Притча

Но ничего не происходило. Вскоре из-под арки появился курьер, но это был лишь обыкновенный мотоциклист связи, без сопровождающего; весь его вид говорил, что он не имеет никакого отношения к ним или их проблеме. Он даже не глядел на них, поэтому вопль, не слишком громкий, прекратился, когда он сел на один из мотоциклов и поехал даже не в сторону лагеря, а к бульварам, касаясь расставленными ногами земли, потому что в толпе нельзя было развить скорость, необходимую для устойчивости мотоцикла. Толпа раздавалась лишь настолько, чтобы пропустить его, а потом смыкалась снова, продвижение его сопровождалось непрерывными, настоятельными просьбами расступиться, унылыми, назойливыми и раздражающими, словно крики отбившейся от стаи птицы; вскоре появились еще двое, одинаковые вплоть до лениво-равнодушного вида, и уехали на двух мотоциклах, их продвижение тоже сопровождалось криками: "С дороги помесь овцы и верблюдов..."

И все. Начался закат. Пока они стояли в начинающемся приливе ночи, отлив дня внезапно огласился слаженным, нестройным созвучием горнов, слаженным потому, что они звучали одновременно, нестройным потому, что они трубили не один сигнал, а три: французский "Battre aux Champs" {"Выступать в поход".}, английский "Последний пост" и американский "Отход", началось оно в городе и распространялось от городка к городку и от лагеря к лагерю, вздымаясь и понижаясь в своем мерном звучании, словно бронзовое горло методичной и пунктуальной Войны пронзительно и угрюмо провозглашало и утверждало конец дня перед торжественным ритуалом _Заступить на пост_ и _Сдать смену_, передачи поста сегодняшними стражами завтрашним; на этот раз вышли уже сержанты, вшестером, каждый со своим часовым, старым или новым, все шесть групп, слаженно маршируя и поворачиваясь, старательно держали равнение: когда караулы сменились и трое новых часовых приняли посты, прозвучали слаженно и нестройно, как горны, резкие команды на трех языках. Потом из старой крепости донесся выстрел вечерней пушки, нарочитый и гулкий, словно барабанной палочкой ударили по опрокинутой чаше гулкого воздуха, звук этот замирал медленно, неторопливо, и, не успев стихнуть окончательно, слился с шелестом, который издавали флаги, опускаясь снова в безветрии, яркие цветы славы, бесчисленные на воюющем континенте.

Теперь они обрели способность двигаться. С затихающим шепотом выстрела и опускающихся флагов, видимо, унеслось то, что сковывало их; у них даже появилась возможность поспешить домой, поесть и вернуться. Поэтому они почти бежали, шли, только когда выбивались из сил, а потом, изнуренные, неукротимые и неослабные, бежали снова, казалось, утренний прилив отступает в сумерках по темнеющему, замирающему на ночь городу к домам и квартирам, где он начался. Они напоминали смену, расходящуюся на перерыв с завода, днем и ночью лихорадочно производящего снаряды для отступающей, но непобежденной армии; глаза рабочих красны от дыма, волосы и одежда пропахли копотью; они спешат поесть и вернуться, уже на бегу ощущая вкус ждущей их еды, и возвращаются к лязгающим, сверкающим, безостановочным машинам, еще дожевывая и глотая пищу, которую так и не распробовали.

ВТОРНИК, СРЕДА, ВЕЧЕР СРЕДЫ

Связной прибыл в батальон в конце мая 1916 года. Вся бригада была переведена из Фландрии в Пикардию, под Амьен, на отдых, перевооружение и прием пополнения, чтобы в полном составе принять участие в сражении, названном впоследствии первой битвой на Сомме, - эта бойня не только ужаснет даже тех, кто уцелел под Лоо и на канале, но и откроет им, что душа у них еще не совсем убита.

