Пристанище пилигримов

– Я вообще-то не устал! – бодренько воскликнул Юрий Михайлович, роясь в кладовке и громыхая инструментами. – Уговор дороже денег! – А я подумал в тот момент: «Мой хитрый папаша никогда не упустит возможность преподать урок».

Юрий Михайлович был честным и порядочным человеком, поэтому он не хотел и не мог мириться с моим безнравственным образом жизни. Сколько себя помню, с того момента, как он взял меня за руку и повёл в детский сад по февральской вьюге, замотанного в серую шаль, обутого в тяжёлые валенки, охваченного ужасом грядущих перемен, вопиющего во всё горло, и вплоть до нынешнего времени я с отвращением принимал любые социальные роли. Мне всегда казалось, что я по недоразумению попал в этот ужасный мир. Особенно это чувство усилилось, когда я появился на пороге школы и меня встретила бритоголовая, безликая, беспощадная, вечно бурлящая масса моих однокашников. Казалось, что в этом мире для меня нет пристанища: чужое здесь всё было – не моё.

В 1985 году я окончил школу. В аттестате у меня была одна четвёрка по труду, а по всем остальным предметам были пятёрки. Физический труд я ненавидел с самого детства – особенно «филигранную» работу напильником и ножовкой по металлу.

Мой отец оттрубил сталеваром 22 года и, выходя на пенсию, получил маленькую алюминиевую медальку «Ветеран Труда» и радиоприёмник «Луч». В мартене он оставил здоровье и в общей сложности шесть пальцев на обеих руках. Его кожа была покрыта рубцами многочисленных ожогов, и каким-то образом в ушную раковину залетела капелька раскалённого металла, от чего он оглох на левое ухо, но вопреки всему папа гордился своей трудовой биографией и любил повторять: «Эта работёнка – для настоящих мужиков». Собственно говоря, это он вручил мне кайло и лопату осенью 1985 года, прекратив моё разгульное лето и серебристый полёт стрекозы.

– Я подыскал тебе работу у нас в цехе, – сказал он как-то воскресным утром.

– Какую? – поинтересовался я, широко зевнув.

– Ферросплавщик.

– Звучит гордо, – пошутил я, махнув кусок масла на батон. – Ты знаешь, папуля, я пока не нуждаюсь в работе… Надо осмотреться после школы, подумать о своём предназначении… Тем более скоро в армию.

Папа свёл в кучу густые чёрные брови и ударил кулаком по столу, от чего посуда подпрыгнула в едином порыве.

– Юрочка, успокойся. Тебе нельзя нервничать, – запела мама свою «колыбельную», но отец уже орал во всю глотку:

– А жрать ты хочешь каждый день?!!

Глаза его в тот момент горели, как у Мефистофеля в известном спектакле.

– Юра, ну что мы ребёнка не накормим? Пускай погуляет до армии.

Бедная мама! Она всю жизнь была амортизатором между нами, и частенько ей доставалось больше, чем мне.

– Он и так уже всё прогулял! – шквалисто ревел мой предок. – Не хочет учиться – пускай идёт вкалывать! Тоже мне стрекозёл выискался! Одни девочки на уме да гулянки!

Я медленно положил на тарелку золотистый бутерброд с маслом и так же медленно поднялся со стула…

– Вернись, я тебе сказал! – крикнул мне в спину отец, когда я выходил из квартиры.

– Да пошёл ты… – прошептал я и хлопнул дверью.

Через неделю я уже кидал в бункер ферросплавы и, закуривая «приму», вспоминал прошедшее лето, и неизменная улыбка появлялась на моей грязной физиономии. Я вспоминал, как скрипели уключины прокатной плоскодонки, как щурилась на солнце моя девочка, раскосая и без того похожая на кошку, гибкая, шоколадная от загара, с чувственной смоляной чёлкой, как она постоянно поправляла сползающую бретельку, как смотрела на меня тревожным взглядом, когда кипучая волна захлёстывала лодку, и, словно обёрнутый в туманную органзу, впереди маячил Остров Любви.

В то жаркое лето он как будто всплыл для нас из недр Тагильского пруда, поросший дикими яблонями и цепкими клёнами. Этот остров был только для нас: мы ни разу никого там не встретили и не нашли даже человеческих следов, – нам казалось, что он существует только в нашем воображении.

