Призраки двадцатого века

— Но мы же не евреи, — заметил я.

— Все равно традиция хорошая. Надо поменьше о себе думать.

— А при чем тут маски?

— Во всяком доме, куда люди приезжают на отдых, должны быть маски. А вдруг тебе захочется отдохнуть от собственного лица? Лично мне смертельно надоедает изо дня в день быть одним и тем же человеком. Кстати, как тебе эта маска, нравится?

Я рассеянно водил пальцем по прозрачной маске, висевшей на окне. Когда мама обратила внимание на то, что я делаю, я тут же отдернул руку. По моему телу пробежал мороз.

— Примерь-ка ее, — воскликнула мама настойчиво и нетерпеливо. — Надо посмотреть, пойдет ли она тебе.

— Гадкая маска, — сказал я.

— Я приготовила тебе комнату. Ты не будешь бояться спать на непривычном месте? Если что, перебирайся к нам. Между прочим, ты так и сделал, когда мы были здесь в прошлый раз. Правда, тогда ты был гораздо моложе.

— Ничего, как-нибудь сам. Не хочу мешать вам, вдруг вы захотите зачать кого-нибудь еще.

— Будь осторожен в пожеланиях, — сказала мать. — История повторяется.

В маленькой комнате, отведенной мне, стояла лишь узкая кровать с пахнущими нафталином простынями и шкаф. На одной из стен — зеркало, спрятанное под шаль. С карниза свисала полумаска: зеленые листья, скрепленные вместе и украшенные изумрудными блестками. Она понравилась мне, но, когда я выключил свет, темнота все изменила. Листья превратились в панцирь некоего ящероподобного существа с черными провалами вместо глаз. Я снова включил свет и вылез из кровати, чтобы развернуть маску к стене.

Деревья подступали к самому дому, и иногда от ветра по стенам стучали ветки. От каждого их удара я просыпался, думая, что кто-то стучится в дверь. Я просыпался, задремывал, просыпался опять. Ветер усиливался, его шум перешел в высокий вой, и откуда-то доносился равномерный металлический скрип: пинг-пинг-пинг, — словно вращалось велосипедное колесо. Я подошел к окну и выглянул наружу, не особенно надеясь что-то увидеть. Однако луна стояла высоко; когда деревья гнулись под порывами ветра, ее белый свет пробегал по черной земле стайками серебристых рыбок, что живут на глубине и светятся в темноте.

Возле одного из деревьев стоял велосипед — старинная модель с огромным передним колесом и до смешного маленьким задним. Переднее колесо вращалось: пинг-пинг-пинг. По траве к велосипеду шагал светловолосый мальчик в белой ночной сорочке. При виде мальчика меня почему-то охватил первобытный ужас. Он взялся за руль велосипеда, а потом вдруг склонил голову, будто прислушиваясь, и я отпрянул от стекла. Мальчик повернул голову и уставился на меня своими серебряными глазами, а я мгновенно очнулся в пахнущей нафталином постели. В моем горле еще хрипели сдавленные стоны.

Когда наступило утро и в последний раз за ночь я вынырнул из сна, оказалось, что я лежу в комнате родителей под толстым стеганым одеялом и мне на лицо падают косые лучи солнца. На подушке рядом со мной еще сохранился отпечаток головы матери. Я не помнил, как перебрался сюда во мраке ночи, и был этому рад. В тринадцать лет я оставался ребенком, но знал, что такое гордость.

Как ящерица на камне, я нежился на солнце — не до конца проснувшийся, но уже не спящий, и вдруг в другом конце комнаты вжикнула «молния». Я обернулся и увидел отца; он открывал сумку, стоящую на комоде. Шуршание одеяла привлекло его внимание, он поднял голову и взглянул на меня.

Он был обнажен. Утреннее солнце золотило его невысокое ладное тело. Лицо скрывала прозрачная пластиковая маска, которая вечером висела на окне в большой комнате. Она смяла лицо, до неузнаваемости сплющила отцовские черты. Он посмотрел на меня безучастно, словно не видел, что я лежу в кровати, или вообще не знал меня. Его толстый пенис покоился среди густых рыжеватых волос. Я довольно часто видел его голым, но в маске он стал чужим, и его нагота смутила меня. Он молча смотрел на меня — и это тоже внушало мне странную тревогу.

Я открыл рот, чтобы поздороваться, но в горле у меня все пересохло. Мне вдруг пришло в голову, что это действительно незнакомец и я его никогда раньше не видел. Я не мог выдержать его взгляда, поэтому отвернулся, затем выскользнул из-под одеяла и прошел в большую комнату, с трудом удерживаясь от того, чтобы припустить со всех ног.

На кухне звякнула посуда. С шипением полилась из крана вода Звуки привели меня к маме — она наполняла водой чайник. Она услышала шлепанье моих босых ног и глянула на меня через плечо. При виде ее лица я застыл как вкопанный. Она надела маску черной кошки с блестящими усами, отделанную по краю стразами. На матери была футболка, доходящая до середины бедра, а ноги оставались голыми. Когда она наклонилась над раковиной, я заметил полоску узких черных трусов. Меня немного успокоило, однако, что она усмехнулась мне, а не просто молча смотрела, как будто мы раньше никогда не встречались.

— Омлет в духовке, — сказала она.

— Зачем вы с отцом носите маски?

— Так Хэллоуин же!

— Ничего подобного. Хэллоуин в следующий четверг.

— А что, есть какой-то закон, запрещающий начинать праздновать пораньше? — спросила она И замолчала: прихватка в одной руке, чайник в другой. Потом снова бросила на меня косой взгляд. — В самом деле? В самом деле.

— Начинается. Грузовик сдает назад. Кузов приподнимается. Сейчас на землю повалится дерьмо.

— В этом доме всегда Хэллоуин. Он так и называется: Дом маскарадов. Но это тайна. И в этом доме есть одно правило: каждый, кто в нем живет, должен носить маску. Так было всегда.

— Я предпочту дождаться Хэллоуина.

Она вытащила из духовки блюдо с омлетом, положила мне кусок, налила чашку чая. Потом села напротив меня и стала смотреть, как я ем.

— Ты должен надеть маску. Карточные люди видели тебя вчера. Теперь они найдут тебя здесь. А если ты будешь в маске, они тебя не узнают.

— Ага, как же. Я же узнал тебя, хоть ты и в маске.

— Это тебе только кажется, — сказал она, и в ее глазах с длинными ресницами вспыхнуло озорство. — Карточные люди не узнают твоего лица под маской. Это их ахиллесова пята. Они обо всем судят по внешности. Они мыслят в одном измерении.

— Ха-ха, — сказал я. — Когда придет оценщик?

— Придет когда-нибудь. После обеда, точно не знаю. Я даже не уверена, что оценщик существует. Может, я придумала его.

— Я проснулся всего двадцать минут назад, и мне уже скучно. Неужели трудно было оставить меня дома? Ехали бы вдвоем на свой дурацкий уик-энд-маскарад и без помех делали бы ребенка.

Я сказал это и тут же почувствовал, что краснею. И все же я был доволен, что сумел поддеть ее и насчет масок, и насчет черного нижнего белья, и насчет их карикатурной игры — они думали, будто я слишком мал, чтобы понять ее.