Про котов и некотов

Да, звукоизоляция – большая проблема в среднестатистическом российском доме. Где бы я ни жила, везде было хорошо слышно соседей сверху, снизу, слева, справа. Исключением стало аспирантское общежитие, где были толстые кирпичные или каменные стены; как нам кто-то говорил, это бывшие конюшни. Если так, то для лошадей в дореволюционное время строили лучше, чем для людей сейчас. Хотя какие лошади могли бы взобраться по лестнице на третий этаж? Ерунда какая-то. Скорее, это был воспитательный дом или дом для прислуги.

Эта самая Гутька (Августа, что ли?) преследовала мою подругу годами, даже когда та уже окончила музыкальную школу и перестала терзать пианино. Жила она с престарелой матерью – вылитой ведьмой, и обе были малость чокнутыми. Они постоянно что-то сыпали или лили на балкон соседям снизу, то есть семье моей подруги, подбрасывали им какие-то «колдовские» артефакты. Когда терпение отца Надежды иссякло, он поднялся на этаж Гутьки, долго колотил в дверь и кричал что-то, наверное, с использованием экспрессивной русской фразеологии. Это возымело действие: на балкон больше ничего не падало.

Но однажды подруга была потрясена: её для разговора вызвал декан. Оказывается, Гутька узнала, где учится Надежда, пришла в подгорный корпус института, где располагалось историко-английское отделение, пала в ноги декану, прямо на пол, и слёзно молила что-нибудь сделать, потому что ей жить не даёт проклятая девица… Надюша так растерялась, что сначала даже не знала, что сказать: настолько нелепо и неожиданно прозвучали эти слова. Слава богу, декан у них был не то что вменяемый – просто мировой дядька с прекрасным чувством юмора, он посочувствовал своей студентке, но всё-таки посоветовал быть осторожнее: кто знает, что ещё на уме у полубезумной женщины?

Вот куда меня завели воспоминания. А ведь мне хотелось ещё написать несколько слов о том, как я четыре года занималась в танцевальном кружке, гордо именовавшемся хореографической студией. Это я всё пытаюсь доказать, каким занятым человеком была в детские и отроческие годы. Занятия в кружке были, кажется, два раза в неделю; перед выступлениями мы занимались чаще. Руководила студией дама, которая позже вела у нас историю. О, это особый персонаж. Скорее всего, дама когда-то подвизалась на ниве балетного искусства, видимо, в массовке бегала. Росточек у неё был детский, зато выправка военная, даже больше – она была пряма, как палка, и так же худа. Ходила годами в коротком чёрном или тёмно-коричневом платье, нет, не ходила – ступала, шествовала. Она была так необычна, так суха, что казалась нам куклой. Честное слово, мы, старшеклассники, её побаивались. Когда дама стала вести у нас историю в десятом классе, каждый был намного выше её ростом, но мы трепетали, когда она входила в класс. Более того, шутник Женька – спортсмен двухметрового роста – выглядывал постоянно в коридор и наконец приглушённо вскрикивал: «Змей идёт!» Мы вставали по стойке «смирно». Неслышно заходил змей, оглядывал класс немигающими глазами, – это были тягостные секунды – разрешал сесть. Все тихо сидели, пряча лица. Никому не хотелось идти отвечать.

Да, я же знаю даму в другой роли – там она была куда эмоциональнее. Когда балерунья вела занятия танцевального кружка, она оживлялась, вдохновенно кричала на нас и била линейкой по ногам, если мы недостаточно сильно их тянули. Мне такие методы совсем не по душе, хотя танцевать понравилось: я вдруг ощутила возможности своего тела, как будто наконец поняла, что у меня есть ноги, которые могут выполнять нужные па, есть руки, которые могут делать разные движения, есть корпус, который должен поворачиваться туда и сюда, и всё это не валяется где-то по отдельности, а собрано в единый действующий механизм (организм), управляемый разумом и чувствами. Некоторые бальные танцы были особенно приятны: там моим постоянным кавалером был славный мальчик Федя, простой, наивный, добрый. Я не была в него влюблена, просто на фоне остальных мальчишек он казался ангелом.

