Приют одинокого слона, или Чешские каникулы

Если обо всем узнает Макс... Он не бросил ее, узнав о наркотиках, но это...

Лора всегда считала шантаж едва ли не самым мерзким преступлением. Во всяком случае, гораздо хуже, чем воровство или мошенничество. Человек узнает о тебе что-то отвратительное и начинает пить кровь. В самом буквальном смысле слова. Потому что деньги, которые требует шантажист и которые ты ему со стыдом и гадливостью платишь, - ничто по сравнению с жизненными силами, которые ты при этом теряешь. Теряешь от того же самого стыда, от бессильной злобы, от неизвестности и неуверенности в завтрашнем дне. От страха потерять все.

Тем не менее, обычный шантаж она могла еще понять. Ты платишь - и человек молчит. В лучшем случае один раз платишь. В худшем - платишь, пока хватает терпения или денег, а потом... Потом или все твои тайны всплывают, или... Или ты заставляешь шантажиста замолчать.

Но Генкин шантаж - это уж вообще ни в какие лямки не лезет. Потому что не знаешь условий договора. «Веди себя хорошо» - это, надо понимать, только преамбула. Присказка. А вот сказка, которая будет впереди... Как там? «Говорит Ивану жаба: «Поцелуешь - стану бабой». Или так: «Сел как-то Иван-дурак на коня-дебила...»

Сначала он обрадует их всех. А уже потом скажет, что они должны сделать. Все вместе. Ограбить банк? Застрелить президента?

Шантажист - профессия рискованная. Шантажисты долго не живут. Как и наркоманы. А долго ли живут шантажисты-наркоманы? Не могут ли они случайно ошибиться с дозировкой?

Лора встала, снова утонув каблуками в грязи. Детали можно будет обдумать потом. Только сейчас она заметила, как промокла и замерзла. Водяная пыль, от которой было бы нелепо прятаться под зонтом, насквозь пропитала куртку и брюки. Ноги тоже промокли. Надо было идти домой. То есть не домой, конечно, а туда, куда их заманила эта ехидна.

Она посмотрела на часы и удивилась: оказывается, прошло чуть больше часа с тех пор, как она вышла из дома. А ей-то показалось, что дело к вечеру, что она весь день просидела на этой грязной скамейке под мокрым кустом, противно воняющим гнилой хвоей.

Зимняя Прага вообще пахла странно. Угольным дымом, сырыми деревьями, близким снегом. Выпечкой, мокрой землей и камнем. Совсем не так, как пахнет зимний Петербург. Лора, с ее тонким нюхом, буквально мучилась от невозможности нарисовать эти запахи и освободиться от их власти.

Странно, но калитка оказалась открытой. «Форд» стоял на улице.

Пожав плечами, Лора подошла к крыльцу, поднялась по ступенькам и хотела уже открыть дверь, но вдруг услышала совсем рядом голоса. Генкин и... Лидин.

Кто это говорил, что, подслушивая, можно узнать много интересного?

Вокруг дома шла неширокая терраска с низкими перилами. Лора, прижимаясь к стене, подошла к окну. Здесь? Нет, похоже, дальше. Она попыталась сообразить, что же там находится. Спальня или кабинет? Да какая разница. Вот так, поближе, главное, чтобы не увидели. Но какова тихоня, а? Осталась дома одна, больна якобы...

– Так, так... Не останавливайся!

– Я не могу больше!
– простонала Лида.

– Можешь! Еще как можешь!

Лорино воображение нарисовало совершенно неэстетичную картинку. Скорее даже шарж или карикатуру. Она осторожно заглянула в окно и чуть не фыркнула - настолько действительность оказалась не похожа на фантазию. Действительность была гораздо грубее.

Лора едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться. Лидка - порнозвезда! Мисс непорочность! Мисс целлюлит! Может, оттого и непорочность, что целлюлит?

Похоже, с Лидкой шантаж еще только в первой стадии. Завязка есть, попалась на крючок рыбешка. Вот визгу-то будет, когда он начнет ее раскручивать!

Лора шевельнулась неловко и задела локтем карниз. Лида вздрогнула, обернулась, и, прежде чем Лора успела отпрянуть, их глаза на секунду встретились.

Скажет Генке или нет? А впрочем, не все ли равно!

* * *

«...Теперь я побывал везде. Только к своему дому их не повел. Слишком больно. Наверно, от волнения мне стало совсем нехорошо. Сначала был соседний двор - туда мы заходили с Цезарем, когда была плохая погода и ему надо было сделать по-быстрому свои дела. Он предпочитал самое крайнее дерево. Усаживался под него и жалобно озирался по сторонам. Мой любимый Швейк говорил, что в этот самый момент собаки боятся, как бы их не украли, когда они совершенно беспомощны. Старушка, которая вечно звала на весь двор свою подругу пани Ружичкову, - она и тогда уже была старая, как мир. И точно так же голосила, с совершенно невероятными пляшущими интонациями.

Они смотрели на меня, и у них в глазах был страх. Как будто сама смерть прошла рядом.

Мой двор... Все такой же тесный и грязный. Пекарня, откуда в дом стаями бежали мыши, тараканы и муравьи. Я стоял у закрытой двери подъезда, смотрел на свои окна, крайние на последнем этаже. Я шел по своим следам, чтобы попрощаться с самим собой.

Я снова стал пятнадцатилетним подростком, который после школы выходит погулять с собакой, роскошной гладкошерстной таксой по имени Цезарь. Это в миру, а по документам он был Цир фон Авора, аристократ с манерами мальчиша-плохиша. У подъезда обычно ставили серебристое «Вольво», и Цезарь первым делом задирал лапу на его правое заднее колесо. Мы шли по Юнгманновой к Карлову намнести, и Цезарь блестел на солнце, как надраенный ваксой сапог. Он бежал, перебирая короткими кривыми лапами, высунув язык, и оборачивался изредка: ну как, ты еще не отстал?

Он умер, когда мне было двадцать, еще не очень старым. Умер от рака. У него отнялись задние лапы, он ходил под себя и без конца кричал. Он не мог даже выйти мне навстречу - мог только волочить неподвижную заднюю часть, перебирая передними лапами, скользя по линолеуму, падая, оставляя за собой длинный мокрый след. Мы никак не могли решиться усыпить его, хотя и знали, что Цезарь мучается. Надеялись вылечить...»

* * *

1 января 2000 года