На рассвете он сошел с дуврского пакетбота. От Булони его подвез попутный грузовик; первый встреченный солдат указал ему дорогу, и он своевременно явился в канцелярию бригады уже с приказом о назначении в руке, рассчитывая увидеть капрала, старшину или в крайнем случае адъютанта, но там оказался сам командир бригады, он сидел за столом, держа вынутое из конверта письмо, и сказал связному:

– Добрый день. На минутку отставить, хорошо? Связной повиновался и увидел входящего капитана, как

оказалось, командира одной из рот батальона, в который его зачислят, за капитаном следовал худощавый, жилистый, угрюмый солдат, связному сразу же показалось, что его кривые ноги охватывают бока невидимой лошади; командир бригады раздраженно буркнул: "Вольно, вольно", развернул сложенное письмо, потом взглянул на солдата и сказал:

– Эту бумагу сегодня утром доставил специальный курьер. Из Парижа. Тебя разыскивает какой-то американец. Особа настолько важная, что французскому правительству пришлось искать тебя по своим каналам, а потом отправлять из Парижа специального курьера. Некто по имени, - он сперва взглянул на письмо, - преподобный Тоуб Саттерфилд.

Теперь связной тоже глядел на солдата, он не только слышал, но и видел, как тот быстро, грубо, категорично ответил:

– Нет.

– Сэр, - подсказал капитан.

– Что нет?
– сказал командир бригады.
– Американец. Чернокожий священник. Ты не знаешь его?

– Нет, - ответил солдат.

– Он, кажется, предвидел, что ты можешь ответить так. Просил напомнить тебе о Миссури.

– Нет, - ответил солдат непреклонно, грубо и категорично.
– Я никогда не бывал в Миссури. И никогда не слышал о нем.

– Говори "сэр", - сказал капитан.

– Это твое последнее слово?
– спросил командир бригады.

– Так точно, сэр, - ответил солдат.

– Хорошо, - сказал командир.
– Вы свободны.

Они ушли, и, стоя навытяжку, связной скорее ощутил, чем увидел, как командир раскрыл список размещения бригады и стал читать, потом взглянул на него - не шевельнув головой, лишь вскинув глаза, они замерли на миг, потом снова опустились к списку; он (связной) спокойно подумал: Никуда он меня не отправит. Слишком большой чин; подумал: это должен делать даже не полковник, а адъютант. Обычным путем это могло бы произойти на две недели позже, связной был официально направлен в действующий батальон, и положение его было таким же, как и у остальных, он официально был бы "отдыхающим", пока батальон не вернется на передовую; так и вышло бы, если бы не случайность; он (связной) обязан был этим не старшине батальона, а Случайности: два часа спустя, войдя в квартиру, куда был определен на постой, и кладя свой ранец в свободный угол, он снова увидел человека, которого два часа назад видел в канцелярии, - угрюмого, почти не признающего субординации, похожего на конюха, солдата, судя по его виду, он был должен зачахнуть и умереть в тот же день, когда его отправили из Уайтчепеля дальше Ньюмаркетского ипподрома, но тем не менее он оказался столь важной персоной, что его разыскивал через официальные каналы какой-то американский гражданин, или агент, или целое агентство, настолько влиятельный или влиятельное, что использовали французское правительство в качестве курьера, а он мог отказаться от встречи, - теперь этот солдат сидел на койке, держа на одном колене толстый расстегнутый кожаный пояс с деньгами, на другом - маленький, грязный потрепанный блокнот, трое или четверо рядовых по очереди подошли к нему, он отсчитал каждому несколько французских банкнот из пояса и огрызком карандаша сделал пометки в блокноте.

Эта сцена повторялась на другой день, и на третий, и на четвертый, прямо после утреннего построения на поверку и осмотр; солдаты приходили разные, по двое и по трое, иногда всего один, но хотя бы один всегда находился там; заношенный пояс с деньгами становился немного тоньше, но был, очевидно, неистощимым, бездонным; огрызок карандаша неторопливо бегал по грязному блокноту; на пятый день после обеда выплачивали жалованье, и, подходя к дому, связной на миг с удивлением подумал, что выплата производится и здесь: строй, очередь солдат вытянулась на улицу, солдаты входили в дом по одному, так что связной не без труда попал в свое жилище, а потом стоял и наблюдал все в обратном порядке: посетители, клиенты, пациенты - кто бы они ни были - теперь клали грязные, мятые французские деньги обратно в пояс; неторопливый огрызок карандаша по-прежнему делал неторопливые пометки; ординарец, которого связной в первое утро видел в коридоре канцелярии, вошел, протолкавшись через очередь, и сказал человеку на койке:

