Пристрелите загнанную лошадь

На освободившуюся площадь Петра Апполинарьевича, по понятным причинам, претендовали семьи. В обоих были дети и обе относились к так называемым перспективным, то есть оба супруга находились в самом детородном возрасте.

Жители коммуналки разделились на два враждующих лагеря. Первый лагерь предлагал уступить комнату Сухомятко, второй ратовал за интеллигентов Кунцевичей, Я держала нейтралитет и боялась, как бы не сгорела Воронья Слободка.

Точку в спорах попыталась поставить жена Сухомятко Татьяна Владимировна, справкой из гинекологической консультации о четырехнедельной беременности.

На что Елена Аркадьевна Кунцевич заявила:

— Дайте время, через месяц принесем такую же. А на счет вас, уважаемая Татьяна Владимировна, еще посмотрим — четыре недели не срок, а фикция.

После появления в квартире справки из консультации, скользкий тип Гарик Лопата впал в сомнения. До той поры, он (скрытый антисемит) таки поддерживал Кунцевичей, так как больше евреев терпеть не мог ментов. То, что Тарас Сухомятко носил черную форму вневедомственной охраны без разрешения на ношения огнестрельного оружия, значения не имело — бей ментов, спасай Россию, для Гарика звучало привычней, чем тоже самое, но об избранном народе. Лопата всю систему охраны правопорядка органически не выносил, один вид форменной одежды (хоть кондуктор в трамвае, хоть пожарный!) вызывал у Гарика рвотный рефлекс.

— Что Менты, что носатые, один фиг, — мрачно, попивая на кухне чай, вслух рассуждал Лопата. — Я б обоих выселил. Но дитё не виновато. Голосую за хохла.

Но формулировка «носатые» обидела Марию Германовну, она переметнулась в стан защитников Кунцевичей, и счет остался прежний — фифти-фифти.

Споры разгорелись с новой силой, в Вороньей Слободке уже пахло паленым, голубем мира с оливковой ветвью выступил незаметный, умеренно пьющий Мишаня Коновалов. Вместо оливы в клюве Мишаня принес предложение:

— Моя комната расположена между комнатами уважаемого Тараса Тарасовича и многоуважаемого Семена Львовича. — Раньше Коновалов принадлежал к числу сторонников географа. — В комнате двадцать восемь метров. Предлагаю разделить ее перегородкой и прорубить двери на стороны Тараса Тарасовича и уважаемого Семена Львовича, а я переду напротив — в комнату Петра Апполинарьевича.

Такого благородства не ожидал никто, включая измученного прошениями и кляузами начальника ЖЭКа. Начальник закрыл глаза на установку несанкционированной стены-перегородки и в «Перкракоимльдотроцк» восстановились мир и согласие, подобных которым не было с 1919 года, со времен отбытия Колабановых в Оттаву. Сейчас мы все друг друга любим, в очереди в туалет не ссоримся и когда Татьяна Владимировна сделала аборт, ей никто слова не сказал, взглядом не упрекнул. Ребенка Татьяна родила, но гораздо позже, спустя полтора года.

* * *

Впервые за два года я пригласила к себе мужчину и сразу на ночь и с а м а. Как-то раз ко мне по производственной надобности забегал Тушкоев, но это не считается. Ибрагим Асланович чуть в обморок не упал, увидев заставленный шкафами, шифоньерами, тумбами, ларями, сундуками и рундуками, завешанный тазами, тюками и тулупами, коридор. О складную инвалидную коляску Марии Германовны, висевшую на крюке у самого входа, Душман треснулся лбом и очень удивился, как мы тут все живы и без сотрясения мозга. Забегал он в момент реконструкции, производимой в освободившейся комнате Мишани Коновалова, всюду были кирпичи, цементная пыль и строительный мусор, и все это вкупе оставило в памяти Ибрагима Аслановича неизгладимое впечатление. Тушкоев беженец культурный, у него жена врач-дерматолог.

— Это временные неудобства, — оправдывалась я.

