Пришелец
Шрифт:
— Я не курю. К сожалению, — сказал тот, как бы извиняясь.
— Значит, к сожалению, — усмехнулся владелец зажигалки. Его рука скользнула в карман и стала поглаживать холодный металл кастета. — Значит, к сожалению, — повторил он еще раз и вдруг ощерил в улыбке зубы, сверкнувшие белизной и неожиданно преобразившие его. — Может, еще приохотишься?
— Едва ли, — вежливо сказал молодой человек. — К тому же у нас осуждается нелегальная торговля.
— Все-то ты знаешь!..
Малый встал и двинулся к своему столу — обратно он шел с явно подчерк-нутой беспечностью. Затем что-то сказал своим дружкам, и они расхохотались — громко и раскатисто, забавно держась за животики, будто опасаясь надорваться. И вдруг, словно по команде, все разом умолкли и уставились на молодого человека, который, растерянно улыбаясь, имитируя жестами курение и изображая кашель, попытался еще раз подтвердить — никак он не сможет
Молодому человеку показалось, что они позволяют себе лишнее: он не заслужил столь бурного злорадства. Дружелюбная улыбка исчезла с его уст, он нахмурился и явно подумывал об уходе. Но, вероятно, и это намерение учли: к его столику уже подходила подвыпившая девица в слишком длинном плаще, которой обладатель зажигалки в черном костюме успел что-то шепнуть на ухо.
— Я такая несчастная, я такая бедная, — сказала девица с маленьким, как у хорька, личиком и поспешно опустилась на стул рядом с молодым человеком. — Ox, какая я несчастная, ox, какая я бедная, — повторила она жалобно, и даже молодой человек заметил, что она еле сдерживает смех. — И моя старая мамочка тоже несчастная и очень бедная, — объявила она теперь уже совсем громко. Настолько громко, что три парня, наблюдавшие за представлением с другого конца зала, как заведенные схватились за животики. На что девица, обернувшись к ним, показала язык, изобразила на лице обиду и, словно из сочувствия, положила на колено молодому человеку руку — красную, с вросшими в кожу ногтями.
— Может, господин ссудит мне немножко в долг. На некоторое время. А я готова услужить господину… Да хоть сейчас, только господину придется позаботиться о меблированных комнатах, — хихикнула девица, тряхнув патлатой головой и склонившись к молодому человеку. Он ощутил кисловато-терпкий запах неухоженного тела и перехватил ее взгляд, чем-то смахивавший на собачий. И если уж зашел разговор о собачьем взгляде, то это был взгляд той собаки, которую слишком часто по любому поводу и без конца били, пинали, окатывали кипятком из кухонного окна и довели до такого состояния, когда она должна, просто не может иначе, хватать прохожих за лодыжки, выскочив из-под ворот скрытно, без лая, сморщив нос и выкатив потемневшие от злости глаза.
— Проси на две банки! — выкрикнул кто-то из троицы.
— Если можно… на две бутылки… — Тут уж девица рассмеялась громко, не таясь, и дурашливо скосила глаза, очевидно, пытаясь выглядеть еще невзрачней, чем на самом деле.
— Вы знаете ребят, что сидят возле двери? — спросил молодой человек, огорошенный происходящим.
— Тот, с потрясным галстуком, — Станционный Граф. Обычно он бывает в белом фраке.
Впрочем, последнюю фразу она, пожалуй, не произносила, и в таком случае на владельце зажигалки был длинный пиджак из белой тонкошерстной ткани, с разрезом на спине. И, вполне возможно, белые перчатки на руках.
— Хорошо. Я дам вам взаймы, — вымолвил наконец наш молодой человек. Он окинул девицу печальным, весьма задумчивым взглядом, заметив при этом, что она страдает от недоедания. — Вообще-то вам гораздо разумнее потратить эти деньги на еду, — высказал он пожелание, — на еду и витамины. Алкоголь дает совсем не те калории. К тому же он толкает к анархизму и наносит вред нашему процветающему обществу.
— А не пошел бы ты!.. — пронзительно крикнула девица на всю столовку. Долгий, задумчиво-печальный и в то же время холодно-изучающий взгляд молодого человека показался ей невиданным доселе оскорблением. — Ребята, он пристает! Граф, он меня лапает!
Три стула с треском отодвинулись, и трое парней с размеренной медлительностью проследовали через зал. Впереди всех обладатель зажигалки в белом фраке. Возможно, на его лице не было прыщиков, возможно, были белесые усики и прямой, словно ножом прорезанный, пробор. Девица вскочила на ноги, не в силах более сдерживаться:
— Ребята, всыпьте ему! Он шпик! Он педик! Он…
Тут, по всей вероятности, молодому человеку стало не до шуток. Граф подошел к нему совсем близко, настолько близко, что молодой человек разглядел все поры у него на носу: маленькие черные точечки, точно такие, какие мы видим на увеличенных газетных снимках, если смотреть на них вблизи; по-видимому, он также
ощутил запах вина, желчи и желудочного сока, поскольку Граф, весь, как есть, в белом, дышал с хрипом прямо ему в лицо. Так они мерили друг друга взглядами, покуда находящийся под нашим пристальным вниманием молодой человек не прервал молчание и не заметил тихо, по-дружески:— Весьма интересно… Я только что вычитал в трудах по психологии Вильгельма Вундта, что зрачки у сильно рассерженного человека превращаются в точечки. Теперь я вижу — так оно и есть. Не хотите ли удостовериться, взглянув в зеркало? Но, может быть, вы прежде представитесь?
