Пристрастие к смерти

— Она тоже была в халате и маске?

— Разумеется. Но какое это может иметь значение? Пол ведь, конечно же, не мог умереть раньше вечера.

— Она часто так делает? Наблюдает, как вы оперируете?

— Не то чтобы часто. Это удовольствие, — он сделал паузу и закончил, — которое она позволяет себе время от времени.

Наступила тишина. Есть вещи, подумал Дэлглиш, которые даже Стивен Лампарт с его нарочитой иронической отстраненностью и неуважением к тайнам не может заставить себя выговорить. Значит, вот как она приводит себя в состояние приятного возбуждения — получает эротическую зарядку от медицинского священнодействия. Вот что ее заводит: облачившись в халат и маску, наблюдать, как его руки кромсают тело другой женщины, как операционные медсестры двигаются вокруг него в церемониальном танце, как его серые глаза ищут взгляд ее синих поверх маски, как он снимает перчатки и протягивает руки в подобии пародийного благословения, чтобы мальчик-псаломщик снял с него облачение. Пьянящая смесь власти, тайны, безжалостности. Обряд ножа и крови. Интересно, где они потом предаются своим утехам? В его спальне? В его личной гостиной? Удивительно, что не на операционном столе. А может, и на нем тоже.

Зазвонил телефон. Пробормотав извинения, Лампарт поднял трубку. Разговор, по-видимому, с коллегой, был в высшей степени циничным и почти односторонним: Лампарт в основном слушал, но не делал попытки прервать его. Дэлглиш смотрел в окно на сад, мысленно перебирая предварительные суждения. Если они выехали из Пембрук-Лодж без двадцати восемь, то, чтобы добраться до «Черного лебедя» к половине девятого, нужно было ехать быстро. Могли он совершить убийство по дороге? Верилось с трудом, чтобы под каким-либо предлогом он оставил ее ждать в машине. Ну и, разумеется, никакой мужчина в здравом рассудке, собираясь на столь кровавое дело, не взял бы ее с собой в церковь, даже если бы она знала или догадывалась о том, что у него на уме. Значит, ему нужно было придумать какой-то предлог — например, он должен был кого-то срочно проконсультировать или переговорить о деле. Машину необходимо было припарковать близко к церкви. Это само по себе рискованно. Красный «порше» бросается в глаза. А что потом? Он стучит в дверь. Бероун его впускает. Заранее приготовленное объяснение своего приезда. Сколько на все это ушло бы времени? Вероятно, меньше минуты. Далее — внезапный удар, чтобы сбить Бероуна с ног. Бросок за бритвой в умывальню, где он не сомневался ее найти. Там он быстро снимает пиджак, рубашку и возвращается в ризницу с бритвой в руке. Делает осторожные «пробные» надрезы и наконец располосовывает шею Бероуна до позвоночника. Студентом, а может, и позднее, он наверняка изучал и судебную медицину. Ему лучше, чем любому другому подозреваемому, известно, как имитировать самоубийство.

А потом — катастрофа. Появляется Харри, спотыкающийся, вероятно, полупьяный-полусонный, но не настолько, чтобы не понять и не запомнить то, что увидел. И теперь уже нет времени на ювелирную работу, да и необходимости в ней. После всего этого он быстро моется, кладет бритву рядом с рукой Бероуна, осматривает помещение, оставляет дверь незапертой, поскольку не может унести ключ, и неторопливо возвращается к машине. Разумеется, его безопасность зависит от ее молчания. Он должен быть уверен, что она станет твердо придерживаться той линии, что они поехали прямо в «Черный лебедь». Но это простая ложь: не надо запоминать никаких хитроумных поворотов, никаких сложных подсчетов времени. Ей надо говорить лишь то, что она, в сущности, им уже и сказала: «Мы ехали без остановок. Нет, какой дорогой — не помню. Я не обращала внимания. Но мы точно не останавливались». Однако чтобы попросить ее молчать, ему необходимо было придумать убедительный предлог. «Мне нужно было увидеться с одной моей пациенткой». Тогда почему об этом не следует говорить полиции? Ведь нет ничего предосудительного в простом кратком врачебном визите. Значит, в нем должно быть нечто не совсем приличное. Либо так, либо надо было сделать вид, что он что-то неожиданно вспомнил. Например, телефонный звонок, на который он не ответил. Нет, получается слишком поспешно — почему было бы не отзвонить по прибытии в «Черный лебедь»? И все же без какой-то очевидной хитрости тут было не обойтись. Он мог даже признаться, что специально заехал в церковь, чтобы поговорить с Бероуном, но оставил его живым и невредимым. В этом случае леди Бероун обеспечивала его алиби в своих собственных интересах, так же как и в его. И даже если бы она почему-либо этого не сделала, у него оставалась эта его уже предъявленная история: «Я зашел поговорить с Бероуном о его жене. Пробыл там самое большее десять минут. Разговор был вполне дружелюбным. Я не видел никого, кроме Бероуна, и оставил его живым и невредимым».