— Конечно, — не поверил Ибрагим Асланович и очень обрадовался, увидев мою комнату в абсолютном казарменном порядке и чистоте, не смотря на строительный бум.

Кирилла я проводила к себе глубокой ночью. Не включая света, предупредив об инвалидной коляске, нависающей колесами у лба, обо всех углах и выступающих предметах, умелым лоцманом провела по коридору и попросила говорить тише.

— Я, конечно, взрослая девушка. Но соседи, есть соседи. Сплетничают.

Не снимая пальто, Кирилл прошел комнату насквозь и остановился у занавешенного прозрачным тюлем окна с видом на свой дом.

— Надо же, — удивился он, — как на ладони.

Невдалеке от его ладони, опершейся о подоконник, стоял полевой бинокль. Я прикусила губу и съежилась, представляя следующий недоуменный вопрос, но гость резко обернулся ко мне и оглядел жилище. Скромное, но аккуратное и функциональное.

— Чай? Кофе? — предложила я.

Гость вынул из кармана пальто недопитую бутылку «Путинки» и поставил ее на письменный стол тумбу, в зависимости от надобности служивший так же обеденным или гладильной доской.

— Принести что-нибудь поесть? — спросила я.

— Нет, спасибо. Кусок в горло не лезет.

— Тогда я постелю тебе на полу? Не возражаешь?

— Нет. А где у вас туалет?

— Сейчас провожу. Только на разведку сбегаю.

На первый разведывательный взгляд, все троцкисты крепко спали. В комнатах не бубнили телевизоры, за дверью Сухомятко не плакал грудной ребенок. Я вернулась в комнату и тихонько позвала Кирилла:

— Пойдем. Только осторожно.

Репутацию скромной, трудящейся девушки я крепко берегла уже два года. Ответы соседям «а, какое ваше дело?» не в моем стиле, а ухмылки за спиной я ненавижу с детства.

Кирилл сбросил пальто на диван и, стараясь не скрипеть половицами, пошел вслед за мной.

У двери в комнату Лопаты он задел коленом сетку с пустыми бутылками, стоящую на сундуке, и тара разродилась «вечерним звоном». Усугублять ситуацию громким шипением «тише!», я не стала. Всплеснула руками и метко поразила мизинцем цель из кипы позапрошлогодних газет, журналов и избирательных листовок, собираемых Сухомятко на случай ремонта новой квартиры.

С тихим шелестом бумаги разлетелись по коридору, и мы с Кириллом, стукаясь лбами, принялись собирать их с пола. Молча, трудолюбиво и споро.

В комнате Гарика зажегся свет, луч из замочной скважины снайперским прицелом уперся мне в переносицу, и через секунду на пороге своей комнаты нарисовался заспанный Лопата.

— Чо тут, блин… — начал и заткнулся. Даже в перепачканном глиной костюме, вылитый Пирс Броснан смотрелся на полу коридора нашей коммуналки, как заблудившийся путешественник с летающей тарелки. Увидеть такого солидного мужика, на карачках собирающего старые газеты, Лопата ожидал меньше, чем, например, застукать губернатора за похищением пустой пивной тары от собственной двери.

Устыдившись мятых сатиновых трусов и драной майки, Лопата захлопнул дверь, — молча, чего никак не ожидала я, — и появился уже в трениках, когда вылитый Пирс Броснан скрылся в удобствах.

— Ну, ты даешь, Сонька! — восхитился Гарик. — Это кто? Твой бывший?

— Отстань, Гарик. Иди спать.

Гарик отправился на кухню покурить в форточку.

Первое время, когда я только поселилась у троцкистов, Гарик настойчиво пытался за мной ухаживать. Ловил в коридоре, строил куры и соблазнял портвейном. Тихая как мышь и чем-то сильно расстроенная студентка-заочница, казалась ему легкой добычей. Лисью мордочку Лопаты знали во всех окрестных пивных, и некоторый авторитет, проистекающий из намеков Гарика на связи в криминальном мире, был у Лопаты несомненно. Шпана обходила соседа стороной, участковый недовольно (но без брезгливости) морщился и жалел, что привлечь шустрилу не удается.