Приз

— Арсеньев, кажется? — Андрей Евгеньевич сделал равнодушное лицо.

Маша рассказывала ему об этом майоре. Она ни словом не обмолвилась о том, что между ними что-то было, или могло быть, в прошлый ее приезд в Москву, два года назад, но Григорьев достаточно хорошо знал свою дочь.

— Арсеньев Александр Юрьевич, — тихо, почти шепотом, произнес Кумарин, — тридцать восемь лет, разведен, детей нет. Очень честный, порядочный человек. Взяток не берет. Десять лет ездит на одной машине, на старом «Опеле». Если повезет, дослужится до полковника. Но генералом не станет никогда. После развода с женой долго жил с ней в одной квартире, поскольку милицейская зарплата, как вы понимаете, не дает возможности быстро решать жилищные проблемы. Правда, этой зимой он наконец переехал. Теперь у него маленькая однокомнатная конура в новостройке на окраине Москвы. Зато отдельная. Он почти счастлив. Нет, что я говорю? Он совершенно счастлив, этот майор. Он влюблен в вашу дочь, влюблен так, как это могут только такие, как он, честные порядочные люди. Я не знаю, встретились они в Москве или еще нет, но уверен, это случится довольно скоро. Не берусь судить, понравится ли это руководству, как ее, так и его. Они ведь оба люди подневольные, военные, можно сказать. Ну что же вы молчите, Андрей Евгеньевич? Почему не шипите на меня: «Оставьте мою дочь в покое, не трогайте Машку!»

— Вы зачем завели этот разговор, Всеволод Сергеевич? — Григорьев залпом выпил остатки воды.

У него пересохло во рту, и сонливость прошла. Он перестал зевать, сердце забилось чаще. Кумарин заметил это и снисходительно улыбнулся.

— Мне казалось, вам должно быть интересно. Вам, Андрей Евгеньевич, хочется дожить до внуков. А у Машки проблемы с мужчинами после того, что с ней случилось в четырнадцать лет. Замуж она не хочет. Не потому, что защитилась на своей работе, просто не любит пока никого. Но могла бы, честное слово, могла бы полюбить. Я отлично представляю себе ее рядом с этим Арсеньевны. Простите мне стариковские сентиментальные фантазии. Это невозможно. Вы знаете. Я знаю. Но самое грустное, что они тоже знают. И он, и она.

— Перестаньте, — Григорьев еле сдержался, чтобы не повысить голос, — все это не ваше дело. Это моя жизнь, моя дочь.

— О, Боже! — Кумарин тяжело вздохнул и прикрыл глаза. — Устал я от вас, Андрей. Я устал от вас за эти несколько минут почти так же, как вы за прошедшую ночь от сумасшедшего Рейча с его Третьим рейхом. Когда человек на чем-то зациклен, с ним очень тяжело разговаривать.

— Так и не разговаривайте, — сказал Григорьев, — давайте сменим тему.

— Да. Сейчас сменим. Только скажите, вы хотите знать, как у них там все будет, когда они встретятся? Машка ведь вам ничего не расскажет.

— Это ее право.

— Конечно, она уже большая девочка, — Кумарин грустно улыбнулся, — итак, меняем тему. Что же конкретно поведал вам Генрих о Драконове, о генеральских мемуарах, о генеральском племяннике Вове Призе? Ну, что вы молчите? Это уже не ваша личная жизнь. Это ваша работа.

* * *

Корреспондентка со своей командой уходить не собиралась. Они уютно расположились в небольшой трехкомнатной квартире Владимира Приза и, казалось, заняли ее всю целиком. Куда бы Шама ни направлялся со своим мобильным, как бы плотно ни закрывал двери, как бы тихо ни шептал в трубку, ему казалось, они слышат каждое его слово. Между тем откладывать разговор с Лезвием нельзя было. Решение следовало принимать сейчас, сию минуту. Лезвие рассказал, что пришла ориентировка на четырех пропавших подростков. Есть фотографии и фамилии троих. Что касается девушки по имени Василиса, известны только имя, возраст, словесный портрет. И вот теперь появилась эта кисловская потеряшка. Деревенский участковый описал ее внешность довольно подробно, очень многое совпадает.

— Почему ты так уверен, что это она? — спросил Шаман.

— Полностью не уверен. Надо проверить, — шепотом ответил Лезвие. Он тоже, вероятно, не мог говорить свободно, кто-то был рядом.

