Приведен в исполнение... [Повести]
Шрифт:
Я молча ткнул пальцем в его почетный знак, и он улыбнулся:
— Дань традиции. Функции — другие. Тебе, Юра, на пенсию пора…
Черт с ними со всеми. Ее глаза… Ее фигура (а как сохранилась, а?), ее милый, ласковый голос…
…Я вызвал Лиховцева на встречу. Он явился на станцию метро «Маяковская», и мы долго ходили по перрону. Какая уютная была у меня «ЯКа»… [43] Лиховцев работал со мной не за деньги (хотя у резидента контрразведки постоянный оклад, а не разовое вознаграждение, как у большинства агентурных работников), он был артист — еще в милиции виртуозно вербовал воров, проституток и объектовую агентуру — в таксопарках, на стадионах — среди
43
ЯК — явочная квартира, сленг.
У него неприятное лицо — типичный начальник уголовного розыска: коротконогий, щекастый, лоб низкий, волосы набок — вроде вратаря Хомича в 1947 году, но он гений и доказал это в который уже раз… Лапидарен, как телеграфный аппарат.
— Вышел на Темушкина. Согласен на встречу. Даст показания. Обеспечишь безопасность?
— Нет. Я же не у дел.
— Ладно. Поговорю. Мне сказал так: приказали забыть. Бабку эту, которая звонила Зотову, — смотрит исподлобья. — Крупная история, Юра?..
— Крупная.
— Надеешься?
— Надеюсь.
— Я пошел. — Дождался, пока створки дверей поехали, прыгнул… Старый прием… Наши из «семерки» [44] всегда улыбались, когда писали сводку: раз «объект применял такой наивный „отрыв“» — значит, он заранее расставался со страной пребывания. Сообщали в МИД и выдворяли, ведь «проверка» — сигнал принадлежности к спецслужбе…
…Темушкин все подтвердил: был звонок в отделение о Зотовой Люде, была попытка Игоря провести проверку, в результате поступило распоряжение ГУВД: найти предлог и уволить. Оно было негласным. Причастность моей бывшей конторы не установлена…
44
7-е управление КГБ. В то время — наружное наблюдение (в том числе).
…И я долго размышлял о том, что совесть в каждом из нас существует неизбывно. Ее можно умело подавить, растоптать даже, но ее нельзя выкорчевать совсем. А ведь они стараются в поте лица своего… Вотще.
…И мы все видим один и тот же сон. Это и есть жизнь…
Получила телеграмму, она непонятна, в ней какие-то цифры, сегодня 20-е число, и я убавила «2».
…А церковь была так красива, так благостна, со своими огромными люстрами, мерцающими лампадами и светом, светом…
От главного нефа слева, у иконы над лесенкой и балюстрадой шла служба, и тонкий, светящийся батюшка с неземным лицом пел молитву: «Спаси, Господи, люди Твоя…»
…Она появилась внезапно и неизвестно откуда. Я почувствовала легкое прикосновение и оглянулась: палец у губ, полуулыбка и все тот же тревожащий душу свет. В лице, в глазах, во всем облике…
— Я хотела сказать вам, что ваш сын спасен будет. А силы, которые его удерживают теперь, — разрушатся…
Она это произносит странно — возвышенно, убежденно, у нее и лицо становится другим — как будто она посвящена во что-то или приобщилась неведомой тайне…
— Вам теперь следует исповедаться и причаститься, — говорит она мягко, но в мягких словах — власть…
И я иду следом за ней к батюшке, тому самому, он стоит слева от алтаря. Он спрашивает меня о чем-то — не слышу ни слова, но отвечаю: нет, нет, нет…
Он накрывает мою голову, и я сразу вспоминаю то, чего не знала никогда, — это епитрахиль. И вновь слышу его голос: «Милостив буде
доне, грешному, Боже…» Это молитва Господа обо мне.И снова чей-то голос: «Не в осуждение, но в оставление грехов…» И я ощущаю, как в меня входит что-то невероятно прекрасное, неведомое мне, но тот же голос (или кажется мне?) объясняет: «Примите, ядите, се тело мое Нового Завета…»
…Я спрашиваю:
— Как мне называть тебя?
