Призрак Анил

В комнаты, где в детстве жили Сарат и Гамини, не проникал свет солнца, шум машин, собачий лай и лязганье металлической калитки. Гамини помнит крутящееся кресло, в котором он вертелся волчком, вовлекая в вихревой беспорядок бумаги и полки, запретную атмосферу конторы своего отца. Гамини представлялось, что все конторы хранят ужасные тайны. В подобных помещениях он, даже повзрослев, казался себе ничтожным и бесправным. В банках и юридических конторах он совершенно терялся, словно школьник в кабинете у директора, отчаявшийся что-то объяснить.

Наше развитие идет окольными путями. Гамини вырос, не зная половины вещей, которые ему, как он считал, полагалось знать. Ему приходилось находить и делать странные пересадки, так как он не знал обычных маршрутов. Почти всю жизнь он оставался мальчиком, вертевшимся в кресле. Не получая доступа ко многим вещам, он тоже сделался вместилищем тайн.

В доме своего детства он прижимал правый глаз к дверной ручке, тихо стучался в дверь и, если не получал ответа, проскальзывал в комнату родителей, в комнату брата, в дядину комнату во время дневного сна. Потом подходил босиком к кровати, смотрел на спящих, смотрел в окно и уходил. Там было не слишком интересно. Или он молча приближался к группе взрослых. У него уже появилась привычка говорить лишь тогда, когда спрашивают.

Когда он жил у тетки в Боралесгамуве, она играла в бридж с подругами на длинной веранде вокруг дома. Он подкрался к ним с горящей свечой в руке, прикрывая пламя. Поставил ее на столик примерно в шаге от них. Никто его не заметил. Он тихо вернулся в дом. Вскоре Гамини, с духовым ружьем в руках, полз по траве из дальнего конца сада к дому. Чтобы стать еще более незаметным, он водрузил на голову маскировочную шляпу из листьев. До него доносились обрывки разговора, женщины назначали масть, вяло переговаривались.

По его расчетам, они находились шагах в двадцати от него. Он зарядил духовое ружье, лег в позу снайпера, упершись для большей устойчивости локтями в землю и раздвинув ноги, и выстрелил. Он промахнулся. Перезарядив ружье, он снова прицелился. На этот раз он попал в столик. Одна из женщин огляделась, подняв голову, но никого не увидела. Он хотел одного — погасить свечу выстрелом, но следующая пулька пролетела слишком низко, всего в нескольких дюймах от красного пола веранды, угодив кому-то в лодыжку. Вскрикнув, миссис Кумарасвами, его тетка, подняла глаза и увидела его, с прижатым к щеке воздушным ружьем, целящегося прямо в них.

По-настоящему счастливым Гамини почувствовал себя тогда, когда за беспорядочной юностью пришло опьянение работой. Получив свое первое назначение в больницу на северо-востоке страны, он наконец-то отправился в путешествие, как ему казалось, в стиле девятнадцатого века. Он вспомнил мемуары старого доктора Петерсона, писавшего о подобных поездках лет шестьдесят назад. В книге были гравюры: повозка, запряженная волами, тащится по ухабистым дорогам, соловьи пьют из цистерны. Особенно ему запомнилось одно предложение:

Добравшись на поезде до Матары, остаток пути я проделал на конной повозке, перед которой шел горнист, трубивший в горн, чтобы отпугнуть с дороги диких зверей.

Теперь, в разгар гражданской войны, он тащился на пыхтевшем автобусе почти по тем же местам, почти по тому же ландшафту. В глубине романтической души ему хотелось бы увидеть горниста.

На северо-востоке работали всего пять врачей. Лакдаса отвечал за поездки на периферию, в дальние деревни. Сканда, главный хирург, устанавливал очередность помощи раненым. С ними всего год работала одна кубинка, К. Она была глазным врачом и появилась здесь три месяца назад.

— У нее ненадежный диплом, — через неделю заявил Лакдаса, — но она много работает, и я ее не отпущу.

И еще был новоиспеченный доктор Гамини.

