Про нас с тобой

Лето закончилось с такой неимоверной переменной в жизни, что дети ничего толком и не поняли. В сентябре Коля с остальными ребятами так и не пошел в школу, да и некуда было идти – школу разбомбили тоже. Появляться в селе стало опасно. Вот и бежали люди в степь, спасая от обстрелов и бомб.

Село Баскунчак делилось на несколько поселков. На Верхнем шли узловые железнодорожные пути, на Среднем добывали гипс, а на Нижнем – соль.

В соли недостатка здесь нет. Желто-зеленая степь хорошо соседствует с солью, она подчиняется ей, легко покрывается тонким пластом белой рапы по краям, на которую если ступишь, то нога провалится и увязнет в мокрую вязкую глину. Белая соль – гладкая и беспощадная убийца всего живого. Стоит только саранче, подхваченной порывом ветра, улететь в сторону озера, как насекомое медленно покроется кристаллами соли, словно мумифицируется. Соленое озеро жестоко, но прекрасно. В его просторах отражается небо, днем отблескивает солнце, а вечером разливаются краски заката так, что не поймешь, где небо, а где земля – все едино, горизонта нет.

Во всем этом грубом рельефе были и оазисы с маленькими пресноводными озерами и скрюченной растительностью. Здесь и селились люди в наспех вырытых землянках. Землянки не обносили бревнами, только укрепляли сам вход, да подпирали крышу, чтобы не осыпались, вымазывали пол и стены смесью из глины, соломы и коровьих лепешек на манер самана. Сверху застилали крышу часто обычными ветками, о какой-то фундаментальной конструкции не думали – поначалу бы укрыться, найти, где спать, детей разместить, а потом уже о следующих удобствах думать.

Хлеба было не достать. Иногда мать с отцом приносили со станции ржаную муку и пекли коржики. Домашняя живность, что успели спасти – помогала с пропитанием, тем же молоком. Правда, курицы, будто оглохшие и умалишенные после бомбежки, больше не неслись, своевольно квохтали

и лупоглазыми бусинками смотрели поочередно в даль. Подмогой в плане еды служили бахчи с дынями, тыквами, арбузами. Степь ведь не совсем безлика, она может быть строптивой из-за яркого солнца, безжалостна ветрами, но благородна бахчевыми культурами.

Все взрослые уходили каждый день на железнодорожную станцию затемно, иногда работали всю ночь, восстанавливали путь и приходили утром. Малышей оставляли на подростков, которым не только за братьями и сестрами приглядывать нужно, но и смотреть за скотиной, чтобы та не заходила на бахчи и не ела сладкую растительность.

В конце сентября ситуация не изменилась. Немцы бомбили железнодорожные пути, родители возвращались домой измученные, с надорванной душой за тех, кого приходилось хоронить и про кого старались молчать.

Природа благоволила. Стояла теплая осень. Правда, утром сковывал холод, а в землянках и вовсе тянуло противной прохладой, от которой стыли ноги. Зато всходы на бахчах радовали хорошим урожаем. Коля с детьми прохаживался по кромке бахчи, гнал скотину подальше от арбузов к корявым деревьям. Но задержался по привычке, стал смотреть в степь, вглядываться в ее ровный узор. Он невольно догадывался, что именно со степи приходят вести. Может, потому что именно там, далеко от землянок, происходило самое важное – бой. А может, именно оттуда приходили родители с немой тяжестью на измученных лицах.

Коля смотрел в степь и слышал рокот. «Мне это кажется, – думал мальчик. – Неужели и к нам прилетели?»

Слух не подвел Колю, из степи прямо на него летел самолет. Летел так низко и прямо, гудел пропеллером, что Коля не смог разглядеть рисунок на фюзеляже и крыле. Это наши ястребки, ведь наши? Сердцу так хотелось верить, но Коля плохо разбирался в авиатехнике, а скорее – совсем не разбирался. Но надежда всегда умирает последней.

Коля пристально следил за самолетом, как тот облетел землянки и бахчи. Часть ребят ушли вместе со скотиной к озеру, чтобы там напоить животных и увести на дальние поля, подальше от бахчи. И только дружок Федя с малышами задержался неподалеку, хотел было бежать к Коле, но тот быстро завертел головой и замахал. Пускай передаст другим, чтобы прятались, пускай хоть кто-то останется в живых.

