Призраки(Рассказы)

Этот день бесконечен! Но вечером я вновь увижу ее.

11 часов. Нет, двери крепко закрыты, волшебство рассеялось. Я не увижусь с ней до завтра. Но завтра! Ах, Медея, обожал ли тебя хоть один из твоих возлюбленных так, как я? Осталось двадцать четыре часа до счастливого мгновения, которого я, кажется, ждал всю жизнь. А потом, что потом? Я понимаю все яснее: далее — ничего. Все, кто любил Медею да Карпи и служил ей, умерли: заколотый кинжалом Джованфранческо Пико, отравленный Стимильяно, его убийца-грум, зарезанный по ее приказу, Оливеротто да Нарни, Маркантонио Франджипани и бедный Орделаффи: он так и не увидел лица своей владычицы, и единственной его наградой стал платок, которым палачи вытерли лоб этого искалеченного юноши с переломанными ребрами и разодранной плотью.

Всех ждала смерть, поджидает она и меня. Любовь такой женщины губительна в своем совершенстве: Amour Dure — Dure Amour, как гласит ее девиз. Я тоже умру. Но почему нет? Возможно ли жить, наслаждаясь любовью другой женщины? Как влачить прежнее жалкое существование после счастья, уготованного мне завтра? Немыслимо! Ее рыцари ушли в мир иной, и я отправлюсь за ними.

Я всегда знал, что не проживу долго. Еще в Польше цыганка сказала мне однажды, что линия жизни на моей ладони резко обрывается, а это означает насильственную смерть. Я мог погибнуть на дуэли с кем-нибудь из собратьев-студентов или в железнодорожной катастрофе. Но нет, моя смерть будет совсем иной! Смерть… Ведь Медея тоже мертва? Какая странная будущность открывается мне… Возможно ли, что за краем могилы я встречу и остальных — Пико, грума, Стимильяно, Оливеротто, Франджипани, Принцивалле дельи Орделаффи? Будут ли все они рядом с Медеей? Но меня она полюбит сильнее, ведь я безнадежно посвятил себя ей, хотя прошло три столетия после ее смерти!

24 декабря. Я завершил все приготовления. Этой ночью, в одиннадцать часов, я выскользну из комнаты. Синьор Асдрубале и его сестры будут мирно похрапывать во сне. Я расспросил их: они опасаются ревматизма, поэтому не посещают полуночную мессу. К счастью, между моим домом и главной площадью нет церквей. Если даже по улицам Урбании пройдут праздничные шествия, то далеко отсюда. Комнаты вице-префекта на другой стороне дворца, он ничего не услышит. На площадь выходят только окна парадных залов и архивов, а также ворота пустых дворцовых конюшен.

Кроме того, я управлюсь быстро. Я опробовал остроту пилы на бронзовой вазе, купленной у синьора Асдрубале. Со статуей — полой, да к тому же изъеденной ржавчиной (я даже приметил кое-где трещины) — будет работать легче, особенно после удара острым топориком. Я привел в порядок бумаги, составив завещание в пользу государства, направившего меня сюда. Мне жаль только, что читатели никогда не увидят моей «Истории Урбании».

Чтобы скоротать бесконечный день и утихомирить лихорадочное нетерпение, я только что совершил долгую прогулку. Сегодня самый холодный день в году. Голубой воздух искрится как сталь. Яркое солнце совсем не греет, его лучи, отраженные снежными вершинами, только усиливают ощущение мороза. Немногочисленные прохожие закутаны с ног до головы. Длинные сосульки свисают со статуи Меркурия на фонтане. Можно представить, как озябшие волки пробираются через сухой кустарник и осаждают город, надеясь там согреться.

Почему-то этот мороз удивительно успокаивает меня — он напоминает мне о детстве. Когда я взбирался, то и дело поскальзываясь, по обледенелой мостовой крутых улочек, глядя на заснеженные вершины на фоне неба, и когда проходил мимо украшенной веточками самшита и лавра церкви, откуда доносился слабый аромат ладана, в памяти с удивительной яркостью воскресли — не знаю почему — давние картины рождественских вечеров в Познани и Вроцлаве, когда я ребенком бродил по широким улицам, разглядывая витрины, где зажигали огни на елках, и гадая, ждет ли меня дома по возвращении чудесное зрелище — комната, сияющая огнями, разукрашенная стеклянными бусами и орехами в позолоченной обертке. Останется лишь повесить последние синие и красные гирлянды и грецкие орехи в серебряной и золотой фольге, а потом зажечь разноцветные свечи, чей воск будет капать на прекрасные, нарядные зеленые ветви.

