Привет из далекой галактики, или Кудилия в тисках отчаяния
Шрифт:
Эту трогательную повесть поведала мне бабушка. Ей, большой любительнице мелодрам, очень нравилась эта душещипательная история, и она повторяла ее многократно. В общем, «неравный» брак состоялся, а через некоторое время у молодой пары родились дети. Первой родилась Валентина, старшая дочь, следом за ней Александра. Тут бабушка, ведя рассказ, делала отступление и поясняла, что в семье Панфиловых первого сына принято было называть Александром – так повелось испокон веку. Но поскольку уже и во второй раз в семье родилась девочка, родители решили продлить традицию хотя бы так, назвав ее этим именем. А то с мальчиками поди знай, будут ли вообще. Так, собственно, и получилось, и впоследствии в семье родились еще две дочери – Анна и Мария. В общей сложности четверо дочерей, полное девчачье царство.
Бабушка вспоминала свое детство с удовольствием, и рассказывая о нем, всегда улыбалась, светлела лицом, молодела, будто сбрасывая с плеч тяжелую
– Мама наряжала нас, всех сестер, в красивые платья, надевала праздничные сережки, и мы отправлялась в «свою» церковь.
Тут бабушка замолкала, мысленно разглядывая далекую картинку. Я тоже пыталась ее разглядеть, и мне представлялись четыре хорошенькие маленькие девочки в нарядных светлых платьях с распущенными по плечам волосами – волосы надо было сначала туго-туго заплести, а потом расплести – тогда получались аккуратные мелкие кудряшки. Это бабушка мне тоже объяснила.
А «своей» бабушка называла церковь, построенную в Череповце при участии когда-то состоятельных помещиков Панфиловых.
Интересно, что в ее рассказах я всегда чувствовала границу, которая проходила во времени между «до революции» и «после». Так же, как и границу до и после войны. Каждому времени у нее соответствовали свои краски, свой особенный тембр голоса и неповторимый привкус. Иногда бабушка рассказывала древние, архаичные анекдоты. Вот, например, такой. Жила-была дама, и были у нее четыре маленькие собачки, которых звали Уси, Руси, Кренди и Лями. Собачки все время убегали, и дама звала их громко: «Уси-руси-крендилями!» Я очень веселилась.
Но продолжаю. Все было хорошо в семье Лебедевых, пока дерзкий Порфирий однажды не исчез с горизонта – не зря, видать, батюшка в нем сомневался. Об этом бабушка не любила говорить, упоминала вскользь, а по некоторым ее многозначительным намекам можно было понять, что образ жизни Порфирия был далек от безупречности. Далее в ее рассказах зияла досадная лакуна, и продолжались они уже описанием тех времен, когда сестры выросли, а их семья во главе с Агриппиной Александровной поселилась в Череповце в просторном собственном доме, часть комнат которого сдавалась внаем. Именно там, в этих комнатах поселилась в свое время парочка молодых людей – братья Андрей и Михаил Саары, семья которых приехала в Вологодскую область из Петербурга в надежде спастись здесь от революционных новшеств семнадцатого года. Глава семьи, Карл Юрьевич, построил в местечке Кадуй дом и кузницу, и в относительно вольготные нэповские времена вел свои дела вполне успешно. Бабушка относилась к нему и всей их семье с большим уважением, поскольку они, по ее словам, все были очень трудолюбивые и талантливые, а эти качества она почитала в людях более всего.
Андрей и Михаил учились в местном учебном заведении, которое бабушка называла реальным училищем. Очень его нахваливала, дескать, образование там давали хорошее, даром что училище. К тому времени реальные училища уже упразднили, и это было, скорее всего, нечто вроде техникума. Но не суть. Андрей Карлович, мой дед, закончил его и был направлен на лесопильный завод в Дубровку, под Ленинград, где работал главным инженером. Однако это произошло существенно позже, а пока вышло так, что братья, поселившиеся в доме Агриппины Александровны, женились на ее дочерях – Андрей на Анне, моей бабушке, а Михаил – на Марии, ее младшей сестре.
Еще знаю, что у бабушки Груши был брат, которого звали, как и положено, Александр Александрович. Он был офицером царской армии, а после революции, соответственно, белогвардейцем. После окончания гражданской войны он вернулся на родину, забрался в самую глухую деревню и спешно женился на простой крестьянской девушке – затаился. Возможно, отдаленные потомки дворянского рода обитают в тех местах и сейчас, не знаю, но в середине шестидесятых, когда мы туда приехали всей оравой, нам показали дом, где проживал очередной Саша-барин, изрядно спившийся субъект и наш отдаленный родственник, а мамина троюродная сестра настоятельно рекомендовала собирать ягоды именно в «нашем» лесу.
Бабушку Грушу я запомнила хорошо. Она было высокой, статной, неторопливой и, в отличие от громкоголосой и суетливой бабушки Ани, не слишком разговорчивой. Не страшась неудобств, ездила с нами по всяким мало приспособленным к нормальной жизни гарнизонам, где служил папа, и помогала нянчить детей – меня и Сережу. Его она обожала несказанно, и как только маленький Сереженька, пережив трудные первые месяцы нескончаемого ора, превратился в крайне упитанного младенца с круглой, похожей на глобус, головой, отменным аппетитом и спокойным нравом, прижала его к своей груди и больше не отпускала. Ко мне же относилась подозрительно и периодически просила маму: «Убери эту “шпиёнку”».
