Прислушайтесь к городу…

Поднял велосипед и уже занес ногу, как вдруг увидел рыжую шляпу, пирожком торчащую в прибрежных кустах. Кто такой? Чья шляпа? Он пригнулся и разглядел мышиное личико молодого человека с усиками. И усики были какие-то мышиные, не усики — ниточки. Удивило личико восковой белизны: чистенькое, безучастное ко всему происходящему, оживлявшееся лишь в тот миг, когда поплавок, который он гипнотизировал мышиными глазками, начинал подавать признаки жизни. Человек был нездешний. Но, здешний, не здешний, не мог же он не видеть или, по крайности, не слышать тонущего. Может, глухой? Спаситель свистнул. Шляпа обернулась. Не глухой. Спаситель вскочил на велосипед и погнал домой, размышляя над тем, что делит людей на храбрецов и трусов? В том, что шляпа трус, он не сомневался. Не спасти тонущего… Но вот почему он такой? Откуда вообще берутся трусы? И что делает одних трусами, а других храбрецами?

С этим вопросом к отцу и обратился, когда тот под вечер пришел домой.

Отец, не старый еще, но усталый до того, что казался старым, был для него мерой всех вещей — ума, честности, трудолюбия, отваги и всех прочих доблестей, какими наделили людей книжки. А книжки мальчик любил без памяти и верил им, как тому же отцу, который, по словам матери, за всю жизнь не сказал слова неправды. Как-то та же мать прочитала ему про репку. Выслушав чтение, мальчик впервые внес в книжку свой корректив:

— Это не про деда книжка. Это про моего папу.

— Как так? — удивилась мать.

— Про папу, — стоял на своем мальчик, — только он не репу вытаскивает, а колхоз.

Мать рассмеялась и согласилась с сыном. Время шло послевоенное, трудное, и отцу, председателю артели, из последних сил приходилось вытаскивать колхоз.

На вопрос сына, что делает одних трусами, а других храбрецами, отец ответил так:

— Сознательность. Она всему эталон. Сознает человек свой долг, он собой пожертвует, а другого спасет. Не сознает — в кусты спрячется, как твоя Шляпа. Ты-то не из таковских? — отец улыбнулся.

Мальчик все равно вспыхнул. А ведь мог и не вспыхивать. Мог просто рассказать отцу о том, как спас утопающего. Но не счел это возможным. Хвастовство в семье не поощрялось. Но и утаить шила в мешке никому еще не удалось.

Утром Родионовка узнала: председательский Ванька утопающего спас. Выдал сам утопающий. Сыну Ивану спасибо за спасенного. Отцу — Николаю Захаровичу Паршенкову — спасибо за сына.

Как-то под вечер в зимнюю пору заржала под окном лошадь.

— Отец! — в семь голосов возвестила семья.

Мать глянула на ходики:

— Рано отцу быть. Должно, из Тамбова кто.

Дверь распахнулась, и в хату нетвердой походкой, скрывая лицо руками, вошел отец. В глазах у детей тревога. Мать изменилась в лице: напоили! Отец сел за стол, отвел руки, и семья ахнула. Все лицо в кровоподтеках.

— Разбился? — взвыла мать.

— Потом, — отмахнулся отец, — промой и перевяжи.

…На него напали внезапно, с двух сторон, из-за сугробов, когда он не спеша погонял конягу. Напали молча и били молча, пряча лица в воротниках овчинных полушубков. Но он, и не видя лиц, знал, кто это: дезертиры и дармоеды, которых он ненавидел наравне с фашистами, битыми им на войне. Он отбивался, как мог. Но не сам себя спас. Его выручил верный коняга. Вдруг понес, напуганный шумом свалки, и разбросал нападавших по снежному полю.

Два сына, два богатыря, и богатыренок младший, выслушав отца, молча встали и шагнули к двери.

— Куда это? — спросил отец. Братья, насупившись, молчали. — Понимаю, — кивнул отец, — за меня мстить. Отбой, мстители! С ними милиция разберется. Тут дело политическое, государственное. Зло живуче. Подобру-поздорову оно не уйдет из жизни. И без милиции нам с вами с ним не сладить.

