Призраки Гойи
Шрифт:
Он помнил только свои ноги в грязи, шаткую двуколку, запах женщины и псины. И всё же неведомая сила то и дело заставляла его вспоминать тот печальный вечер близ стен Сарагосы, у берега Эбро. Некий голос — его собственный голос — нашептывал, что он узнал лишь видимость любви, что всё остальное еще предстоит открыть, изведать.
Тот же самый голос настойчиво говорите ним сейчас в келье Инес. Доминиканец замечает верхнюю часть груди, когда девушка наклоняется к нему, угадывает белоснежное тело, скрытое под синей хламидой. Она бледнее, чем на портрете, написанном Гойей, не такая улыбчивая, не такая сияющая, но всё тот же ангел, это не подлежит сомнению. Ангел, повторяющий не без тревоги:
— Это грех?
Лоренсо знает, что он не может ничего сказать.
Однако монах не сообщает умоляющей его узнице ничего подобного. Зачем? Ему не в чем себя упрекнуть, ни в отношении братии, ни в отношении Бога. Притом он не может позволить себе ни малейшей снисходительности.
Инес снова и снова говорит, что хочет вернуться домой прямо сейчас, что она ничего не сделала, что она просто не любит свинину и не знает никаких еврейских ритуалов, а призналась в том, что от нее хотели услышать, чтобы ее больше не мучили.
— Я могу передать весточку вашим близким.
— О да!
— Что мне им сказать?
— Что я их люблю. Пожалуйста, скажите, что я их люблю: отца, матушку, братьев, люблю их всех, что я не сделала ничего дурного и желаю поскорее их увидеть…
Я передам им это.
— Не хочу, чтобы они думали, будто я что-то натворила. Скажите же им это. В первую очередь это. Что я их дочь. Что я скоро вернусь домой. Пусть они меня ждут.
Девушка закрывает глаза, складывает руки и говорит:
— Всё время, по десять, двадцать, сто раз на дню я закрываю глаза и молюсь. Я молю Господа, прошу его показать мне матушку и отца, а также братьев, чтобы они стояли здесь передо мной, когда я открою глаза…
— Хотите, чтобы я помолился вместе с вами?
— Да. О да, спасибо.
Инес бросается к ногам Лоренсо и обнимает их. Монах не знает, куда девать свое тело, и не понимает, что делать. Он обхватывает голову девушки руками и просит ее встать. Она продолжает сжимать нога монаха. Ее шерстяная шаль упала. Должно быть, на миг она потеряла голову.
Лоренсо осторожно ласкает волосы Инес. Он просит ее не плакать, говорит, что всё уладится, что он об этом позаботится. Банальные дежурные фразы, но монах не может придумать ничего другого, он еще никогда не оказывался в подобном положении.
Узница устремляет на него свой взор. Лоренсо видит в ее глазах слезы. Впервые в жизни он видит так близко от себя плачущую девушку. Она пребывает в растерянности, она не в состоянии успокоиться и здраво мыслить. Бесполезно с ней говорить: она всё равно не услышит. Внезапно монаха посещает поразительное видение, образ изображенной на портрете женщины, которая тянет его в темноту, туда, где шумит река, мурлыкая при этом какую-то любовную песенку. Лоренсо гонит от себя этот образ, но он возвращается, и он снова гонит его. Инес плачет и стонет у его ног.
Касамарес принимается молиться, но его голосу недостает твердости:
— Gloria in excelsis Deo… [8]
Инес знает эти слова. Она продолжает:
— …et in terra hominibus… [9]
— …bonae voluntatis [10] , — произносят они вместе.
Руки Лоренсо опускаются на плечи Инес и сжимают их. Он приподнимает девушку и привлекает ее к себе, она не противится и даже садится к нему на колени. Инес уже не одна, она прижимается к мужчине, как бы в поисках поддержки, и обвивает его шею руками под большим воротом монашеской станы.
8
Слава в вышних Богу… (лат.)
9
…и
на земли мир… (лат.)10
…в человецех благоволение (лат.).
Еще некоторое время оба продолжают молиться.
7
Несколько дней спустя Лоренсо вызвали в Севилью по делу внутреннего порядка, а также в связи с внешней политикой. Годом раньше, в июне 1791 года французский король попытался бежать из Франции с женой-австрийкой и детьми в дорожной карете; все они были переодеты. Беглецы, которых узнали в Варенне, были арестованы на одном из местных постоялых дворов и доставлены в Париж, где им пришлось пройти сквозь две шеренги солдат, державших ружья прикладами вниз, в знак бесчестия.
По мнению искушенных наблюдателей, французская корона, возложенная на голову нерешительного и недальновидного монарха, была обречена рано или поздно упасть. Ее могла спасти лишь немедленная интервенция европейской коалиции, которая никак не могла сформироваться и к которой не решался присоединиться король Испании Карлос IV, тщетно побуждаемый к действиям Людовиком XVI.
Что касается французского духовенства, в среде которого царил раскол (священникам надлежало присягать «гражданской конституции духовенства», коль скоро они желали и впредь выполнять свои обязанности), некоторые его представители уезжали за границу, подобно эмигрировавшим дворянам, и искали защиты, убежища в соседних католических странах, главным образом, в Испании. Что делать с этими людьми? Как их принимать? На эти вопросы, в числе ряда прочих, была призвана дать ответ встреча в Севилье.
Лоренсо пробыл там дольше, чем предполагал, и вернулся в Мадрид к концу июня.
Прошла еще одна неделя и, наконец, не без помощи Гойи, Касамарес откликнулся на приглашение Томаса Бильбатуа, до сих пор не получившего никаких известий о дочери. Свидание было назначено на 6 июля.
Вечером, примерно в половине девятого, когда на улице было еще светло, Гойя и Лоренсо разом переступили порог дома торговца. Их встретил дворецкий, затем они прошли через двор, где еще кипела работа, и направились к главной лестнице, где слуги уже зажигали факелы.
Бильбатуа с обоими сыновьями встречал гостей у подножия лестницы. Купец поклонился представителю Конгрегации в защиту вероучения и поблагодарил за высокую честь, которую тот оказал ему своим визитом. Лоренсо, казавшийся спокойным и невозмутимым, ответил на это бесхитростными и долгожданными словами. Это ему очень приятно, он сожалеет, что не смог прийти раньше, и так далее.
Бильбатуа дружески поздоровался с Гойей, они даже обнялись, и пятеро мужчин поднялись по лестнице. Наверху их ждала Мария-Изабелла, очень нарядная и надевшая по этому случаю украшения. Она почти не накрасилась, так как принимала монаха, облачилась в платье с закрытым воротом и спрятала волосы под плотной черной мантильей.
Томас представил доминиканцу свою супругу, и она сказала гостю «милости просим». Он поблагодарил женщину, едва поклонившись и не дотронувшись до ее руки.
— Сюда, пожалуйста, — сказала она.
Всё это напоминало обычный вечерний прием.
Они прошли через длинную галерею на втором этаже, останавливаясь, чтобы полюбоваться моделью какого-нибудь галеона или позолоченной статуей святого, привезенной с американского континента, в которой чувствовался мощный, свободный от европейского влияния почерк неизвестного художника с мексиканских плоскогорий или из джунглей Коста-Рики. Фламандские гобелены щедро являли взору товары, привезенные со всех доселе открытых материков. Эти настенные ковры казались наиболее ценными отражениями купеческих витрин и кладовых. Земля была неистощимым рогом изобилия, милостиво предоставленным в людское распоряжение. Все сокровища мира казались доступными, как бы дарованными не оскудевающей рукой щедрой природы, некогда дикой и наконец укрощенной.