Дети ждут с замиранием сердца, когда же им расскажут о Рождестве. А я, чего я жду? Не знаю. Все кажется сном, все зыбко и туманно, будто время остановилось, и дальше ничего не будет. Мои желания и мечты мертвы, а сам я обречен безвольно скитаться в стране снов. Существует ли мир вокруг меня? Возникшая перед моими глазами улица в Познани, широкая улица с окнами, освещенными огнями Рождества, и зелеными ветвями елей за оконными стеклами, кажется намного реальнее. Жажду ли я наступления ночи? Боюсь ли его? И придет ли, наконец, этот вечер!

Рождество, полночь. Я сделал все, как и задумал. Бесшумно выскользнул на улицу, когда синьор Асдрубале и его сестры крепко спали. Я испугался было, не разбудил ли их, поскольку уронил пилу, пробираясь через главную комнату, где хозяин дома держит свои диковинки на продажу. Пила звякнула о старые латы, которые он пытался восстановить. Я быстро потушил свечу и спрятался на лестнице, услышав, как синьор Асдрубале что-то сонно пробурчал. Он вышел в халате, но никого не увидел и вернулся в постель, пробормотав: «Кошка, должно быть». Я тихо прикрыл за собой входную дверь. За день небеса нахмурились: сияла полная луна, однако то и дело она исчезала за серыми с желтизной облаками. На улице — ни души, длинные дома вытянулись по струнке в лунном свете.

Не знаю почему, но я избрал кружной путь к площади, мимо дверей одной-двух церквушек, где горел свет полуночной мессы. На миг я ощутил искушение войти в одну из них, но что-то, казалось, удерживало меня. Я уловил слабые отзвуки рождественских гимнов и, почувствовав, что вот-вот лишусь решимости, заторопился прочь. Когда я проходил под портиком возле Сан Франческо, то услышал позади шаги: меня кто-то преследовал. Я остановился и позволил прохожему обогнать меня. Когда он поравнялся со мной, то приостановился и пробормотал: «Не ходи! Я Джованфранческо Пико». Я обернулся, холодея: никого.

В переулке, возле апсиды собора, я увидел другого мужчину. Он стоял, прислонившись к стене, и в лунных лучах мне почудилось, что по его лицу с острой бородкой клинышком струится кровь. Я прибавил шагу, но когда поравнялся с ним, он прошептал: «Не подчиняйся ей, возвращайся. Я Маркантонио Франджипани». У меня зуб на зуб не попадал, но я так же поспешно направился вперед. Лунный свет открашивал стены в голубые тона.

Наконец, я издали увидел площадь, залитую лунным сиянием. Казалось, будто окна дворца ярко освещены, и зеленоватая статуя герцога Роберта мчится мне навстречу. Я должен был пройти в тени под аркой, но чья-то фигура вышла из стены и преградила мне дорогу закутанной в плащ рукой. Я попробовал прорваться. Человек схватил меня за плечо, и рука была тяжела, как глыба льда. «Ты не пройдешь! — вскричал он. — Ты не получишь ее! Она моя, только моя! Я — Принцивалле дельи Орделаффи». Луна выглянула снова, и я увидел мертвенно бледное, почти детское лицо, обвязанное вышитым платком. Пытаясь освободиться от ледяной хватки, я выхватил топорик и со всего размаху нанес удар… Топорик со звоном врезался в стену… Призрак исчез.

Я спешил. Исполняя задуманное, раскалывал бронзу, пилой наносил ей еще более глубокие раны и, в конце концов, добыл серебряную статуэтку, разбил ее на несчетные осколки. Когда я разбрасывал их по мостовой, тучи внезапно закрыли луну пеленой, поднялся сильный ветер и помчался, завывая, по площади. Мне почудилось, что земля содрогнулась. Я бросил топорик и пилу и кинулся домой, чувствуя, что меня преследуют: за мной словно мчались сотни невидимых всадников.

Но теперь я спокоен. Настала полночь, мгновение — и она будет рядом! Терпение, сердце мое! Я слышу, как громко оно бьется, слишком громко. Надеюсь, никто не обвинит бедного синьора Асдрубале. Я напишу властям, дабы подтвердить его невиновность на случай, если со мной что-то произойдет… Час ночи! Только что пробили куранты на дворцовой башне. Я, Спиридон Трепка, подтверждаю: если этой ночью что-либо случится со мной, никто, кроме меня самого… Шаги на лестнице! Это она. Наконец-то, Медея, Медея! Amour Dure — Dure Amour!

Здесь обрывается дневник Спиридона Трепки. Газеты провинции Умбрия сообщили публике, что рождественским утром 1885 года бронзовая конная статуя Роберта II найдена изуродованной самым плачевным образом, а профессора Спиридона Трепку из Познани, гражданина Германской империи, обнаружили мертвым: он был заколот ударом в сердце, нанесенным неизвестной рукой.

Уильям Уаймарк Джейкобс КОЛОДЕЦ