Признательные показания. Тринадцать портретов, девять пейзажей и два автопортрета

И у нас, за вычетом редких толстожурнальных публикаций, совсем провалилось, исчезло то, что по русской традиции как раз и составляет сердцевину, основное содержание литературно-критической деятельности, а именно — понимание литературы как процесса, внимание к его живой динамике, к тому особенному, что отличает тот или иной год, состояние того или иного жанра, набухание либо, наоборот, затухание тех или иных мировоззренческих, стилевых тенденций.

В конце концов, сказать: у нас есть литература или у нас нет литературы — способен любой человек, даже и не берущий книжек в руки. Дать оценку произведению, случайно купленному, полученному в подарок или взятому в библиотеке, сумеет тоже почти любой, и недаром ведь превосходные рецензии или «литературные портреты» получаются не у одних профессионалов, а и у балующихся этим делом прозаиков да поэтов.

Но только критики и именно критики могут предложить целостный «взгляд на русскую литературу» такого-то года, проследить тонкие внутри— и междужанровые взаимодействия таких-то и таких-то творческих инициатив, обрисовать контекст, необходимый для верной интерпретации того или иного произведения, увидеть стилевые, смысловые, идеологические, любые иные оппозиции современной литературе в их живом родстве и живом противоборстве.

И вот как раз этого-то мы теперь и не делаем. Или почти не делаем. Годовые обзоры — высший, если кто помнит, жанр в литературно-критической иерархии со времен, простите, Белинского — свелись к рейтинговым замерам да опросам, к анкетированию или к коллажам литературных событий — на манер тех, что, спасибо ему, конструирует Андрей Немзер. Да что престижные взгляды на русскую литературу? Если и обычные– то аналитические статьи никем, кроме толстых журналов, не востребованы, поэтому и писать их почти все из нас — хоть из «академиков», хоть из «колумнистов», хоть из «младофилологов» — либо уже разучились, либо еще не научились и научатся ли? Днем с огнем не сыщешь автора, который взялся бы сосредоточенно и ответственно объяснить, что происходит, допустим, в современной поэзии и как там сегодня обстоит дело с табелью о рангах, с соперничеством дарований, с соотношением прозаизмов и поэтизмов, с традициями и новаторством да мало ли еще с чем. Внятных высказываний о стилевых тенденциях и жанровых трансформациях я что-то давно не слышал, орудия и трофеи мировоззренческих дискуссий сданы в музеи боевой славы, да и само словочетание литературный процесс стало выходить из повседневного употребления…

6

И это грустно. Потому что единственное, другим не присущее знание, которым мы располагаем, — это знание контекста. Единственная сфера, в которой мы являемся незаменимыми специалистами, — это сфера особенного (подзабывших о диалектике частного, особенного и общего отсылаю к вузовским учебникам и словарям). А единственным материалом для наших сколь угодно прагматических, сколь угодно возвышенных рассуждений были и остаются книги, которые мы сейчас читаем или надеемся прочесть — в кратко— и долгосрочной перспективе.

Можно, разумеется, утешиться тем, что квалификацию, как и талант, не пропьешь. Потенциал старых (да и молодых) мастеров по-прежнему на высоте, поэтому стоит, мол, измениться социокультурной ситуации и возникнуть спросу на глубокий, высокий, широкий, какой там еще разговор о литературе, как к мечам рванутся наши руки и…

Верю.

А пока вижу то, что покойный Игорь Дедков (его дневники продолжают печататься в «Новом мире») применительно совсем к другой ситуации назвал простаиванием мысли.

И думаю: неужели мы просим слова: граждане, послушайте меня, — лишь затем, чтобы поведать urbi et orbi о вручении той или иной премии или, по классической формуле, сказать: книжица сия вышла, значит, сидит же где-нибудь и читатель ея?..

Неужели действительно только за этим?

