Призрак мадам Краул

— Тс-с-с! — прошептала тетушка и на цыпочках прошла в комнату. — Слава Богу, уснула наконец. Не шуми, пока я не вернусь. Пойду выпью чаю. Миссис Уайверн придет вместе со мной и ляжет спать у старухи в комнате, а когда мы вернемся, ты сможешь отлучиться. Джудит накроет тебе ужин у меня в комнате.

И она ушла.

Я смотрела картинки в книжке, прислушиваясь к малейшему шороху, но из спальни не доносилось даже вздоха. Я принялась шепотом рассказывать, что видела на картинках, и разговаривать сама с собой, чтобы не бояться, потому что мне стало страшна в такой большой комнате.

Наконец я встала и прошлась туда-сюда, просто от нечего делать, вы ведь понимаете. Потом решилась заглянуть в старухину спальню.

Спальня была огромная, кровать с пологом на четырех столбиках, и занавески, цветастые, шелковые, от пола до потолка, плотно задернуты. У стены зеркало такое большое, каких я в жизни не видывала, и вся комната залита светом, ярким-преярким. Я насчитала двадцать две восковые свечи, и все горели. Так уж старухе взбрело в голову, и никто не смел ей перечить.

Я разинув рот глазела по сторонам. Услышав, что старуха не дышит и даже занавески не колышутся, я на цыпочках вошла в комнату и огляделась. Потом взглянула на себя в большое зеркало. Наконец мне пришло в голову: «Почему бы не посмотреть на старуху в постели?»

Знай вы, как сильно мне хотелось поглядеть на мадам Краул, вы бы сочли меня круглой дурой. А мне подумалось: если я не посмотрю на нее сейчас, мало ли когда мне еще выпадет такая удача.

Так что, милочка, подошла я сбоку к кровати, занавески задернуты, а сердце у меня так и замирает. Но я набралась храбрости и просунула между занавесками сначала палец, а потом и всю руку. Подождала немного, но тишина стояла мертвая. Я потихоньку, потихоньку отодвинула занавеску, а там лежит сама мадам Краул, хозяйка Эпплуэйла, вытянулась во весь рост, точно раскрашенная статуя, что лежит на надгробном памятнике у нас в церкви, в Лексоу. Разряженная, как кукла. Вы таких нарядов и не видали. Шелк с атласом, зеленое с алым, и золото, и кружева. Как на картинке, ей-Богу! Парик напудренный, огромный, чуть не в половину ее самой, а лицо морщинистое, Каких свет не видывал. Кожа на горле отвисла мешком и напудрена добела, щеки нарумянены, брови из мышиной шкурки — их миссис Уайверн наклеивает, и чулки шелковые со стрелками, и шпильки на туфлях высокие, как кегли. Ну и ну! А нос! кривой и острый, и глаза закатила так, что белки наполовину видны. Любила она нарядиться да с веером в руке, с букетиком за пазухой вертеться перед зеркалом, хихикая, как девчонка. Морщинистые ручки вытянуты по бокам, а ногти длинные, как у кошки, и острые, как когти, я таких в жизни не видала. Неужто у богатеев такая мода была — ногти не стричь?

Вы, поди, сами бы напугались, коли такое увидели. Я не шелохнуться не могла, ни глаз отвести, ни занавеску отпустить. Даже сердце замерло. Вдруг старуха открыла глаза, села на постели, спустила ноги на пол и пошла, клацая каблуками. Подошла ко мне и уставилась в лицо, а глаза точно стеклянные. Говорит что-то и сморщенными губами шлепает, а зубы вставные, длинные.

Страшнее я в жизни ничего не видела: ни дать ни взять покойница. Спина от старости горбатая. Вытянула пальцы ко мне и говорит:

— Ах ты, дьявольское отродье! Зачем говоришь, будто я убила мальчишку? Вот защекочу тебя до смерти, будешь знать!

Тут бы мне развернуться да убежать, но я не могла глаз отвести от нее и попятилась что было мочи, а она надвигается на меня, дергается, как кукла на веревочках, и костлявыми пальцами к горлу тянется, а языком вот так свистит: зизз-зизз-зизз.

Я пятилась во всю прыть, а пальцы ее были уже почти у самого горла. Мне казалось, коснись она меня, и я с ума сойду от ужаса.