Лампарт положил трубку и, извинившись, сказал:

— Так на чем мы остановились, коммандер? На «Черном лебеде»?

Но Дэлглиш решил изменить тактику беседы.

— Когда-то вы близко знали Пола Бероуна, пусть в последнее время и разошлись с ним. Если двое мужчин делят одну женщину, они не могут не интересоваться друг другом. — Он мог бы даже сказать: «…не быть одержимы друг другом», — но продолжил: — Вы врач. Интересно, что вы думаете о том опыте, который он пережил в ризнице Святого Матфея?

Лесть была слабо замаскирована, а Лампарт был слишком умен, чтобы этого не заметить, и тем не менее купился. Он привык к тому, что его мнением интересуются и выслушивают его почтительно. Отчасти в этом он находил смысл жизни. Поэтому пустился в рассуждения:

— Я акушер, не психиатр. Но не думаю, чтобы случай был психологически сложным. Обычная история. Это просто чуть странное проявление распространенного явления. Назовем его кризисом среднего возраста. Я не люблю выражение «мужской климакс». В любом случае оно не точно. Это две совершенно разные вещи. Думаю, Бероун оглянулся на свою жизнь, увидел, чего он достиг, вспомнил, на что надеялся, и сопоставление ему не слишком понравилось. Он попробовал себя в юриспруденции и в политике, и ни то ни другое его не удовлетворило. У него была жена, которую он вожделел, но не любил. Дочь, которая не любила его. Работа, которая лишала его всякой надежды проявить себя в некоем эффектном или вдохновенном протесте. Тогда он завел любовницу. Простейшее средство. Я не видел даму, но, судя по тому, что рассказывала Барбара, это скорее поиск уюта и родственной души на стороне, чем попытка разорвать смирительную рубашку, которую он сам на себя надел. Таким образом, ему требовался предлог, чтобы со всем этим покончить. Что же в подобном случае может быть лучше, чем объявить, будто сам Бог указал ему, что он на неверном пути? Для меня такой путь едва ли был бы подходящим. Но вы ведь не станете спорить, что это предпочтительнее нервного срыва, алкоголизма или рака?

Поскольку Дэлглиш продолжал слушать молча, Лампарт заторопился и сказал со своего рода нервной искренностью, казавшейся почти убедительной:

— Я наблюдаю такое постоянно. Мужья. Они сидят там, где сейчас сидите вы, делают вид, что пришли поговорить о своих женах, но на самом деле проблемы у них самих. Они не могут победить. Тирания успеха. Большую часть молодости они работали, чтобы подготовить себя к будущей деятельности, большую часть ранних зрелых лет добивались успеха: правильно выбранная жена, правильный дом, правильная школа для детей, правильный клуб. Ради чего? Ради того, чтобы иметь больше денег, больше комфорта, больший дом, более быстроходную машину, платить более высокие налоги. И главное, они даже не получают от всего этого особого удовольствия. А впереди еще лет двадцать такой борьбы. Это ничуть не лучше, чем, разочаровавшись, найти свою нишу и просто радоваться тому, что имеешь. Перспектива ухода на пенсию приводит их в ужас, потому что наутро ты просыпаешься никем. Ходячим мертвецом. Разве вы не видели этих жутких стариков, прочесывающих всевозможные комитеты, напрашивающихся в королевские комиссии, ищущих работу — какую угодно, лишь бы она давала им иллюзию того, что они все еще что-то значат.

