Призрак Мими

– Quid hoc sibi vult? [19] – прошамкал старик. – Невозможно! Только не Фарук!

Казалось, несчастный вот-вот упадет в обморок, так судорожно он вцепился в бортик фонтана – в ту единственную пядь, где не резвились грубо слепленные херувимы. Моррис был тронут до глубины души, когда гигант Кваме, до тех пор тактично державшийся в стороне от их компании, склонился над Форбсом, шепча слова утешения. Несколько секунд он мог наслаждаться необычайным зрелищем – толстые розовато-коричневые губы мягко шевелились рядом с пучком седых волос, торчащим из воскового уха. Будь он художником, непременно изобразил бы такую сцену. Впрочем, это, возможно, уже сделал Караваджо.

19

Зачем им это?(лат.)

Из церкви вышел дон Карло и, отведя Морриса в сторонку, заверил, что сделал все возможное для преодоления бюрократических препон, как они и договаривались три недели назад. Эмигранты будут иметь все нужные разрешения до тех пор, пока «Вина Тревизан» предоставляют им работу и оплачивают медицинскую страховку. Моррис поинтересовался, чем отблагодарить за заботу, но падре ответил, что труды ради бедных не требуют воздаяния, ибо се есть долг каждого. Однако если Моррис когда-либо почувствует себя обязанным Создателю, Церковь возрадуется его лепте, поскольку самая большая проблема церкви Сан-Томмазо на сегодняшний день – выветренная кладка звонницы. Моррис удержался от неловкости, грозившей, если бы он с ходу полез за чековой книжкой, но сочувственно покивал и решил через неделю-другую послать анонимное пожертвование. Возможно, с небольшим огрехом в итальянском, но с пожеланиием аправить эти деньги на ремонт колокольни. Женский род вместо мужского – достаточно, пожалуй. Или напишет «миллион» с одним «л».

– Падре, – окликнул он, когда священник собрался уходить.

– Да, figlio mio.

Но воспоминания о тюремной исповеди были все еще слишком болезненны. Моррис умолк, глядя в глаза простодушному старичку. На миг показалось, что вся душа бросилась в лицо, вот-вот прорвет кожу – как было, когда он любил Мими. Она рядом.

– Вас что-то тревожит, сын мой?

Моррис обождал немного. Затем произнес с явным усилием:

– Меня беспокоит состояние моей свояченицы, падре. – Это была чистая правда. – Я бы очень хотел, чтоб вы были рядом с ней. – И добавил тише: – Боюсь, ее муж встречался с другой женщиной. – Заставив себя заглянуть в сморщенное лицо, он закончил: – Огромное вам спасибо, святой отец, за доброту. Вы воистину стали опорой всей нашей семьи.

– Благослови тебя Господь, сын мой, – сказал священник. – Понимаю, нелегко вам пришлось.

И Моррис вдруг подумал: не женись он так глупо и поспешно, из него самого вышел бы прекрасный духовник. Конечно же, у него есть что сказать людям, и он всегда был бы рад выслушивать их житейские проблемы. Строгое соблюдение обрядности для человека с его эстетическим вкусом – одно удовольствие. Да и с целибатом не возникло бы особых трудностей. Откровенно говоря, чем больше физических ощущений он получал от той неразберихи, что именуется – современным сексом, тем больше это обескураживало. Только плотская жизнь с Мими была настоящей святыней.

Когда Моррис распрощался со священником и направился к машине, в голубых глазах его стояли слезы.

Затем, желая воочию убедиться, что пес действительно издыхает в муках, он велел Кваме по дороге на Вилла-Каритас опять завернуть в офис. «Забыл захватить кое-какие бумаги», – объяснил он Форбсу. Тот с заднего сиденья машины донимал расспросами о возможной участи Азедина и Фарука. Причину этой настойчивости Моррис никак не мог уяснить: он хорошо помнил, как старик поначалу вообще не желал связываться с эмигрантами. Возможно, впрочем, это было еще одно из проявлений благотворного воздействия Морриса на окружающих. Он заверил Форбса, что компромат на всех и каждого – часть бесконечного фарса под названием «публичная жизнь Италии», где всех подряд то и дело уличают в страшных преступлениях, но никого не казнят. Если настоящих мафиозных заправил оправдывают из-за мелких процедурных погрешностей, то как можно осудить двух простаков за убийство, когда тело не найдено и улик почти нет, да и те, что есть – косвенные.