Но почему-то потом пошёл уклон в народные танцы, точнее, в эстрадные псевдонародные. Помнится, мы с успехом исполняли на сцене городского деревянного театра (он потом сгорел по неизвестной причине) танец «Пряники». Задействованы были только девочки. Первой, как самая маленькая, выходила я, высоко поднимая ноги, прочерчивая прямую линию от одной кулисы до другой. За мной выходила девочка ростом чуть выше, и так далее, пока нас не становилось двенадцать. Другие движения мне не запомнились, только начало танца.

Перед выступлением приходилось долго торчать в театре в служебных помещениях: мы заранее приходили туда, переодевались, готовились, ждали, когда придёт наш черёд. Иногда ожидание затягивалось, потому что программу концерта художественной самодеятельности могли изменить. Помню, как я в костюме, в подобии балетной пачки, смотрелась в старинное зеркало на театральных задворках и чувствовала, как у меня от страха всё сжимается в животе, ноет, тянет, падает и снова идёт волной вверх. Возникало ощущение, что ты утратил себя, всё забыл, ничего не сможешь сделать, – не люблю бояться из-за беспомощности, на которую обрекает вот такой противный липкий страх. Есть страх-задор, страх-вспышка – сгусток энергии, порыв к действию – это помогает справиться с чем-то трудным.

Ну вот, отзанималась я четыре года в танцевальном кружке, и что от него осталось? Я по-прежнему сутулюсь, хотя иногда вспоминаю о своём недостатке и стараюсь выпрямиться, лёгким танцевальным шагом могу ходить только будучи в хорошем, даже игривом, настроении. Никаких танцев не помню, вальсу нас то ли не обучали, то ли тело не запомнило движений, так что не вальсирую. Единственное – на танцполе чувствую себя раскрепощённо, не боюсь никаких движений, смело раскидываю руки-ноги в стороны, что, наверное, удивляет и смешит наблюдателей. Зато мне доставляет удовольствие окунуться в мир музыки и свободного движения.

Однако повествование моё, как я погляжу, страдает, по крайней мере, одним недостатком: оно похоже на лоскутное одеяло. Глава называется «Баллада о Мимише». Где Мимиша? Где баллада? Где, я вас спрашиваю?

О чём, бишь, я ещё хотела сказать?

В школе я проработала всего два года. В то благословенное советское время нужно было после окончания вуза обязательно отработать три года, но у меня по-другому сложилось. Хотя в школе было интересно, я чувствовала, что этого мало, хотелось чего-то иного. И когда мой бывший руководитель дипломной работы, ставший ректором в Нижневартовском пединституте, случайно встретившись со мной, предложил поработать у него на кафедре, я обрадовалась и согласилась. Ему пришлось долго уговаривать директора школы, чтобы тот меня отпустил: директору не хотелось терять инициативную учительницу, полную сил и задумок. Потом перевод в вуз согласовывали с заведующим гороно, я была у него на приёме и обещала, что буду заниматься наукой. По его лицу было видно, как он сожалеет о том, что у него нет такой возможности. Хм.

Я переехала в Нижневартовск и стала работать там ассистентом кафедры русского языка, вести практикум по орфографии и пунктуации, практические занятия по введению в языкознание. Далось это решение непросто: мне было стыдно перед своими учениками, потому что я их бросила. Даже объяснить не смогла, ведь всё произошло летом, когда у ребят были каникулы. Правда, некоторые из них от моей мамы потом узнали адрес служебной квартиры, которую мы делили вдвоём с исследовательницей сибирских народных говоров, и писали мне трогательные письма. Читая их, я плакала и отвечала, испытывая жгучую вину, переживая такую драму, что её отголоски слышны в моей душе до сих пор.

Была я там одна, без родных, без своей Мимиши. Новая жизнь мало-помалу захватила меня, со студентами было интересно работать, потому что приходилось всё время учиться самой, пополнять пробелы в знаниях. Но от взрослых учеников не было такой эмоциональной реакции, как от детей, и порой меня это как-то раздражало. И здесь хотелось большего. Потому предложение поступить в аспирантуру пришлось как нельзя кстати: я могла расти дальше, заниматься исследованиями, могла уехать так далеко, чтобы окунуться в совершенно новую жизнь.