Привязанность

Правдивым ответом было, разумеется, «никогда».

Не совокуплялся ли с кем-нибудь на этом столе? Просто раскиньте ноги. Когда, во время ее беременности, Джин впервые представила себе соитие между доктором и пациенткой, она подумала: «Он не смог бы. Он не стал бы». Теперь — спустя много лет после пребывания в коконе чистоты надвигающегося материнства, к тому же убежденная во всеобщей испорченности — она не была так уж в этом уверена. Согласилась бы она на такое сама, в обмен на избавление от рака груди? Она уже пускалась в сделки с костлявой старухой с косой.

Все взвесив, она решила, что он все же этим не занимался, а если и да, то не слишком часто. Конечно, подшучивала над собой Джин, — как иначе можно было бы выдержать эти осмотры? Все-таки, думала она, одно несомненно: каждая одалиска, взбиравшаяся на эту обитую столешницу, гадала о том же самом.

— Теперь возьму мазок, — сказал он, поворачиваясь к стерилизатору, чтобы взять расширитель, стальной инструмент, своим широким щипцовым раствором напоминающий приспособление для закручивания ресниц. Этой части она по-настоящему боялась. А я возьму диетическую колу, подумала она, отчаянно цепляясь за свое чувство юмора, как за спасательный круг. Он его ввел. Тот был не слишком холодным, но и не то чтобы теплым. Когда же какая-нибудь женщина-гинеколог, не в первый раз спросила себя Джин, введет в обиход подогретые инструменты, уже обдумывая такую кампанию в своей колонке.

Он ввел еще один инструмент, а затем раздался приглушенный щелчок. Ничуть не больно, не больнее, чем удалить мозоль с пятки. Наконец он вытащил второй инструмент и направился к раковине, возможно, чтобы поместить лабораторный образец на слайд, оставив расширитель у нее внутри. Как могла бы она объяснить возмутительность такого отношения?

Но она доверяла мистеру Скалли. Преэклампсия была серьезным заболеванием, и единственным лечением являлись роды. Как это жалко, напомнила она себе, хныкать из-за рутинного обследования тазовой области. Он вынул оскорбительный инструмент, и она тут же сомкнула колени.

— Можете одеваться.

Вернувшись за письменный стол, Скалли просмотрел маммограммы с Сен-Жака, которые она принесла с собой.

— Хм, — бормотал он, поднося их к своему световому коробу и держа их там, по ее мнению, чересчур долго. — Ничего непременно необычного здесь нет. Туманно. Волокнисто. Вполне нормально для вашего возраста, особенно при поздних родах.

Ей тогда было двадцать шесть. Но биологически сейчас она, конечно, могла бы быть бабушкой — даже прабабушкой, думала она, не желая по-настоящему размышлять о том, что он подразумевал под словами «ничего непременно необычного» или «совершенно нормально». Может быть, Салли такой ее и видел: прабабушкиной маткой в сапожках с молниями по бокам. Она надеялась, что он не начнет говорить с ней о менопаузе.

— Хорошая новость состоит в том, что ваша маммограмма выглядит неплохо. Есть кое-какой фиброзный материал, который нам может понадобиться отсосать аспиратором, но я буду чувствовать себя лучше, да и вы, уверен, тоже, если мы полностью со всем определимся, а для этого требуется биопсия.

— Мне придется лечь в больницу? — по-детски спросила она.

— Нет, это можно сделать здесь. Собственно, если мы сможем доставить образец в лабораторию к одиннадцати, — он посмотрел на свои золотые часы, — то к понедельнику будем знать, как обстоят у нас дела. Как вам это?

— Звучит неплохо.

— Хорошо. Тогда вернитесь, пожалуйста, на стол, снимите блузку, и я введу вам обезболивающее.

К тому времени, как у нее наступило онемение, Джин больше не отвлекали мысли о мистере Скалли как о мужчине. По настоянию народа доктор в очередной раз исполнял роль Бога. На этот раз она никуда не смотрела и, когда он вырезал образец ткани с нижней стороны ее правой груди, ничего не почувствовала.

