Призраки в Сети

Мы еще выпили и пошли на презентацию в «Саммер Брукс». Книга называлась «Итак, я сучка» — сборник еженедельных колонок в газете «В большом городе» — и была весьма занимательна, если читать по порядку. Потом мы чудно пообедали в маленьком итальянском ресторанчике «У Антонио», около рынка. Потом просто пошли по улице, надеясь еще где-нибудь выпить по пути, потом немного потанцевали. И наконец, оказались у меня.

Нам было так хорошо друг с другом, что я ничуть не сомневалась в том, что все кончится постелью. Я помню, успела подумать, как хорошо, что я сегодня надела черное кружевное белье вместо хлопчатобумажных трусиков и простого лифчика, как сначала собиралась.

Секс вовсе не принадлежал к числу тех ощущений, которые мне хотелось испытать в первую очередь. Мои собственные воспоминания об этом казались мне почерпнутыми из книг, как и все остальное в моей жизни. У меня не было ни одного настоящего, чувственного воспоминания. Судя по тому, что я о нем знала, секс представлялся мне довольно забавным занятием, и я была немного разочарована тем, что приходится так скоро, без всякой подготовки испытать это.

Позже я поняла, что такое ощущение возникло у меня потому, что Аарон оказался не особенно хорошим любовником, но в тот момент я почувствовала себя обманутой. Не столько им, сколько вообще всей этой ерундой, которую нагородили вокруг полового акта.

— И это все? — не удержалась я, когда он перекатился на спину.

Вообще-то, я не хотела говорить этого вслух, у меня просто вырвалось, но, увидев, как помрачнело его лицо, я пожалела о сказанном.

Он сел в постели:

— Что ты имеешь в виду?

— Нет, ничего.

— Тебе не было хорошо?

— Конечно, было. Просто… я думала…

Я предпочла остановиться, пока не сделала хуже, потому что мне очень хотелось сказать: «Да, я разочарована. Я думала, что это будет нежнее и в то же время самозабвеннее. Что это будет гораздо дольше. Что мне покажется, что весь мир перевернулся. Что время станет одним сплошным долгим мгновением блаженства, которое в конце концов разрешится качанием на медленных теплых волнах, что все это заставит меня задохнуться от счастья. А такого я могла бы достичь и пустив в ход собственные пальцы».

Я удержалась и не сказала ничего этого, но все равно было уже поздно.

— Господи, я не могу поверить. — Он спустил ноги на пол и встал. — Нет, не то чтобы я не чувствовал, что в тебе есть нечто странное, — добавил он, натягивая трусы. — Но мне хотелось присмотреться, понаблюдать, понять, что в тебе такого неправильного, что отталкивает людей.

Я воззрилась на него, лишившись дара речи. Он отыскал свою футболку и натянул ее, а потом пригладил волосы.

— Ведь не я один это чувствую, — продолжал он. — Да, конечно, ты выглядишь классно, но все, кто провел с тобой хоть немного времени, упоминают об этом… о какой-то неправильности в тебе.

— Ты говорил обо мне с другими?

— Ну разумеется. Мир тесен. Когда такая привлекательная женщина, как ты, ведет себя как замороженная рыбина, конечно, об этом будут говорить. А ты как думала? Но я решил: сделаю доброе дело, доставлю ей удовольствие, научу ее расслабляться и наслаждаться жизнью.

— Убирайся, — сказала я.

— Да. Таких, как ты, надо отшивать сразу.

Я выскочила из постели и толкнула его к двери.

— Вот погоди, я еще… — начал было он, и я толкнула его еще раз.

Так как он еще после первого толчка не успел восстановить равновесие, то вылетел спиной в гостиную. Я собрала его оставшуюся одежду и швырнула ему вслед. Был момент, когда мне показалось, что он сейчас ударит меня или, по крайней мере, попробует ударить, но я как раз сунула ему в руки одежду и ботинки, и он инстинктивно схватил свое имущество. Это дало мне время проскользнуть мимо и распахнуть дверь на лестничную площадку.

— Вон! — крикнула я.

— Боже, мне что, в трусах идти?..

— Вон! — повторила я.

Я взяла зонтик, который стоял у двери, и замахнулась им как бейсбольной битой. Ему хватило одного взгляда на мое лицо, чтобы воздержаться от дальнейших препирательств и вылететь на площадку. Боже, как жаль, что у меня не оказалось под рукой фотоаппарата, чтобы заснять, как он там стоит все равно что голый, как его тощие ноги торчат из-под футболки, как он прижимает к груди ком одежды.

— Это еще не конец, — пообещал он.

— Для меня — конец.

Он покачал головой, лицо его побагровело от гнева.

— Со мной так никто не обращался, — сказал он. — Ты еще пожалеешь…

— Уже жалею, — перебила я, захлопнула дверь перед его носом и заперла ее на замок.

После его ухода я долго плакала. Не из-за того, что у меня произошло с ним, или, по крайней мере, не только из-за этого. Я плакала потому, что чувствовала себя одинокой и потерянной, заброшенной в этот несправедливый мир. И когда я наконец кому-то позволила к себе приблизиться, этот кто-то оказался неудачником. Теперь, когда благодарность за то, что тебя хотя бы сразу не оттолкнули, исчезла, я поняла, что он — махровый эгоист, зацикленный на самом себе. Слов у него было много, но они ничего не значили. Весь наш совместный вечер был для него, а не для меня, и на моем месте мог бы оказаться кто угодно, ему было все равно.

Если Аарон Гольдштейн — типичный нормальный человек, то не уверена, что я так уж хочу быть нормальной.

Той ночью я опять летала во сне, парила над бесконечным ландшафтом из микросхем, над обширными полями, пересеченными реками жестокого электричества…

Кое-какой полезный опыт из этого вечера с Аароном я извлекла, но в общем изменилось немногое. Весь мир был еще очень новым. В основном я знала, что есть что, а если нет, то голос у меня в голове с готовностью излагал мне историю той или иной вещи — факты, сведения, но не их сущность. Каково это на вкус, на ощупь, как это звучит — этого голос мне объяснить не мог.

После того случая я не перестала ходить на вечера и презентации — не желала дать Аарону возможность одержать эту маленькую победу. Но теперь у меня не было надежды встретить там приветливый прием, и я его не встречала. Отношения, хотя бы отчасти напоминающие дружбу, я заводила только на улице.

Конечно, был Марк. Время от времени я натыкалась на него, обычно у каких-нибудь дверей, всякий раз новых. То он торчал на перекрестке, то дремал на скамейке в парке. В его манере общаться подспудно ощущалась некая горечь — досада на свои неудачи и на весь этот равнодушный мир, в котором нет места для выпавших из обоймы.

Но чаще всего он прятал горечь за жизнерадостным фасадом. Я думаю, ему больше всего нравилось во мне то, что я готова была принимать его любым, каким бы он ни предстал передо мной, и не осуждала его ни за что. Я не донимала его советами, не пыталась его переделать — просто угощала иной раз чашкой кофе. Мы дружески болтали, и нам было хорошо в обществе друг друга.

Это не имело ничего общего с благотворительностью. Он прекрасно знал, что я приютила бы его и дала бы ему денег, если бы он попросил. Но он никогда этого не делал. А сама я такое больше не предлагала.