Пока Коля махал Феде, самолет пролетел над землянками и бахчами, развернулся, а потом и вовсе приземлился. Тормозил большими колесами и задним маленьким, что под хвостом. Маленькое подпрыгивало на неровностях, поднимая столб пыли. Самолет опять развернулся и медленно подкатил ближе к Коле.

Коля закашлялся, стал жмуриться от пыли, осыпающей его с головы до пят, но не сошел с места. Пыль медленно оседала на волосы, кожу, тихим пластом ложилась на землю. Мальчик слегка протер глаза тыльной частью ладони, смахнул пыль с ресниц и щек, а потом присмотрелся. На фюзеляже были нарисованы черные кресты. Коля зажмурился. Ему не чудится. Черные толстые кресты на белом фоне. А на рулевой части самолета тонкими линиями нарисована свастика.

«Немец», – подумал Коля, и его душу охватило ледяным страхом. Он так и замер соляным столбом возле бахчи, во все глаза глядя за движениями немецкого офицера. Тот действовал не сразу, подождал, пока уляжется пыль, открыл люк кабины и осмотрел окрестности. Наверное, выведывал, есть ли угроза со стороны русских. Но кто мог помочь Коле? Никто. Взрослые далеко, малыши попрятались в бурьяне.

Летчик спрыгнул на землю, но не решался идти вперед.

«Сейчас меня убьет, убьет ведь» – отдавала в виски мысль. Горло перехватило, ни вздохнуть, ни выдохнуть. Вокруг образовалась такая тишина, что только звук собственного колотящегося о ребра сердца слышал Коля.

– Keine Panik, Junge (Не бойся, мальчик), – сказал немец режущие слух слова и стал махать Коле, чтобы тот подошел к нему.

Мальчик сглотнул, понурил голову, опустил плечи и нехотя поплелся. Сдаваться он не хотел и сердито смотрел на немца. Тот стоял высокий, стройный, в однобортном пиджаке с накладными карманами сине-серого цвета без внешних пуговиц. Широкий кожаный пояс с серебряной бляхой опоясывал талию. Черные сапоги до колена блестели даже под опускающейся на них пылью. Руки в кожаных черных перчатках. На голове летный коричневый шлем, на лбу очки. И главный знак отличия люфтваффе, о чем не знал Коля – орел справа на груди, крылья которого изогнуты вверх, а в лапах его свастика без окантовки.

«Заберет с собой или здесь убьет?» – немым, но грозным взглядом, как казалось мальчику, спрашивал он у немца. Приготовившись к самому худшему исходу событий, Коля подошел к иностранному мужчине и снизу вверх посмотрел на него.

– Мне нужна еда. Поле. Еда. У тебя есть еда. Принеси еду, – пытался объяснить летчик мальчику, применяя для этого весь свой маленький запас русских слов, включая в них резкие для слуха немецкие звуки.

Коля все понял. Немцу нужны арбузы, тот есть хочет. Но ведь эта еда для них, русских. Помогать немцу – плохо, они ведь наших бьют. Мать с отцом о страшных вещах порой молчат, иногда перешептываются, думают, что дети не слышат. А они все слышат. И про налеты на станцию знают и про то, как бомбят, и про то, как не щадят никого, даже скот. Поджигают степь,

и тогда скот горит вместе со степью, задыхается в огне. Коля хмурился, не хотел выполнять то, о чем просил немец. Да и кто ему из наших спасибо скажет, заругают, что подросшие дыни

с арбузами отдал.

– Jetzt ist nicht der richtige Zeitpunkt, um bockig zu sein, Junge! (Сейчас не время для упрямства, мальчик!) – зазвучал над Колиным ухом страшный рокот немецких слов.

Коля не понял ни слова. Только встрепенулся, вперил большие испуганные глаза в летчика и махнул головой, соглашаясь со всем, что тот сказал. Лучше уж выполнить. Вдруг еще расстреляет не только Колю, но и притихших малышей.