Убежала я от нее, забилась в угол и завопила так, точно у меня душа с телом расстается. Тут в дверях с громким криком появилась моя тетя. Старуха оглянулась на нее, и я тоже повернулась, выскочила к себе в комнату, да вниз по лестнице, еле ноги унесла.

Ну и разрыдалась же я, когда спустилась в ключницыну комнату! Миссис Уайверн посмеялась над моими страхами, но когда я рассказала, какие слова кричала мне старуха, тотчас же сменила тон.

— Ну-ка, повтори, — велела она.

Я повторила:

— «Ах ты, дьявольское отродье! Зачем говоришь, будто я убила мальчишку? Вот защекочу тебя до смерти, будешь знать!»

— А ты говорила, будто она убила мальчишку? — спросила миссис Уайверн.

— Нет, мэм, — ответила я.

С того дня, если обе дамы отлучались, со мной всегда была Джудит. Я бы скорей выпрыгнула в окно, чем осталась в комнате наедине со старухой.

Насколько помню, прошла еще неделя. Однажды, когда мы с миссис Уайверн остались вдвоем, она рассказала мне кое-что о мадам Краул, чего я прежде не знала.

В молодости она была писаная красавица и, лет семьдесят тому назад, вышла замуж за сквайра Краула из Эпплуэйла. Он был вдовец и имел сына лет девяти.

До поры до времени о том мальчике слыхом никто не слыхивал. Но однажды утром он ушел, и никто не знал, куда. Слишком много ему свободы давали, по утрам часто разгуливал неизвестно где. Как-то раз пошел в сторожку к леснику и позавтракал с ним, а потом отправился в крольчатню и дома до вечера не появлялся. А в другой раз ушел на озеро, целый день купался, рыбу ловил и катался на лодке. Никто не знал, что ему на ум взбредет. В тот день все домашние с ног сбились, пока искали мальчишку, но нигде не нашли, только шляпа лежала под кустом боярышника, что и поныне растет на берегу. Думали, что он утонул, купаясь. А поместье унаследовал сын сквайра от второго брака, отпрыск этой мадам Краул, что зажилась на свете. От него поместье перешло к сыну, тому самому сквайру Чивниксу Краулу, что и владел им поныне.

О том случае много пересудов ходило, говорили, что мачеха знает куда больше, чем рассказывает. И мужа, старого сквайра, она ласками да сказками вокруг пальца обвела. Но раз мальчишка не появлялся, то и разговоры со временем стихли сами собой.

А теперь я расскажу то, что видела своими глазами.

Не прошло и шести месяцев с тех пор, как я приехала в Эпплуэйл, как однажды зимой старуха расхворалась в последний раз.

Доктор боялся, что она опять свихнется, как это было пятнадцать лет назад. Тогда она буйствовала, и ее приходилось завязывать в смирительную рубашку, ту самую кожаную куртку, что я видала в шкафу в тетушкиной комнате.

Однако все обошлось. Старуха чахла на глазах, падала в обморок, но вела себя тихо. Потом вдруг принялась бессвязно бормотать, то выла в постели, словно ей к горлу нож приставили, то пыталась встать с кровати, но сил-то не было, она постоит-постоит да упадет на пол, лицом на руки, и опять завывает так, что мороз по коже.

Понятное дело, я к ней и на порог ступить боялась, только дрожала от страха, не вставая с кровати, пока она визжала да скребла пальцами по полу. А ругалась она так, что хоть святых выноси. С ней все время сидела моя тетя, и миссис Уайверн, и Джудит Скуэйлз, и еще одна женщина из Лексоу. Под конец у старухи начались припадки, они-то ее и доконали.

С ней сидел священник и молился за нее. Она сама-то, небось, давно забыла, как это делается. Наверно, без священника и впрямь было не обойтись, да только пользы в том не было: в конце концов старуха все-таки скончалась. Старую мадам Краул одели в саван, положили в гроб, написали сквайру Чивниксу. Но он был во Франции и не приезжал так долго, что врач со священником воспротивились: не дело, мол, столько дней держать гроб в доме, не предавая земле. На похоронах только и были, что они двое, да моя тетя, да прочий народ из Эпплуэйла. Старую хозяйку Эпплуэйла положили в склеп в Лексоуской церкви, а мы зажили в большом доме, ожидая, пока молодой сквайр приедет и распорядится нашей судьбой, да выплатит сколько положено отступных.