Принуждение к любви

–  А ну, повтори еще раз, и тогда…

–  Помнишь, у Чехова есть рассказ «Красавицы»?

–  Ты Чеховым не прикрывайся! Чехов ему вспомнился! А я теперь заснуть не смогу, всю ночь прорыдаю в подушку, изверг!

Ну, это Анетта загнула, все она прекрасно про себя давно знала. И гораздо лучше меня.

–  Такой рассказ ни о чем… О нескольких случайных встречах с красивыми девушками. Встречах совершенно случайных и мимолетных. Где-то на захудалой железнодорожной станции, на каком-то дремучем постоялом дворе. Это все не важно. Важно то, что сразу видишь, что перед тобой настоящая красавица, понимаешь это без всяких доказательств и объяснений. «С первого взгляда, как понимаешь молнию», так там было написано.

Разумовская смотрела на меня теперь уже задумчиво.

–  И дальше странное признание. Примерно так… Ощущал я красоту как-то странно. Не желания, не восторг и не наслаждение возбуждала во мне она, а тяжелую грусть. Почему-то мне было жаль всех, и красавицу, и себя особенно… И было во мне такое чувство, как будто мы все потеряли что-то важное и нужное для жизни, чего никогда больше не найдем…

Разумовская тихо села рядом со мной, ласково погладила по щеке.

–  Ты же не хочешь, чтобы я смотрел на тебя без желания?
– спросил я.
– Без наслаждения, но с жалостью?

И она только покачала головой в ответ, продолжая смотреть на меня серьезно и словно испытующе.

–  «Смутно чувствовал я, что ее редкая красота случайна, не нужна и, как все на земле, не долговечна… - продекламировал я почему-то запомнившийся текст.
– Или моя грусть была тем особенным чувством, которое возбуждается в человеке созерцанием настоящей красоты? Бог знает!»

–  И часто ты себя такими мыслями мучаешь?
– спросила она.

–  Бывает, - вдруг смутился я.

Чего это меня, в самом деле, развезло? Но больше всего я боялся, что Анетта сейчас залепит что-нибудь такое, от чего между нами, как говаривали в старину, разверзнется пропасть непонимания.

–  Эх ты, - ласково сказала она.
– Давно бы пришел ко мне - я бы тебе все объяснила. Настоящая красота - это идеал. А идеал не должен быть живым и достижимым. Ему не место в нашей жизни. Поэтому одни при виде красоты впадают в грусть, предчувствуя все, что с нею сделают в этой жизни. Поэтому бог и не дает красавицам ничего, кроме красоты, а особенно ума и воображения, чтобы они не кончали жизнь самоубийством, глядя на себя в зеркало.

–  А другие?

–  Какие - другие?

–  Ну, те, которые не впадают в грусть при виде красоты?

–  А-а, эти… Эти бездушные скоты впадают в жестокое сладострастие и хотят только полапать недостижимый идеал своими грязными лапами. Поиметь они его хотят. Любой ценой. Вот такие дела, мальчуган.

–  Так, значит, я прав, и нам с тобой повезло!

–  Еще как!
– хмыкнула Разумовская.
– А то было бы у тебя со мной прямо по анекдоту - трахаю и плачу. Так что у нас, у тех, которые не красавицы, свои радости. И вообще тебе надо не Чехова, а Пушкина читать. «Нет на свете царицы краше польской девицы!» Заруби себе на носу. Это я тебе как польская девица говорю.

Тут она посмотрела на часы и помчалась за шубой. Уже облачившись в свои песцы, она подлетела ко мне с прощальным поцелуем.

–  И куда ты улетаешь?
– осведомился я.

–  Ого, - прищурилась Разумовская.
– Мальчуган вдруг заинтересовался моей служебной деятельностью! Это личное? Или задание получил?

–  Личное. Глубоко личное.

–  А вот и не скажу. Сам догадайся.

–  Тоже мне загадка! Опять небось в ЦРУ за указаниями, как разрушать нашу бедную родину дальше…

–  Чего ее разрушать?
– хмыкнула Анетта.
– Помнишь, мой маленький любитель классиков, у Щедрина мальчик без штанов говорит мальчику в штанах: «Чего нас жалеть, если мы сами себя не жалеем!» Вот так, мой милый мальчуган без штанов!

– закатилась она и стащила с меня одеяло. Штанов на мне действительно ее усилиями давно уже не было. Пришлось прикрываться подушкой.

Разумовская окинула начальственным оком открывшуюся ей картину, пробормотала что-то вроде: «А годы проходят, все лучшие годы!..» - и полетела к двери.

Я встал и поплелся за ней, по-прежнему прикрываясь подушкой.

–  Думай обо мне по утрам - и все будет хорошо, - шепнула она на прощание.

–  Ага, испугалась!

–  А ты как думал? Лучше выдумать не мог?

–  Зато уважать себя заставил, - хмыкнул я.

–  Зачем, дурачок, тебе уважение? Я же люблю тебя, а это гораздо лучше.

–  Но я же русский человек. Мне, понимаешь, без уважения никак нельзя.

К этому времени Разумовская давно уже распахнула входную дверь, и если бы кто-то мог видеть нас со стороны, его взору бы открылась картинка, достойная пера: на лестничной площадке дама в роскошной шубе и совершенно голый мужик, прикрывающий одно место подушкой, несут какую-то ерунду и никак не могут расстаться.

Но тут загудел, заклацал железом лифт.

–  Кончай трепаться, простудишься.
– Разумовская затолкала меня в квартиру и сама закрыла дверь.

Она утомила меня так, что я заснул сразу, едва добравшись до постели, еще хранившей ее ароматы.

Часа через два позвонил отец и сообщил, что у него есть о чем поведать. Спросонья я даже не сразу сообразил, о чем это он. И лишь с трудом вспомнил - бегемотовские дела. Деваться было некуда. Пришлось одеваться и тащиться на мороз, который заворачивал все сильнее. К счастью, идти было недалеко. Ведь с некоторых пор мы с отцом жили в соседних домах.

Глава 5 Потестас

[5]

–  А теперь признавайся, - сказал отец.
– Ты сам-то читал текст?

–  Ну, - потупился я, вспомнив, как Разумовская с голой попкой скакала по моей квартире. Почитаешь тут!

Честно признался:

–  Не успел. Замотался.

–  Эх вы, шаромыжники, - вздохнул отец.
– Поколение верхоглядов. Любители легкой наживы.

–  Мы просто жизнелюбы, - миролюбиво сказал я.

–  Ишь ты, жизнелюбы они! В жизнелюбы вы еще чином не вышли, молодой человек! До жизнелюба вам дослужиться надо. А пока вы просто бабник или пьяница.

5

В Древнем Риме частноправовая власть отца семейства. В принципе эта власть была неограниченной, но фактически ограничивалась религией и общественным мнением.

–  Я что-то не понял, что это за табель о рангах такая?

–  А вот такая! При советской власти все ее знали. Мелкая сошка, Акакий Акакиевич какой-нибудь, инженеришка, если гулял - он назывался бабник или пьяница. Если в загул пускался человек в чинах, уже некоей властью облеченный, о нем говорили: морально неустойчив. То есть человек наш, но может и подвести, ибо если жене изменяет, то может и Родине изменить. А если гулял великий писатель или художник, или другой маститый чин, таких называли жизнелюбами. То есть, любит жизнь во всех ее проявлениях и может себе многое позволить. Что его не компрометирует. Говорит не о слабости натуры, а, наоборот, о широте, близости к людям…