Так впервые, по-серьезному вошла в жизнь Вани Паршенкова, богатыренка, милиция, которой, если не лукавить, сам Ваня безотчетно боялся. Потом, став милиционером и прослужив в органах правопорядка немалое число лет, он не раз с улыбкой вспомнит об этой своей боязни. Бояться милиции… Да если и есть на свете сила, которой меньше всего следует бояться, то это именно милиция.

Детство ранимо. И всякая боль, пережитая в детстве, зарубка на всю жизнь. Первой такой страшной зарубкой была смерть матери. Умерла главная труженица семьи, и на долю младшего пала большая доля домашних забот. Старшие — братья и сестры — один за другим выходили в люди и покидали родной очаг.

Дом — колхоз — школа. Это на годы стало треугольником его жизни, в котором он и крутился как белка в колесе, всюду успевая и ведя за собой других. Он никогда не добивался лидерства. И не кулаки, а добродушие было его избирателем в вожаки деревенской детворы. Куда он, туда и они. Но в колхозный сад — никогда. Курить? Он как-то попробовал да и попался на глаза крутому на расправу отцу…

— Курнем, — не раз потом предлагали ребята.

Он мрачно отшучивался:

— Не… Ремнем пахнет.

И больше никогда не курил, запомнив отцово:

— Еще курнешь, снова получишь.

Потом, учась в школе милиции, он услышит с кафедры:

— Неотвратимость наказания — важней самого наказания.

Первым сформулировал это отец.

У детства ноги долги. Не успеешь сказать школе «здравствуй», как вскоре говоришь «прощай».

Десятый класс. Выпускной. И большая, большая жизнь впереди, которая, как золотая рыбка, может удовлетворить любое твое желание, скажи только, кем ты хочешь стать, и желание твое непременно исполнится. Кем же хочет быть он, Ваня Паршенков? А хочет он быть военным. Почему? А потому, что во все годы учения не по принуждению, а по характеру с готовностью подчинялся установленному порядку. «Ваня — дисциплина, — шутили одноклассники. И всерьез добавляли: — Таких армия любит».

С тех пор и засело в голове: «Армия…»

С отцом поделился:

— Отслужу срочную, в армии останусь.

— Там видно будет, — остудил сына отец, — подумай лучше, кем в армию пойдешь?

— Самим собой, — сказал Ваня. — Кем же еще?

— Так, ясно, — игнорируя вопрос, сказал отец, — нахлебником значит?

— Я? — Ваня изумлен.

— А кем же еще? — кидал вопросы отец. — Что ты принесешь в армию? Какую такую специальность? Не шофер, не радист, не парашютист. На вот меня, армия, бери и учи. Армия, ясно, научит. А ты ей до призыва помоги.

— Всему не научишься, — приуныл Ваня.

— Всего и не надо, — сказал отец. — Шофером пойдешь. Колхоз обучит.

И Ваня Паршенков как сел за баранку в первый день армейской службы, так и не выпускал ее до самого увольнения в запас.

Армии никто никогда не хулит. Школа жизни. Кто прошел эту школу, тот человек! Армия и Ивану Паршенкову помогла утвердиться в этом высоком на земле звании — человек.

И вот он на гражданке. Кем быть? Вопроса нет, шофером. Где жить? Сестра зовет под Москву. Туда и поехал, не подозревая, как некоторые события его прошлой жизни отзовутся на его дальнейшей судьбе. А было вот что. В интернате, где он жил, когда учился в старших классах школы, стали пропадать из ларька без продавца деньги. То рубль пропадет, то два, а то целая трешка исчезнет. Иван Паршенков — староста. С него и спрос: сними пятно со всех, укажи на похитителя! А как укажешь?

Ночь. Все спят. Одна койка пуста. Паршенкова. Тишина. И вдох-выдох, вдох-выдох… Вдруг койка скрипнула. Кто-то встал, и белый, как привидение, в коридор вышел. Нужда подняла. Потом еще и еще выходили…

Утром встают и — новость: ларек без продавца лишился части дневной выручки. Все возмущены. Один староста спокоен. Он недаром провел ночь в красном уголке. На него, невозмутимого, и насели ребята. У них у всех чесались кулаки.

— Что будем делать?

— А ничего. Краж больше не будет. А то, что украдено, будет возвращено.