– Пошли. Тут уж никуда не денешься. Приехал какой-то... автомобиль из Парижа с каким-то... премьер-министром.
– Он (связной) наблюдал, как человек на койке неторопливо сунул блокнот и огрызок карандаша в пояс, застегнул его, повернулся, закатал пояс в одеяло, поднялся и пошел за ординарцем; связной заговорил с ближайшим к нему солдатом из нарушенной и расходящейся очереди:

– Что тут происходит? Для чего эти деньги? Он ушел, почему вы не заберете блокнот, пока его нет?

И в ответ получил лишь пристальные, сдержанные, уже рассеянные взгляды; но он и не ждал ответа, вышел вместе с другими на мощеную улицу и увидел: длинный, черный, траурный французский лимузин, в каких ездили важные правительственные чиновники; на переднем сиденье находились водитель в военной форме и французский штабной капитан; на двух маленьких откидных сиденьях - английский капитан и худощавый юноша-негр, а за ними, на заднем сиденье, - пожилая женщина в дорогих мехах (она могла быть только богатой американкой, связной не узнал ее, хотя почти каждый француз узнал бы, потому что французская эскадрилья, где единственный ее сын был летчиком, содержалась, можно сказать, на ее деньги) и француз, который был не премьер-министром, но (связной угадал это) по крайней мере секретарем какого-то высокого органа, а между ними сидел старый негр в поношенном вычищенном цилиндре, с безмятежным и благородным лицом идеализированного римского консула; владелец денежного пояса, непреклонно застывший, смотрел дерзко, но ни на что, потом отдал честь, но не приветствовал никого, просто откозырял и снова непреклонно замер, стоя в десяти футах от старого негра, который подался вперед и заговорил с ним; потом старый негр вышел из машины, связной наблюдал это, и не только он, но и все окружающие: шестеро сидящих в машине, ординарец, который привел владельца пояса, и тридцать с лишним человек, стоявших в очереди, сквозь которую протолкался ординарец; они вышли на улицу и стояли у двери, тоже наблюдая, может быть, дожидаясь, - оба отошли в сторону, владелец пояса по-прежнему был непреклонно замершим, несгибаемо отрешенным, а безмятежный человек с величественной головой, со спокойным царственным лицом шоколадного цвета что-то негромко говорил ему всего минуту, потом негр повернулся, подошел к автомобилю и сел в него; связной не стал смотреть, как негр садится в машину; он уже шел к дому за белым; ждущие перед дверью расступались, пропуская его, потом снова смыкались за ним; и связной остановил последнего, взяв его за руку.

– Деньги, - сказал связной.
– В чем тут дело?

– Ассоциация, - сказал солдат.

– Ладно, ладно, - почти с раздражением сказал связной.
– Как вы организовали ее? Каждый может...

– Ясное дело, - сказал солдат.
– Берешь десять шиллингов. Потом со следующей получки начинаешь выплачивать по шесть пенсов в день весь месяц.

– Если останешься в живых, - сказал связной.

– Ясное дело, - сказал солдат.
– Когда выплатить все, можешь начать заново.

– Ну а если не выплатишь?

На этот раз солдат лишь посмотрел на него, поэтому он снова почти раздраженно сказал:

– Ладно, ладно. Я не так уж глуп: быть в живых еще целый год стоит шестисот процентов чего угодно.

Но солдат по-прежнему смотрел на него с каким-то странным выражением лица, глаз, и связной торопливо сказал:

– Да. Что?

– Ты здесь недавно, - сказал солдат.

– Да, - ответив связной.
– На прошлой неделе я был в Лондоне. А что?

– Процент будет поменьше, если ты...
– Голос оборвался, стих, но глаза глядели так странно, так пристально, что связному показалось, будт(r) его собственный взгляд был притянут, словно какой-то физической силой, к свисающей вниз руке солдата, в этот миг рука шевельнулась, сделав какой-то жест, знак очень лаконичный, очень быстрый, и снова замерла у штанины цвета хаки, связному даже не верилось, что он видел его.