Она отвечает:
— Нина.
Она говорит:
— Не бойтесь ничего. Ибо Господь не в силе, а в правде. У них — сила. Но правда — у нас…
— У… «у нас»? — переспрашиваю я невольно.
— У добрых людей, — покорно уточняет она. — Помните? Христос к каждому обращался: «Добрый человек».
— Но это же только в романе! — вырывается у меня. — Он же не мог не знать, что тот, к кому обращается Он так, на самом деле зверь, лютой?
— Он знал… Но Он хотел, чтобы шанс на спасение был дан каждому. Его слово могуче, оно лечит души и исцеляет тела…
Она смотрит на меня, и я чувствую, как немеет язык и проваливаются куда-то злые слова…
— Я выбрала вашего сына, чтобы он понял Любовь. Ту, которая возвышает, и ту, которая нисходит. Мы должны попрощаться, Зинаида Сергеевна…
— Да, Нина, да-да, конечно…
Господи… Что пригрезилось мне, откуда взялось…
Хорошенькая девочка, и все, и все, но зачем втянула она Игоря во все это, зачем…
…Дома меня ожидает Юрий Петрович. Как он вошел? Ключи у меня в сумке… Нет, я сошла с ума!
— Я давала вам ключ?
Он улыбается:
— Нет, конечно. Я открыл замок шпилькой. — Подходит к входной двери, достает шпильку и спокойно поворачивает замок. — Странно, что вас еще не обокрали…
Он кладет передо мною тетрадный лист, я читаю: «Меня встретил в троллейбусе какой-то человек, он утверждает, что бежал из какого-то медицинского центра, в котором проводят опыты на… людях. Я не поверил, но он — возьмите себя в руки, сосредоточьтесь и только после этого прочтите текст на обороте…» — Я опускаю листок, меня трясет, он подает мне стакан воды — приготовил заранее. Пью огромными, удушающими глотками, давлюсь и… переворачиваю мятый листочек в клеточку, из ученической тетради (выработанный у Юры почерк, мелкий, уверенный…): «…привел неопровержимое доказательство: рядом с ним стояла койка Вашего сына…»
Я роняю листок, я не могу остановить дрожь. Она переходит в какие-то мучительные конвульсии, и я понимаю, что у Меня падучая. О Боже…
— Успокойся, Зина (первый раз на «ты»), — он гладит меня по плечу, по волосам, у него сильная, нежная, властная рука, — успокойся…
Я принимаю условия игры. Я беру шариковую ручку, блокнот и начинаю: «Кто он?»
«Не знаю», — отвечает Юрий Петрович.
«Каким образом Игорь туда попал?»
«Игорь вторгся Бог весть во что, об этом нельзя даже написать… — Он в раздумье, потом, словно решившись на что-то ужасное, нервно пишет, вдавливая слова в бумагу так, что она трещит: — Некая спецгруппа похищает людей, в основном детей — не старше 15-ти лет, реже молодых людей не старше 21-го года… Кому-то нужны сердце, печень, почки и… не знаю, что еще… Их берут у одних и отдают другим, вот и все… Привозят „свежих“ умирающих, спасти которых, конечно же, невозможно… Ну и так далее…»
«Но… Игорь жив?»
«Три дня тому назад, когда этот человек бежал, Игорь был жив».
«Значит, эта девочка… Эта ваша умершая однофамилица…»
«Видимо, она из детдома, он не знает из какого, — родных, во всяком случае, у нее никого».
«Странно. Зачем же эти… люди держали… держат, еще пока держат — Игоря и… этого? Может быть, провокация? Может быть… мальчик… давно… мертв…»
Я пишу это. Юра качает головой: «Это не провокация, не могу теперь объяснить, но у меня интуиция, опыт. Этот парень говорит правду — он полон решимости нам помочь. Да, их не убили. Не знаю почему. Лишние хлопоты, может быть…»