— Я позвоню вам, как только получу результаты, примерно в это время в понедельник. Еще до полудня, это точно, — сказал он, снова кладя ей руки на плечи, с чего и начиналась их сегодняшняя встреча. — Приятных вам выходных.

Солнце вышло, но воздух оставался свежим. У Джин имелся свободный час, прежде чем ей придется встретиться со своим редактором, чтобы разделить с ним ленч на Пиккадилли, а потом отправиться в офис, чтобы передать исправленные наброски Марка для кампании по холодильникам (курьерам он не доверял). Она пошла на юг, в сторону Оксфорд-стрит, намереваясь купить кое-что из одежды, но, добравшись туда, лишь обнаружила, что для первого за шесть месяцев дня в Лондоне реальности с нее хватит — и что же, снова раздеваться посреди бела дня? Только для доктора или любовника. Она видела обнаженную Джиовану, безмозглую Еву, вприпрыжку бегущую через черный лес, и ее бледного Адама, радостно ее преследующую. Она подумала о том, как выглядел утром Марк со своей новой прической и новым запахом: слишком красиво, слишком много усилий, чтобы ни свет ни заря отправиться в командировку. Джин настоятельно требовалось забыть о теле и восстановить дух. Она на квартал отступила на север и свернула на запад: к Собранию Уоллеса.

Ее затянуло туда только то обстоятельство, что галерея находилась неподалеку. Ей не очень-то нравилась французская живопись восемнадцатого века — все эти отсыревшие портреты молочниц, герцогинь и сидящих верхом кавалеров — или мебель на рахитичных золоченых ножках и голубой севрский фарфор, которые загромождали эти пропорционально спланированные залы. Так что не было большой потерей, что добралась она только до сувенирной лавки, где ее парализовало неожиданное видение — открытка Ларри, «Плененный Купидон», на полке возле входа. Из-за этого — и бледной, странным образом знакомой герцогини, презрительно взиравшей на нее с соседней открытки — Джин вынуждена была тут же вернуться под открытое небо.

Недолговечный яркий солнечный свет уступил быстро несущимся облакам и даже угрозе скорого дождя, что заставило ее перейти через Манчестер-сквер, и Джин нашла это весьма волнительным. Может быть, этот остров все-таки более перспективен, подумала она, шагая вниз по Бонд-стрит, мимо аукционных залов и галерей, причудливых льняных и кожаных товаров, ювелирных изделий и роскошных платьев… По крайней мере, в Англии времена года по-прежнему остаются нетронутыми, пусть даже иногда все четыре из них вмещаются в один и тот же день. Интересно, подумала она, не может ли этот ритм придавать больший размах для каждого из времен человеческой жизни?

Так, и к какому же времени жизни она подобралась? Весной, положим, был Оксфорд, когда она впервые приехала в Англию, где под самый конец своего обучения, вечером Майского бала, познакомилась с Марком. Джин представила свою семью в виде викторианского календаря, маленьких фей и эльфов, наряженных в цветы определенного времени года. Летом была вся их совместная жизнь — Виктория выступала как окутанная лепестками маленькая девочка, произрастающая из сердцевины вручную раскрашенной розы, — вплоть, как ни странно, до Сен-Жака. Виной, конечно, был не Сен-Жак, но Джиована, которая изгнала Джин на еще один остров, с чьих берегов она могла только махать руками в надежде на спасение. Итак, предположила Джин, безо всякого предупреждения ей пришлось вступить в осень своей жизни — полететь вниз, выписывая зигзаги по пути к земле на желтых листьях, как в стихотворении Йейтса об окончании первой любви, где желтые листья падают «подобно тусклым метеорам в темноте».

Появление Джиованы принесло смену времени жизни и для Марка — только, разумеется, он направился в другую сторону. Через нее он вернулся в весну, не в этом состояла вся задумка? Омоложение — длинные ноги Марка изображаются как стебли нарцисса — через его выборочное воссоединение с природным миром в цвету. Почему бы ему не заняться садоводством? Небо приобрело плотную пороховую серость — дождя не миновать, а Джин, как всегда, не взяла зонта. Она взглянула на часы: вполне хватает времени, чтобы переждать.