— Как?

Это был самый существенный вопрос. Прежде чем покинуть дачу, Шаман спрятал паспорт Грачевой Василисы Игоревны вместе с ключами от ее квартиры и студенческим билетом убитого мальчика в секретное отделение своего сейфа. О существовании сейфа Лезвие, Миха и Серый знали, но код доступа Шаман им не давал и давать не собирался.

Паспортную фотографию видел только Шама. Он, безусловно, сумел бы с первого взгляда определить, является ли кисловская потеряшка Василисой Грачевой, то есть опасной свидетельницей, или это случайный человек. В конце концов, пожарами охвачена вся округа, и мало ли, откуда могла забрести в деревню обожженная девушка?

— Я приеду и просто спрошу у нее фамилию и имя, — предложил Лезвие.

— Ты же сказал, она не может говорить.

— Она слышит и понимает. Я назову имя, она кивнет или помотает головой. Она меня не видела, и никого не видела, — тихо, нервно рассуждал Лезвие, — если это она, я просто не довезу ее до больницы. У нее ожоги, нервный шок, всякое может случиться по дороге.

— А если не она, довезешь? И по дороге ничего не случится? — перебил его Шама с легкой усмешкой.

— Довезу, и не случится, — тупо пробурчал Лезвие, — а на фига лишний риск, если это не она?

— Просто получается, что все зависит от того, кивнет она или помотает головой. Правильно?

— Ну а как еще, блин? Я тебя не понимаю, Шама.

Старший лейтенант милиции Колька Мельников растерялся и разозлился. Он уже видел себя героем, ему удалось обнаружить свидетельницу, он придумал отличный план, как выяснить, она это или нет, и, если она, как ликвидировать ее без всяких проблем. Но Шаман опять был недоволен, насмехался, делал из него чуть ли не придурка.

— А вдруг у нее голова дергается? Ты ведь сам сказал — нервный шок. Как-нибудь не так дернется, ты и не поймешь, кивнула она тебе или нет. Ты довезешь ее до больницы, а через пару дней к ней вернется дар речи, она заговорит.

— Ты хочешь сказать, что я в любом случае должен ее мочить? Ты что, совсем охренел? И так у нас шесть жмуров!

— Семь — хорошая цифра. Знаешь, я сегодня в машине слушал радио. Обещают грозовые дожди на севере Московской области, причем самые сильные в районе Лобни и Катуара.

— И чего? При чем здесь дожди?

— Огонь погаснет, туда запросто могут приехать спасатели или коллеги твои. А там — сам знаешь, что осталось.

— Они же все обгорели, вряд ли можно опознать, — неуверенно возразил Лезвие.

Шаман не счел нужным спорить с ним и отвечать что-либо на это дурацкое замечание. Он просто сказал:

— Ты прошмонай ее, как следует, карманы посмотри, руки.

— Зачем?

— Перстень. Я посеял его на пляже, она могла подобрать. Позвони мне, как только что-нибудь прояснится.

— Да. Я понял, — ответил Лезвие твердым голосом образцового исполнителя.

— Вот так-то лучше, — Шаман произнес это уже не в трубку, а самому себе, под звук спускаемой воды.

Он спрятался с телефоном в туалете. Он смотрел в зеркало и вместо своего лица на миг увидел сердитую физиономию Лезвия. Низкие надбровные дуги, резкий угол покатого лба, маленький аккуратный нос, тонкие губы, всегда бледные и сухие, массивная нижняя челюсть. Красавцем Лезвия нельзя было назвать, но женщинам он нравился. Им нравятся широкие плечи, узкие бедра, низкий голос. Лезвию это было дано от природы. Шаме пришлось много и напряженно работать, чтобы стать привлекательным.

Природа обошлась с ним не то чтобы жестоко, но равнодушно. Он был слеплен без любви и вдохновения. Вроде бы вполне здоров, не урод. Но плохая кожа, жидкие тусклые волосы, склонность к полноте. Полнел он стремительно и как-то по-бабьи. У него округлялись бедра, зад отвисал, а плечи и руки оставались тощими. Стоило немного расслабиться, позволить себе лишний кусок хлеба, и лезло пузо. Многие часы он проводил, потея на домашнем тренажере. Он постоянно качал мускулы, чистил кишечник, накладывал специальные маски на лицо и на волосы. И все сам, не обращаясь в салоны, клиники, оздоровительные центры. Чужим рукам он себя доверить не мог.