— Да, я их видел, — ответил Дэлглиш.

— Господи, они же практически ползают на коленях и раболепствуют ради этого.

— Думаю, в значительной мере так оно и есть, но к нему это не имеет отношения. Он был пока всего лишь младшим министром. Его успех был впереди. Он еще находился на стадии борьбы.

— О да, знаю: последующий премьер-министр. Вы рассматривали такую вероятность всерьез? Я — нет. Не было в нем огня, во всяком случае, как в политике. Ни одного даже тлеющего уголька. — Лампарт говорил теперь с какой-то торжествующей горечью. — У меня-то все хорошо. Я из тех, кому повезло. Работа дает мне все, что требуется. А будущее меня не пугает. Когда настанет время отправляться на свалку, я сяду на свой шлюп, «Мейфлауэр», длина пятьдесят футов. Он стоит в Чичестере. Сейчас у меня на него времени не хватает, но, когда отойду от дел, снаряжу его — и только меня и видели. А вы, коммандер? У вас нет своего «Мейфлауэра»?

— «Мейфлауэра» — нет.

— Но у вас есть ваша поэзия. Я совсем забыл. — Слово «поэзия» он произнес так, словно это было оскорбление, как будто он хотел сказать: «У вас есть ваш лобзик, ваша коллекция марок, ваше вышивание». Хуже того, он произнес это так, будто знал, что вот уже четыре года как Дэлглиш не написал ни строчки и, возможно, больше никогда не напишет.

— Для человека, который в последнее время не был с ним близок, вы знаете о нем очень много.

— Он меня интересовал. В Оксфорде мы дружили с его старшим братом. Когда тот был жив, я часто бывал на Камден-Хилл-сквер и мы нередко ходили под парусом втроем. Особенно памятным было плавание в Шербур в семьдесят восьмом году. Лучше всего узнаешь человека, когда пережил вместе с ним девятибалльный шторм. В сущности, Пол спас мне жизнь. Я упал за борт, а он меня вытащил.

— Не кажется ли вам такое суждение слишком поверхностным? Это самое простое объяснение.

— Удивительно, насколько часто простое объяснение оказывается верным. Будь вы диагностом, вы бы это знали.

Дэлглиш повернулся к Кейт:

— Инспектор, у вас есть вопросы?

Лампарт не успел вовремя сдержать выражение удивления и растерянности на лице: женщина, которую он принимал не более чем за рабыню Дэлглиша, чья роль состояла, по его мнению, лишь в том, чтобы скромно делать записи и сидеть в сторонке подобно смиренному и безмолвному свидетелю, оказывается, имела право задавать ему вопросы. Он посмотрел на нее с едва заметной улыбкой, сверхвнимательно, но взгляд его сделался настороженным.

— Вы сказали, что ужинали в «Черном лебеде». Это ваше любимое место? Вы с леди Бероун часто там бываете?

— Летом довольно часто. Зимой реже. Там приятная атмосфера. Расстояние от Лондона подходящее, а теперь, когда Хиггинс сменил шеф-повара, и еда хорошая. Если бы вы спросили у меня совета относительно того, где можно приятно поужинать в спокойной обстановке, да, я порекомендовал бы вам «Черный лебедь». — Он говорил с нарочитым сарказмом и демонстрировал свое раздражение слишком очевидно. Вопрос, вполне безобидный, чтобы не сказать не имеющий прямого отношения к делу, вывел его из себя.

— И вы оба были там в тот вечер седьмого августа, когда утонула Дайана Траверс?

— Вы, разумеется, и без меня знаете, что мы там были, так что не вижу смысла в вопросе. Мы праздновали двадцать седьмой день рождения леди Бероун. Она родилась седьмого августа.

— И сопровождали ее вы, а не муж?

— Сэр Пол был занят в другом месте. Ужин в честь леди Бероун давал я. Ожидалось, что он к нам присоединится позже, но он позвонил и сказал, что не сможет приехать. Раз вы знаете, что мы там были, значит, должны знать и то, что мы уехали раньше, чем разыгралась трагедия.