Из базового госпиталя в Полоннаруве они ехали в периферийные больницы, где некоторым из них приходилось жить. Анестезиолог появлялся раз в неделю, в операционный день. Если в другие дни приходилось срочно кого-то оперировать, они импровизировали с хлороформом или с любыми таблетками, которые были под рукой, чтобы «отключить» пациента. Из базовой больницы они разъезжались по населенным пунктам, названий которых Гамини никогда не слышал и даже не мог найти на карте — Араганвила, Великанде, Палатиява — и там посещали больницы в недостроенных школах, принимали матерей с детьми, больных малярией и холерой.

Врачи, пережившие то время на северо-востоке страны, вспоминали, что никогда не работали так тяжело, никогда не приносили больше пользы, чем этим чужакам, которых они лечили и которые проскальзывали у них между пальцев как песок. Впоследствии никто из них не вернулся к экономически выгодной карьере в частной медицине. Главному в их жизни они научились здесь. Им помогли не отвлеченные моральные качества, а практический опыт. У них не было газет, полированных столов и хороших вентиляторов. Время от времени книга, время от времени трансляция крикета по радио с комментариями, сбивавшимися с сингальского на английский. В особых случаях или во время решающего матча они приносили транзистор в операционную. Когда комментатор переходил на английский, анестезиолог Рохан давал сингальский перевод. Он был самым двуязычным из врачей, ему приходилось читать напечатанные мелким шрифтом инструкции на кислородных баллонах. (В любом случае Рохан был заядлым читателем и часто ездил в Коломбо на автобусе, чтобы послушать местного или заезжего южноазиатского писателя, новую книгу которого он прочел в лагере в Келании.) Пациенты, очнувшиеся после операции, нередко становились свидетелями самых острых моментов крикетного матча.

Они брились ночью при свече и спали чисто выбритыми, как принцы. Просыпались в пять утра, в темноте. Лежали, пытаясь вспомнить очертания комнаты. Что там вверху — москитная сетка, вентилятор или просто спираль фирмы «Лайон»? Где они, в Полоннаруве? Они часто переезжали с места на место и спали где придется. За окном закопошились кукушки. «Баджадж». Перед рассветом из включенных громкоговорителей раздавались только треск и шипение. Когда кто-то касался их плеча, врачи открывали глаза, не издав ни звука, как на вражеской территории. В темноте трудно было сказать, где они. В Ампаре? Манампитии?

Или они слишком рано просыпались, и было только три ночи, и они боялись, что не уснут, но через минуту засыпали. В те дни никто из них не страдал от бессонницы. Они спали, как каменные изваяния, в той же позе, в которой легли на кровать, или койку, или на циновку из ротанга, спали на спине или ничком, но чаще на спине — так они могли хотя бы несколько мгновений наслаждаться отдыхом, сохраняя ясность чувств, осознанно погружаясь в сон.

Проснувшись, быстро одевались в темноте и встречались в коридорах, где их ждал горячий чай. Вскоре они отправятся в больницы за сорок миль отсюда — две тусклые фары рассекают темноту, по краям дороги джунгли и новые пейзажи, то и дело у обочины появляются огни деревень. Они останавливались у ларьков с едой. Десять минут на завтрак из рыбных котлет в тающем мраке. Стук столовых приборов. Покашливание Лакдасы. По-прежнему никаких разговоров. Только дружеский жест переходящего дорогу с чашкой чая для другого. Эти поездки всегда казались им важными. Они чувствовали себя королями.

Гамини проработал на северо-востоке больше трех лет. Лакдаса остался там, открывая новые больницы. Глазной врач с сомнительным дипломом также навсегда застрянет на периферии. В самые тяжелые моменты Гамини видел, как она передавала практикантам растворы и тампоны, оперируя лишь в неотложных случаях. Самую острую зависть ее коллег вызывала физическая очевидность ее работы, не говоря уже о том, что она была красавицей. Гамини нравилось входить в ее палату, где каждый из лежавших на пятнадцати кроватях поворачивал лицо к дверям и у всех на смуглых лицах белела глазная повязка, общий символ принадлежности этой женщине.