Про психов. Терапевтический роман
Шрифт:
– А где рожали? В Москве?
– Нет, что вы. Мы же военные. Мы тогда служили в Актау. Это город на Каспийском море в Казахстане. Тогда это все было еще частью Союза. Город сам по себе маленький, его от края до края можно за час пройти. Стоит на стыке пустыни и моря, ветра там жуткие, пыльные бури случаются. В городе нет улиц с названиями, знаете, это так меня удивило (я сама в Питере родилась). Есть всего одна поименованная улица – проспект Мира. В итоге адрес на письмах выглядит так: г. Актау и три цифры – номер микрорайона, номер дома, номер квартиры. Город задумывался как поселок для нефтяников, потом там решили построить атомную электростанцию, так как город разрастался, а питьевой воды нет, рек нет, ручьев нет. Построили завод для опреснения морской воды, и для него, для этого завода, и построили атомную электростанцию, чтоб она давала энергию. Вокруг электростанции крутилось очень многое, все мужчины были либо нефтяниками, либо энергетиками. В восьмидесятых, когда мы туда приехали, город получил медаль за то, что построен в непригодных для жизни человека условиях. Климат кошмарный, настоящий ад: очень длинное и жаркое лето, сухая и холодная зима. Нет почвы для растений и нет воды, голая скала. И недалеко захоронения отходов всяких ядерных испытаний. Радиационный фон повышен. Наша часть находилась за городом, недалеко от МАЭС (Мангышлакской атомной электростанции).
Часть была километрах в двадцати от города, прямо посреди пустыни. А вокруг по пустыне ходили верблюды и лошади, перекати-поле.
Признаюсь, мне там нравилось. Часть начиналась с проходной, где всегда воняло дерматиновыми креслами и табаком. Я, когда беременная была, прямо не могла к мужу приходить, меня от этого запаха сразу тошнило. За проходной стоял штаб – четырех-этажное здание, окруженное елками и акациями. Все это растительное богатство было привезено за тридевять земель и высажено аккуратно вдоль здания. В штабе сидели все офицеры и командование. Я туда приходила чаще всего в день получки мужа, чтоб в местный магазин сходить. Туда привозили всякий дефицит: халву (ее Костик до сих пор вспоминает как самое вкусное, что он пробовал в жизни), колбасу, белье белорусское трикотажное, шпроты прибалтийские. Я Костика брала с собой на работу в выходные. Ах да, я же в части работала библиотекарем. До седьмого месяца ходила на работу, а после родов через три месяца сразу вышла. Работу я любила. Книги – главная страсть и утешение. Я приходила, иногда оставляла Костика в клубе на первом этаже, где показывали кино и репетировал духовой военный оркестр. Костик любил там играть. На втором этаже клуба была библиотека. Для такой небольшой воинской части просто огромная, с высоченными потолками и со стеллажами до этого самого потолка. Костик провел все детство на этих стеллажах. Он с другими детьми не очень-то любил общаться, залезал обычно на стеллаж, как обезьянка, и сидел там часами, читал. Иногда, правда, он выбирался оттуда к солдатикам, приходящим почитать газеты. Но интерес у него был чисто практический: он просил их рисовать ему картинки с лошадками. Солдаты Костю любили – и за то, что офицерский сын, и просто за то, что был ласковым мальчиком. А вот Юрий Алексеевич ласковость не поощрял.
Муж слушал рассказ с трудом: он не любил воспоминания, его утомляла женина многословность и сентиментальность.
– Скажите, а где у вас курят? – не выдержал он разговоров о тонкой душевной организации сына.
– Только на улице.
– Мария Николаевна пока изложит ситуацию, это дело долгое, я покурю и вернусь. – Как пружина, папа Кости выстрелил из кабинета.
– Вот видите! Отец его не любит – вот что самое ужасное! – На глазах у Марии Николаевны появились слезы. Она достала из сумочки белый, аккуратно сложенный носовой платок, кончиком промокнула глаза, собралась и продолжила: – Муж – человек строгий, военный, эмоции не показывает никогда, меня попрекает, что сын похож на гомосексуалиста, иногда дразнит Идиотом, ну вы понимаете – князем Мышкиным. Мне кажется, муж стыдится Кости с самого детства, – жалобно зачастила мама.
Впрочем, Майя и так уже примерно поняла про отношения Кости с папой.
– А у вас как с Константином отношения?
– А что я? Я всегда поддерживала мужа. А с тем, какой Костя, я смирилась давно. Старалась поддерживать творческие способности, которые в нем с детства были. Он умеет видеть красоту мира. Многие ведь, как вырастают, перестают ее видеть, больше плохое замечают, недовольны всем. Его дед, мой отец, был художником-иллюстратором, довольно известным в Питере человеком. Мы когда в Актау жили, у меня было черно-белое клетчатое платье до колена с черным пояском, Костик его часто вспоминает, говорит, что он больше платье помнит, чем меня. Говорит, что самое красивое в детстве, что помнит, – мама, склонившаяся над книгой в этом платье. Мне, конечно, приятно. Он меня часто рисовал, когда маленький был. Могу принести его рисунки, я все сохранила.