И снова наступило молчание, более продолжительное, чем прежде, — странное, глупое молчание.
— Он же идиот. Чокнутых я не бью, — произнес наконец Граф и как-то нерасчетливо и резко повернулся кругом. Так резко, что каблук правого ботинка прочертил на затоптанном полу самую настоящую, совершеннейшую окружность. Несколько разочарованно за ним последовали другие, причем один из дружков, наголо обритый, прихватил с собой сверкавший белизной шелковый цилиндр Графа, о котором мы забыли упомянуть в своем повествовании и который Граф тоже забыл.
— Ах, да! Вы хотели получить небольшой заем… — снова обратился к девице молодой человек. Он достал бумажник и протянул ей две-три ассигнации. — Ну что такое?.. Вы плачете! — в испуге произнес он.
И в самом деле, эта кисловато пахнущая девушка плакала буквально навзрыд. Слезы, дождь, платформы с каменным углем, с одним лишь углем, будка стрелочника с пеларгонией на подоконнике, под дождем, под дождем.
— Пошел ты в болото! — выпалила девица в ярости (почему бы это?) и, скомкав в кулачке ассигнации, бросилась вон из столовой.
Вскоре и наш молодой человек вышел на улицу. Вышел под частый, мелкий дождик поздней осени. Под станционные огни, гудки паровозов, в мокрые объятия железнодорожного ноября, горько отдающего копотью. Молодой человек поднял воротник — возле платформы всегда так дует — и зашагал к дому.
Он шел мимо товарных складов; в полусумерках они казались приземистыми и бесконечно длинными. Тут и там мерцали фонарики: ими пользовались кладовщики в больших брезентовых фартуках. Они то открывали, то снова закрывали громадные ворота, сквозь которые подавали в авторефрижераторы свиные туши, ящики, бочки, тряпичные тюки — чего только не показывалось в открытые проемы. От свиных рыл веяло блаженным покоем. Тачки, тележки, фуры, катящиеся бочки гремели по каменной мостовой, масляные пятна на лужах переливались в причудливом боковом свете, а отражавшиеся в них огни наводили на мысль о колодезной глубине. Затем пакгаузы остались позади, и вдоль железнодорожных путей, тесня их, потянулись штабеля бревен. На стрелках вздыхал усталый паровоз и выпускал из чрева пар, словно расставаясь с душой.
Все это с не меньшим успехом могло происходить и в февральские холода, под скрип снега, в стужу, вынуждавшую кладовщиков опускать уши на шапках и завязывать их под подбородком. А что, может, в самом деле сегодняшний вечер пришелся на февраль, может, и впрямь трещал мороз, а штабеля, вдоль которых шел молодой человек, завалило снегом, и они напоминали фантастические сугробы. Он шел по краю насыпи (от дыхания воротник заиндевел) и наконец поравнялся с торфяным складом.
Вдруг над его головой что-то просвистело, кажется, даже задело за шапку и покатилось по тропинке. И вовсе не что-то, а кусок кирпича. Молодой человек медленно обернулся. Вокруг стояла ледяная тишина. Далеко позади, там, где огни высвечивали небольшую станцию с крохотной столовкой, со своей батальной сценкой времен войны с янычарами, со своим столиком, на котором нетронутые макароны и подсохшая котлета напрасно ждали едока, н-да, там вдали гуднул маневровый паровоз, собиравший товарный состав. Прогудел жалобно и протяжно, и опять установилась тишина под звездами. А кирпич, очевидно, бросили из торфяного сарая.
Взгляд упал на маленькие следы, отходившие по свежему снегу вбок от тропинки, — слишком маленькие для мужчины. Следуя по ним, молодой человек вошел в большое темное строение. Он зажег карманный фонарик — вполне ведь естественно в такой вечер и в таких местах иметь при себе карманный фонарик, — и сноп света взлетел по торфяной насыпи вверх.
— Не подходи, гад! Еще схлопочешь!
Голос доносился с гребня насыпи, оттуда, где толстая потолочная балка, словно прочерченная черной тушью, разрезала пополам люк на крыше, а вместе с ним, точнее над ним — и еле синеющее ночное небо. Разумеется, на гребне стояла та самая девица, что четверть часа назад получила некоторую сумму в долг. Теперь ее силуэт обозначился явственно, поскольку над головой девицы лила свет полная луна и холодно мерцали зимние звезды. И девица воинственно бросила еще один камень. Девица без перчаток, о ногтях которой уже известно, что они по краям вросли в кожу.