Высокая (ли) болезнь К вопросу о бытовании поэзии в современной России [72]

72

От автора: Эта статья — не о стихах. Вернее, и о стихах тоже, но исключительно сквозь призму той поистине беспрецедентной ситуации, которая в последнее десятилетие сложилась с производством и потреблением поэзии в нашей стране. И это попытка начистоту объясниться с поэтами — как с теми, чьей дружбой я горжусь, так и с теми, от кого бегу, как черт от ладана.

В этот час гений садится писать стихи. В этот час сто талантов садятся писать стихи. В этот час тыща профессионалов садятся писать стихи. В этот час сто тыщ графоманов садятся писать стихи. В этот час десять миллионов влюбленных юнцов садятся писать стихи.

В результате этого грандиозного мероприятия Рождается одно стихотворение.

Или гений, зачеркнув написанное, отправляется в гости. Д. Самойлов

Браниться — а автор этих строк действительно намерен в дальнейшем браниться, стенать и предъявлять претензии — наверное, честнее, если ты и к себе отнесешься без особого почтения. Перестану поэтому… нет, не перестану, а продолжу путаться в согласованиях и лицах и признаюсь, что, скоротечно переболев на рубеже отрочества и юности стихотворческой ангиной — температура под сорок, горло перехвачено, весь мир в радужном тумане, и каждое слово дается с трудом: симптомы, в общем, известные всем, кто в молодости был молод, — теперь-то я счастлив, что никакого ощутимого вреда отечественной поэзии своими лирическими порывами не нанес. Раз, спасибо, не напечатали, два — вот и успокоился, став — казалось, что на всю оставшуюся жизнь — читателем чужих стихов.

Причем прилежнейшим. И дело не в книге о поэтах, которую я выпустил ровно двадцать лет назад, не в десятках статей и рецензий, которые в эту книгу не попали, а в том, что стихи тоннами и кубометрами оседали в памяти, не только доставляя ни с чем не сопоставимое наслаждение, но сильно способствуя и надобностям ситуативным, чисто конкретным — например, охмурению доверчивых барышень или общению как таковому, самоидентификации и мало ли чему еще.

Они, чужие стихи, долгие годы были моей — единственной и неповторимой — жизнью, срываясь с кончика языка по всякому удобному и неудобному поводу.

Больше не срываются.

А если и срываются, то все те же, что раньше срывались. А не те, что — вчуже, трезвым умом оцененные как стоящие внимания, даже, бывает, как замечательные — услышаны мною сегодня или месяц назад опять-таки мною же отправлены в печать.

Это возрастное — одергиваю я себя. Или утешаю: лета, мол, к суровой прозе не одних поэтов клонят, но и их читателей.

На этом статью бы и закончить. Но, изредка бывая на вечерах наиболее значительных наших поэтов, то есть там, где не только старичье собирается, но и нежные девы, но и юноши с горящими взорами, не без некоторого изумления обнаруживаю, что и эти девы и эти юноши, когда просят Ахмадулину или Рейна, Кушнера или Вознесенского что-нибудь прочесть, то просят непременно — из давнего, из не ушедшего, оказывается, в архив, не вытесненного из оперативной памяти стихами новыми и часто в самом деле замечательными, да вот беда, отчего-то не запоминающимися.

Поэты обыкновенно отказываются читать свои старые — а вернее сказать, молодые — стихи. Сердятся. Закаменевают в горестном презрении к искренне влюбленной в них публике.

Что и понятно. Уже Пушкин, снисходительно заметив, что «понятия, чувства 18-летнего поэта еще близки и сродны всякому», предупреждал о неизбежности разлада между поэтом и публикой. Ибо

«…лета идут — юный поэт мужает, талант его растет, понятия становятся выше, чувства изменяются. Песни его уже не те. А читатели те же и разве только сделались холоднее сердцем и равнодушнее к поэзии жизни. Поэт отделяется от них и мало-помалу уединяется совершенно. Он творит для самого себя и, если изредка еще обнародывает свои произведения, то встречает холодность, невнимание и находит отголосок своим звукам только в сердцах некоторых поклонников поэзии, как он уединенных, затерянных в свете».