Фатима – так звали эту девочку – приехала из далёкого солнечного Темиртау к своей тагильской тётушке погостить. Мы познакомились в парке Бондина, на набережной, – она подсела ко мне на лавочку и спросила, что я читаю… Я пристально посмотрел на неё и отметил для себя, что она чертовски хороша. Азиатские глаза и сияющая улыбка подчёркивали её неповторимый шарм. С первой же секунды она окутала меня гипнотическим обаянием. Когда она улыбалась, от неё исходила такая мощная энергетика, что только с ног не сбивала, а если к этому ещё прибавить её слегка изогнутые голени, отполированные солнцем до шоколадного блеска, смуглые жилистые ляжки, грязные щиколотки и маленькие аккуратные пяточки, обутые в песочные сандалики, то я не смог остаться к ней равнодушным и сердце моё дрогнуло.

В то время я был крайне замкнутым и молчаливым, но Фатима каким-то образом сумела меня разговорить, и я поведал ей краткое содержание книги, на обложке которой было вытеснено позолотой «Над пропастью во ржи».

– Великая книга, – закончил я свой анонс, – хотя поначалу кажется, что ни о чём… пустышка… поток сознания какого-то малолетки… Но через двадцать страниц ты настолько проникаешься этой историей, что она становится частью твоей жизни, а этот пацанчик становится твоим лучшим другом. А какая здесь неповторимая архитектура повествования, какой неожиданный концепт!

– Когда я прочитаю эту книгу до конца, то начну читать её заново, поскольку мне будет не хватать Холдена Колфилда, – подытожил я, а она мило улыбнулась и спросила:

– А может… я его заменю?

Я удивлённо посмотрел на неё, совершенно не понимая, что ей от меня нужно, ведь она такая чёткая, а у меня – брюки от школьной униформы и застиранная майка.

– Хочешь покататься на лодке? – спросил я, задыхаясь от волнения и глядя себе под ноги; на асфальте колыхалась сетчатая тень огромного тополя, раскинувшего ветви над моей головой, а там вдалеке, за чугунной оградой, сверкала солнечными отражениями глянцевитая поверхность пруда.

Мы шли вдоль аллеи, сквозь строй гренадёрских тополей, стоящих навытяжку, и держались за руки.

Отныне мы встречались каждый день и шли на лодочную станцию. Каждый раз я стирал ладони до пузырей, но вознаграждение за мои страдания было несоизмеримо выше: эта смуглая хрупкая девочка, неописуемой восточной красоты, словно обволакивала меня горячим шоколадом. Она была настолько потной и знойной, что буквально выскальзывала из моих объятий, как кусок мыла. Мы возвращались домой, когда тусклое багряное солнце в раскалённом мареве катилось к горизонту. Я чувствовал себя рабом на галерах.

Однажды я привёл Фатиму в гости, хотя побаивался неадекватной реакции моих родителей, что, собственно говоря, и случилось… Папа вышел из комнаты и посмотрел на неё поверх очков уничтожающим взглядом; в руках у него была газета «Московский комсомолец».

– Здравствуйте, – пролепетала она, робко взглянув на него исподлобья.

– Слам, кечкен кыз, – ответил папа и тут же спросил: – Исемен ничек?

– Фатиме.

Юрий Михайлович, огромный, двухметровый, широкоплечий, без единого седого волоска в богатой чёрной шевелюре, возвышался над ней словно колос Родосский. Она, конечно, оробела, сконфузилась, сжалась в комочек, а он спросил её небрежным тоном:

– Син ниг килде?

– Мин яратам аны, – ответила Фатима не задумываясь.

– Ул сине алдый, – пообещал отец и ушёл в комнату, тихонько прикрыв за собой дверь, но щёлочку всё-таки оставил, и это было совершенно в его духе.

Мы прекрасно слышали, как он сказал Людмиле Петровне:

– Иди, мать, полюбуйся, кого он в дом привёл… Натуральная замухрышка. Одета как пугало. Ноги кривые, короткие…

Мама тоже никогда не жаловала моих девушек: по всей видимости, она считала, что её бесподобный ребёнок, которого она героически выносила, родила, вскормила своей роскошной грудью, достоин лучшей партии.