– Настоящий убийца, должно быть, покатывается со смеху, – угрюмо сказал Форбс.

– Как раз наоборот, – Моррис в своем положении мог с полным правом наслаждаться ролью эксперта. – Наверняка у него даже от души не отлегло. Он ведь уже видел, как меня обвинили во всех смертных грехах, а потом отпустили. Как тут не понять, что и с этими двоими дело рассыплется, как карточный домик.

– Fiat iustitia, ruat caelum.

Темно и непонятно. Моррис, само собой, снизошел до традиционной просьбы просветить – и тут как раз, проехав поворот на Квинто, увидал у заводских ворот патрульную машину с мигалкой.

– Да свершится правосудие, даже если рухнет небосвод, – перевел Форбс. Но Моррис не слушал.

Небеса уже разверзлись. Кто-то вызвал карабинеров. Повод был очевиден. За воротами мерзкая тварюга, которую неизвестно зачем завел Бобо (это так и осталось для Морриса загадкой, ведь прежние хозяева обходились без всяких там паршивых кобелей) носилась взад-вперед у стенки, лаяла как оглашенная и время от времени, подпрыгнув метра на полтора, бросалась на бетонную ограду. Побоявшись, что его машину уже заметили и опознали, Моррис велел Кваме ехать на синие вспышки мигалки.

У карабинеров был озадаченный вид – то ли взломать ворота и выяснить, не пробрался ли на завод злоумышленник, то ли действовать с оглядкой, дабы не нарушить неприкосновенность частного владения. Что касается Морриса, ему тревогу изображать не приходилось. А в следующую минуту пришлось встревожиться еще сильней. Едва он взялся за пульт дистанционного управления, благодаря карабинеров за оперативность и недоумевая, с чего собака так взбесилась, как подъехала еще одна машина. Отперев ворота, из-за которых доносился жуткий вой, Моррис обернулся и оказался нос к носу с Фендштейгом. И сразу вспомнил, что письма о выкупе за Массимину все еще лежат во внутреннем кармане пальто.

Какой же он безнадежный, неисправимый дурак!

– Buon giorno, – поздоровался полковник. Это прозвучало так же зловеще, как «Guten Morgen». А то и девиз на воротах Освенцима: «Arbeit macht frei». По спине поползли мурашки. Моррис был на волосок от разоблачения. – Рад видеть вас снова, синьор Дакфорс, – Фендштейгу приходилось перекрикивать истеричный вой. Псина, по крайней мере, маялась за свои грехи.

Моррис механически кивнул, словно не узнав старого знакомца. И, как только заскрипели шарниры и створки медленно поехали в стороны, отчаянно крикнул:

– Там кто-то есть! Грабят!

Протиснувшись в открывшуюся щель, он рванулся к бараку. Кваме с карабинерами наступали на пятки, а письма жгли тело через карман.

До цели оставалось метров десять, когда полцентнера живого веса с разбегу ударили в грудь. Блеснули клыки, мелькнули черные десны, яростные глаза. Моррис услышал звук своей рвущейся плоти и провалился в кровавый кошмар.

Глава двадцать седьмая

Если Моррис и приходил в сознание за следующие двое суток, то совсем не помнил этого. Уже после, обсуждая с Форбсом происшедшее, он предположил, что если б Данте имел представление о современной анестезии, он бы живописал еще много новых кар для грешников: смесь удушья, кошмарных видений и тошноты, слепящие огни в липком мраке, когда человек сознает лишь то, что его лишили сознания, полная беспомощность – ни памяти о прошлом, ни надежд на будущее. И постоянная, непрерывная мука… В общем, идеальное наказание для того, кто повинен в привычке контролировать свой разум и считать себя повелителем судеб – собственной и чужих.

Одно утешение: покуда жив, страдания можно воспринимать как епитимью. Господь явно предназначил Моррису долгие годы служения, дабы он мог одеть и накормить сотни нуждающихся на расширенном предприятии «Вина Дакворт», постепенно вовлекая заблудшие души из третьего мира в лоно нашей матери Церкви.

Но покаяние, пока оно длилось, было воистину болезненным. Теперь казалось, что обломки, под которыми он погребен, или, вернее, вязкая жидкость, куда он погрузился с головой, – одновременно яркая и темная, оглушительная и безмолвная, мягкая и сдирающая кожу, как наждак, – вот-вот расплющит его, вдавит внутрь самого себя. Он весь превратился в сгусток страшной боли, терзавшей и рассудок, и душу.