– Приносите, если хотите…
– Костю я отдала в художественную школу, хотя отец очень протестовал. А потом еще и в музыкалку, по классу скрипки. Я сразу почувствовала, что Костя пошел в мою породу – такой же тонкий, ранимый. Только вот вспыльчивость и упрямство ему от отца достались. Сочетание, сами понимаете, опасное: видите, куда оно его привело. И наклонности его художественные я пыталась развивать, но все тайком, тайком от мужа. Сначала сделаю, а потом долго готовлюсь к обороне.
Однажды, когда Косте было лет девять, ему в художественной школе дали задание – рисовать наброски с натуры. Костик приехал со мной на работу. Он попросил меня помочь с этой самой натурой. Мы пришли на оружейный склад, которым один офицер заведовал, друг нашего папы. Я его отвела собак служебных рисовать (он зверей всегда любил) и свинок, потому что этот офицер разводил свиней, и по складу бегали два жирных хряка. Костя там целый день просидел среди полок с оружием, рисуя животных. Когда отец его потом попросил показать рисунки, у них вышел первый серьезный скандал. Отец надеялся, что Костя на складе с оружием будет рисовать солдат, автоматы, такое все мужское, понятное. Он рисунки увидел и назвал их девчоночьей мазней. Костя обиделся ужасно и убежал из дома. Мы его сутки искали, нашли в заброшенном здании общепита на набережной. Я тогда за него ужасно испугалась!
– Какие-то детские страхи, снохождения у сына были?
– Да нет, не помню… А, нет, было, было! Когда перестроечные годы начались, очень сильно поднялся уровень моря, мы боялись, что город совсем затопит. В городе только об этом и говорили. А Костя же очень впечатлительный, ему кошмары про то, как море затапливает город, почти каждую ночь снились. Он просыпался и кричал: «Спасайтесь! Море идет! Спасайтесь!» Но, когда мы переехали, это прошло.
– А в детский сад Костя ходил?
– Нет, я сама за ним присматривала. Пока он совсем маленький был, я его с соседкой оставляла. Приятная казашка, у нее своих трое, так что ей четвертый не в нагрузку был. Он и в школу ходил нерегулярно. Он же был одаренный, все уроки ему давались играючи. Ему там было скучно, многое он сдавал экстерном. Когда Косте было одиннадцать, нас перевели в Подмосковье. В Актау начался ужас. Нас перевели в девяносто первом году, в марте… Казахстан уже почти три месяца был независимым. Мы жили как в военное время. Костя очень переживал: все вокруг стали злобными, из магазинов исчезли продукты, стало очень грязно на улицах. На набережной было опасно, страшно ребенка отпускать гулять. Русские начали собираться, у
каждого подъезда стояли контейнеры, каждый день кто-то уезжал. Костя был одиночкой, но с двумя мальчиками из художественной школы дружил. Он тяжело переживал их отъезд, плакал, злился, отказывался разговаривать даже со мной. Да и часть перевели в город, на ее месте в пустыне сделали туберкулезную лечебницу. Мою старую библиотеку, которую Костя так любил, закрыли. А он в детстве очень медленно ко всему новому привыкал. Когда Юрия Алексеевича в Москву на повышение перевели и мы переехали, Костя не мог привыкнуть к тому, что в Москве высокие дома, осенью листья становятся цветными и опадают. В метро его было невозможно затащить: он боялся эскалаторов, боялся, что его засосет или он не успеет спрыгнуть, от шума поездов просто впадал в ступор. Вначале вообще отказывался выходить из дома, боялся потеряться. Но постепенно все наладилось. Правда, в школу так и не начал нормально ходить. Он сильно опережал своих сверстников в развитии, как я уже говорила, ему было скучно учиться. Проучился ровно месяц. Его избили одноклассники, и он туда больше не пошел.– А за что избили?
– Темная история. Я думаю, просто за то, что он сильно отличался. Школа была ведомственная, там учились дети московских военных. И тут приходит мальчик, с одной стороны, всех боится, с другой – нос задирает, Шекспира с Платоном по памяти цитирует, на уроках скучает. У него вышла ссора с учителем истории. Строгий, советской закалки педагог, все слово в слово по учебнику рассказывал и потом заставлял так же это пересказывать. Им задали какой-то реферат, ну Костя и написал что-то очень умное и с претензией, по-моему, что-то про неоднозначность роли фашизма в мировой истории. Костя тогда был увлечен религиозными идеями, читал все подряд. Реферат был про то, что мы, люди, не можем оценивать события и явления окружающего мира как однозначно хорошие или плохие, потому что не знаем всего замысла Творца. Историк его, конечно, распек при всем классе. Тогда Костя вступил с ним в дискуссию. В результате Костю отвели к директору, вызвали меня в школу и долго нас обоих ругали за распущенность и аморальность. Когда про этот конфликт узнал отец, он был в бешенстве. Он устал от того, что с Костей все не как у людей. Да и тема про фашизм, представляете? Я пыталась Костю отговорить рассказывать папе про эту тему: папа потомственный военный, большая часть его семьи погибла в Великую Отечественную войну. У нас в семье роль фашизма – это не тема для дискуссии. Но Костя патологически честен и всегда говорит то, что думает. Их ссора закончилась ужасно. Отец Костю выпорол. По-настоящему, солдатским ремнем. Они не разговаривали после три месяца.