Вспомню еще кое-что из маминых рассказов. О том, как мои родственники пережили войну, уже писала, но вот
еще пара небольших зарисовок. Мама много рассказывала про Павловск, про голод, который там начался с приходом немцев и часто вспоминала небольшой эпизод. Сидят они за столом, бабушка Груша и трое детей, собираются обедать. Ну как обедать? Мама вспоминает – у нас были четыре вареные картошки. Тут открывается дверь, заходит женщина с маленьким ребенком на руках и просит подаяния, какой-нибудь еды. Бабушка Груша молча, без слов отдает ей ровно половину того, что было на столе, пару картошек. Та благодарит и уходит. Еще мама вспоминала, как они шли с бабушкой Грушей по дороге, а мимо них проходила колонна людей с приколотыми к одежде желтыми звездами, и бабушка тайком совала проходящим кусочки хлеба, что оказались у нее с собой. В карманах ее просторной вязаной кофты всегда хранились маленькие сухарики, для детей, для младшей Верочки.У них с Верочкой часто происходили такие диалоги.
Бабушка спрашивает: «Верочка, кушать хочешь?»
Та отвечает: «Нет, бабушка».
Как взрослая, все понимает.
Тогда бабушка ей: «А я так очень хочу». И в ответ на это: «И я хочу, очень-очень». И тут она, как фокусник, доставала из кармана крошечные кубики сухариков, и Верочка была счастлива.
Однажды бабушка Груша упала в голодный обморок. Это мне уже бабушка Аня рассказывала, а у нее все рассказы были всегда эмоциональные, от души.
– Прихожу, – говорит, – домой, а мама лежит на полу, не шевелится. Я перепугалась! Кидаюсь к ней: «Мама, мама!» А мне только что за работу заплатили, хлебом, еще и с маслом. И я кидаюсь к ней, хлеб ей в рот стараюсь запихнуть, кричу: «Ешь, ешь!» И она очнулась, пришла в себя.
Но возвращаюсь к путешествию. В начале лета наша компания, в которую входили папа, мама, мы с Сережей, Сашка, наш двоюродный брат, и, разумеется, бабушка, отправилась в Череповец, а потом и в самую глубь Вологодской области, в те места, где когда-то жили наши родственники. Сначала на поезде доехали до Череповца – это было просто, переночевали там, а вот потом начались трудности, потому что транспорта в нашу деревню в те времена не было никакого. Оценив ситуацию, разбились на две группы. Самые нежные, мама с маленьким Сережей и бабушка, поехали в такси, остальные же путешественники, я в том числе, отправились на почтовой машине. Поясню, почтовая машина – это был такой здоровенный грузовик с кузовом, крытым темно-синей облезлой фанерой, со скамеечками по бортам и металлическим сундуком в центре. В этот кузов мы и загрузились, дружно рассевшись по скамейкам. До места назначения надо было ехать часа три-четыре. Всех, кто добирался в такси, за это время немилосердно укачало. Дорога оказалась труднопроходимой и состояла по большей части из колдобин, широко разлившихся непролазных луж и всего прочего, что в российской глуши именуется дорогами. По приезде всех «таксишников» долго и мучительно тошнило, мутило и ломало. Нас же, тех, кто ехал в почтовой машине, укачать не смогло. Всю дорогу нас подбрасывало к потолку, перекидывало из угла в угол, энергично встряхивало и взбалтывало, а внезапно оживший железный ящик с корреспонденцией скакал за нами следом, хищно клацая крышкой. Какие уж тут укачивания.
Добравшись до места, мы поселились в деревне Алексине, в доме, где жила семья бабушкиного предположительно троюродного брата Ивана, и уже оттуда навещали других родственников, знакомились с окрестными деревнями, лесами и полями. Я не очень поняла тогда, как эти родственные связи поддерживались, кто с кем общался, с кем нет. Самая ближайшая из родни, бабушкина двоюродная сестра Соня, жила в Череповце. Через нее, собственно, нам и удалось организовать эту поездку. Мы смогли встретиться с многочисленной родней, потомками дворянскими и крестьянскими, которые давно перемешались друг с другом. Родители особенно сдружились с Паней, маминой троюродной сестрой, симпатичной и весьма здравомыслящей особой. Потом они еще несколько раз приезжали к ней в гости. Папа привозил друзей, и они с местными мужиками ходили на охоту. Семья Пани жила в небольшой деревеньке со звучным названием Хлебаево. Как-то мы с бабушкой пришли к ним в гости и остались ночевать. В избе у Пани было чисто, уютно, на полу лежали пестрые домотканые половики, русская печь нарядно белела, и пироги у нее были особенно вкусные. Вечером меня положили спать в маленькой комнатке, постелили на полу. Я с удовольствием растянулась на душистом матрасе, набитом сеном. И почти уже заснула, как выяснилось, что вместе со мной в комнате обитает жизнерадостная кукушка. Она вылезла из домика в часах, огляделась по сторонам и приветствовала меня бодрым «ку-ку». Про таких кукушек я раньше только в книжках читала, а живьем не видела, и очень обрадовалась. Но скоро ее регулярные визиты начали раздражать. Мне хотелось спать, а у трудолюбивой птички, как выяснилось, работа была круглосуточной. Так мы с ней всю ночь и прокуковали, отмеряя каждый следующий час соответствующим ему полновесным кукованием, а половинку часа – скромным одиночным «куком».