Призрачно все...

Отчего же теперь слезы наворачиваются у него на глаза при виде этой чмокающей крошки?! Отчего ком подкатывает к горлу при виде красных галстуков и комсомольских значков, при забытых аккордах старых песен? Что изменилось, кроме тела?

Сумерки быстро сгущались. До Изместьева доносился лай собак, скрип колодезного ворота. Тут и там вспыхивали в вечерней хмари огоньки, звучала негромкая музыка.

Оказаться в деревенской глуши образца середины восьмидесятых, — об этом ли он мечтал, шагая в пропасть с шестнадцатого этажа в далеком отсюда две тысячи восьмом? Уму непостижимо!

— Не застудишь крохотулю? — поинтересовался Федунок, открывая дверцу жене и принимая от нее новорожденную. — Чай, не май месяц.

— А одеялко я зачем взяла? — кое-как выбираясь из салона, прокряхтела по-стариковски Акулина. — Она у меня как у Христа за пазушкой.

Оглядевшись, Изместьев глубоко вздохнул. Подернутые инеем крыши, покосившиеся заборы и тротуар из трех досок в сгустившихся сумерках выглядели серо, невзрачно, как в черно-белой кинохронике его детства. В огородах тут и там чернела земля, кое-где горели костры, люди жгли ботву.

Сказать, что изба, в которой Акулине предстояло вырастить обеих дочерей и, возможно, выдать их замуж, представляла из себя бесформенную лачугу, означало бы весьма поверхностно взглянуть на вещи. Аркадий не мог представить, что такие избы в принципе существуют. На ветхом крыльце стояло нечто, закутанное в старую шаль. Скорее интуитивно, нежели фактически, Акулина поняла, что это ее старшая дочь.

Никогда Аркадий не чувствовал своего сердца, ни разу в жизни не пользовался ни валидолом, ни нитроглицерином, а здесь неожиданно возникла острая потребность в лекарстве.

К своему стыду, Изместьев забыл поинтересоваться, когда была госпитализирована Акулина: при первых схватках или за несколько дней до родов. Сколько времени бедный ребенок был предоставлен сам себе, парализованная свекровь — не в счет. Выписка лежала в хозяйственной сумке, но сейчас рыться в ней не пристало. Девочка во все глаза смотрела на свою маму, и сфальшивить в эту минуту мать не имела права.

— Не урони дочь, Федор, — шепнула она мужу и бросилась к крыльцу. Краем глаза Изместьев видел, что девочка скинула с плеч шалюшку и спрыгнула с крыльца.

Ему показалось, что они бежали навстречу друг другу по огороду целую вечность. Худенькое скуластое лицо с огромными черными глазами не казалось чужим. О нем он мечтал все свои никчемные сорок лет жизни. Его он представлял в минуты отчаяния.

Вот кто ему нужен был: дочь! А вовсе не сын! Его родственная душа, которой так не хватало!

Рухнув перед ребенком на колени, Акулина стала целовать родное личико. Как она могла ее оставить так надолго? Как?

— Мамочка… мамочка… мамуля… — отрывочно влетало то в правое, то в левое ухо. — Где же ты была? Я так соскучилась… Ты больше не уедешь? Только не уезжай, мамочка, я прошу тебя, не уезжай… Мне так скучно, я соскучилась. Очень-очень.

— Родная моя, никуда я больше не уеду, — охрипшим, сбивающимся от волнения голосом отвечала мать, целуя и обнимая свою дочь.

— Ты говорила, что приедешь на следующий день…

— Я не знала, девочка моя, что так надолго. Я не могла знать… Я потом тебе все объясню. У нас еще будет много времени.

Внезапно дочь отстранилась от нее и опустила глаза.

— А где твой животик? Где мой братик? Ты привезла мне братика? Ты обещала братика! Как мы его назовем?

— Твой братик… твоя сестричка… — кое-как подбирая нужные слова, отвечал Изместьев, — у папы на руках. Посмотри внимательно.

— Какая сестричка, — губки дочери мгновенно скривились. — Ты обещала братика. Ты не помнишь, что ли?

Едва Акулина вошли с дочерью в дом, как в нос ударил резкий запах кислой капусты. Чуть позже она поняла, что капуста здесь ни при чем, это был запах долго лежавшего грязного тела.

— Федун! Федун! — голос, напугавший поначалу не на шутку Изместьева и чем-то напоминавший Высоцкого, хрипел из глубины дома. — Куды ездил тако-долго? Кто тоби отпущал?

В маленькой светелке, напоминавшей келью, полу-сидела, полу-лежала на деревянной койке бледная оплывшая седая женщина, по-видимому, свекровь. По блуждающему взгляду Изместьев догадался, что свекровь слепа. По скрипу половиц свекровь догадалась, что кто-то вошел к ней. Правая рука мгновенно описала круг в воздухе, едва не зацепив сноху за кофту:

— Это ты, Кулюшка? Вернулась, доченька… А дитятко где? Внучок мой где? Слава господу, дождались мы с Тасенькой. Кое-как дожили, слава богу. Как тяжко-то было…

— Это я, мама, я, — с трудом выдавил из себя Изместьев, без труда диагностировав у свекрови последствия геморрагического инсульта. — А внучка твоя у Феди на руках. Внучка у тебя, мама, внучка.

— Ты мамой-то меня… первый раз… — всхлипнув, прошептала свекровь, и по отвисшим щекам покатились крупные слезы. — Доченька… Кулюшка моя… Дай, обниму тебя… Может, в последний раз…

Стараясь не дышать носом, Изместьев обнял зарыдавшую чужую женщину. В единственной «живой» руке свекрови при этом он ощутил недюжинную силу, а взгляд наткнулся на медицинскую «утку» на широком подоконнике, прикрытую почему-то полотенцем. С уткой невозмутимо соседствовали фиалки, алоэ и герань.

Ступая обратно по скрипучим половицам, доктор подумал, что не выдержит и нескольких дней проживания здесь, — не то, что всю оставшуюся жизнь. Медицинский нюх, привыкший на вызовах к различным запахам, тем не менее яростно сопротивлялся витавшим ароматам, то и дело провоцируя рвотный рефлекс.

Вслед доктору из кельи тем временем звучало уже знакомое:

— Федун! Ты пропал, чо ли? Сколько можно тебя ждать?

— Что тебе, старая? — огрызнулся Федор, едва только вошел через порог. — Дня прожить не можешь! Прекрасно знашь, куда я уехал. Хватит гундеть без продыха!

— Кумушки второй день нет, прости, господи, — навзрыд послышалось из «кельи». — Сгинула кормилица-то наша. Как вчерась утром ушла, так и… А я что сделаю?

— Ты куды смотрела, старая?! — зарычал Акулин муж, едва не бросив ребенка на пол. — Кто пас их вчера?

— Дык, Митрофан, язви его в дышло! — эдак по-сапожному выразилась свекровь. — Остались без молочка мы…

— Ты с ним говорила? — рычал Федор. — Говорила, я спрашиваю?