– За что все же одноклассники его избили?
– Ах да, его избили за то, что он занял чье-то место в классе и, вместо того чтобы извиниться, начал доказывать, уверять, что места тут казенные. Ну это то, что он мне рассказал. И то, что рассказали одноклассники. Но мне кажется, все было сложнее, просто Костя старался меня защитить и мне не рассказывал. Его со средней школы начали дразнить. Называли пидором (простите) за его нежный внешний вид и манеру говорить, за то, что он болезненно реагировал на неудачи, плакал, когда получил свою единственную четверку по физкультуре. К тому же он с детства мечтал стать учителем, вечно всех поучал, только нашелся бы кто-нибудь, готовый его слушать. Все учителя истории его недолюбливали, потому что Костя знал историю лучше них, по памяти цитировал Ключевского и Карамзина. Он мечтал стать историком, ему нравилось, что он все знает, как будто он сам жил в этих местах и в этих временах. У него даже игра такая была: он представлял, что стоит на одном месте где-нибудь в центре города, а вокруг время течет с огромной скоростью, меняются эпохи, архитектура, транспорт, наряды людей. Он перестал в нее играть, когда повзрослел, но раньше часто мне про это рассказывал. Так вот, чтобы в нее играть, нужно было досконально знать множество эпох и исторических обстоятельств. И он знал. И сейчас знает.
Майя вспомнила Костю – овоща, которого всего полчаса назад безуспешно пыталась посадить на кровати. Решимость ее с рассказом мамы крепла.
– Как бы то ни было, Костя в школу не ходил. Сидел дома, учил древнегреческий, готовился к вступительным экзаменам в институт. Иногда его от школы посылали на олимпиады, которые он обычно выигрывал.
– Менялся ли он по характеру в подростковом возрасте?
– Да, когда он поступил в институт в шестнадцать лет, он сильно изменился. Он нашел единомышленников. И хотя ему было сложно вписаться в свою группу, так как он был моложе всех, все же у него получилось. Появилось много друзей, он организовывал кружки, журналы, какой-то благотворительный фонд, у нас дома вечно сидели юноши с горящими глазами и такие же девицы. Большинство из них были в Костю влюблены. Он к тому времени вытянулся, возмужал, голос наконец-то сломался, и оказалось, что у него очень красивый тембр. Таким бы проповеди в церкви читать. Он же влюблялся в таких, знаете, фиф, а они его всерьез не воспринимали. Костины успехи дали папе новую надежду. Пусть хоть так. Но Костя закончил институт, поступил в аспирантуру и через полгода ушел оттуда. Сказал, что ему не подходит научная среда, что наука сплошная профанация и обман. Никак не мог понять, почему к кандидатским диссертациям всерьез никто не относится, не читают работы друг друга. Потом попросил меня устроить его в школу учителем. Я долго сопротивлялась и правильно делала. Но все же сдалась. У меня сестра работает в Минобразовании, она пристроила его в хорошую школу.
– Как ему там работалось?
– Как устроился, сразу создал детский театр, где ставил с детьми древнегреческие трагедии и эпос, а также кино популярное, «Матрица», кажется, называется. Дети его очень любили, дома у нас часто бывали – я только успевала чай заваривать. Сейчас, понимаете, так не принято. Все так далеки друг от друга, если ты что-то делаешь сверх своих обязанностей – это уже подозрительно, в благие намерения не верит никто. Если он с детьми все время свободное проводит, то другие учителя тоже должны, получается? Это раздражало многих, для учителей теперь важен только ЕГЭ, а как дети растут – дело второстепенное. Последнее время Костя был взвинчен, возбужден, знаете, политика на него так действовала. Он был так счастлив из-за митингов, ходил чуть ли не на все сразу. Был увлечен, все время с блеском в глазах говорил, что история вышла на улицы. Даже хотел весь класс повести, чтобы дети оказались внутри исторического процесса и поняли, наконец, как зарождаются общественные движения.
Майя перестает записывать. Представляет Костю на митинге, бодрого, смелого, орущего лозунги.
– Майя Витальевна, поймите, Костя очень хороший, он необычный, правда! Но то, в чем его обвиняют, это так нелепо, так ужасно! Это неправда, естественно! Я не переживу всего этого кошмара, помогите, пожалуйста, Костик без детей не может, он учитель от Бога, понимаете. А после психушки – что с ним будет?! Ведь его бояться станут, презирать, жизнь его сломана будет навсегда. У нас в семье всегда все здоровы были, ничего психического не было, помогите, пожалуйста. – Она уже не может сдерживаться и готова на коленях умолять Майю Витальевну, сама не понимая, о чем.