Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе

Подданные со своей стороны приглашали покровителей и вождей на пиры, одаривали их, рассчитывая на поддержку и возвратные дары. Более того, основной формой общения между правителем и подвластным ему населением были поездки вождя по стране и посещение пиров, которые должны были устраивать сообща все бонды в его честь. Как уже отмечалось, кормления-вейцлы в раннее средневековье служили основным источником доходов конунгов, а затем стали использоваться и для содержания их приближенных и служилых людей, которым они жаловали право сбора продуктов и даней; добровольные угощения и приношения превращались в подати и ренты. На связь института вейцлы с обычаем отвечать дарением на подарок или угощение указывает, по нашему мнению, термин dreckulaim (от drecka, «пить», «устраивать пир», и launa, «вознаграждать», «возмещать»), употребляемый в «Законах Гулатинга» [82] : так обозначалось земельное дарение, пожалованное королем за устроенный в его честь пир; dreckulaim приравнивался к другим видам неотчуждаемой земельной собственности, в частности к heidlaun — также пожалованию со стороны вождя. Вейцла стала со временем одним из важнейших источников развития феодальных отношений на Севере Европы.

82

Gulathings-Lov, 270. Этот скандинавский институт в эпоху викингов был перенесен и в Англию.

Другой формой социальных связей у средневековых скандинавов, в которой опять-таки проявляется принцип «give and take», был распространенный в среде знати обычай fostr, barnfostr — отдачи детей на воспитание менее знатным. При этом между отцом ребенка и воспитателем— fostri (fostrfadir) устанавливалась тесная, квазиродственная связь, включавшая некоторые элементы зависимости и покровительства: тот, кто получал отпрыска знатного рода на воспитание, как бы внутренне приобщался к «удаче» и «счастью» этого рода и мог рассчитывать на его поддержку. В этом отношении интересна исландская «Сага о Хенса-Торире». Торир, быстро разбогатевший, но незнатный человек, просил годи Арн-грима дать ему на воспитание сына, рассчитывая на его дружбу и покровительство; при этом он предложил Арн-гриму половину своего имущества [83] . Точно так же Торд Годди предложил знатному исландцу Хаскульду взять на воспитание его сына Олафа и за это обещал оставить воспитаннику все имущество после своей смерти. «Положение Торда Годди стало гораздо лучше с тех пор, как Олаф стал жить у него» [84] . Согласно легенде, норвежский конунг Харальд Прекрасноволосый, желая поставить короля англосаксов Этельстана в зависимость от себя, послал ему на воспитание своего сына от рабыни. Исландский историк Снорри Стурлусон при этом замечает: «Люди считали, что унизительно воспитывать чужого ребенка» [85] . Но принятие ребенка на воспитание могло служить также и средством умиротворения враждующих семей [86] . «Ведь того, кто берет себе чужого ребенка на воспитание, всегда считают менее знатным (minni madr), чем тот, чьего ребенка он воспитывает», — с такими словами исландец Олаф предложил своему брату Торлейку взять его сына к себе на воспитание в компенсацию за то, что он получил отцовские сокровища. Торлейк согласился, сказав, «что это почетное предложение, и таким оно и было» [87] . Но в данном случае Олаф, взявший сына Торлейка на воспитание, на самом деле, разумеется, не был менее знатен, чем Торлейк. Как и в вышеприведенном примере с королями Англии и Норвегии, здесь важен был самый акт принятия на воспитание [88] . Процедура усаживания приемного сына на колени унижала того, кто ее производил, по сравнению с отцом этого ребенка.

83

См.: «Hoensa-Thoris saga». Hrsg, von W. Baetke. «Altnordische Textbibliothek». Neue Fol. 2. Bd. Halle (Saale), 1953, 2, S. 33–34.

84

«Сага о людях из Лаксдаля», гл. 16 («Исландские саги», стр. 281–282).

85

Heimskringla. I. Haralds saga ins harfagra, XXXIX. kар.

86

См. «Сагу о Ньяле», гл. 94, («Исландские саги», стр. 605).

87

«Сага о людях из Лаксдаля», гл. 27 («Исландские саги», стр. 311).

88

Cp. М. О. Косвен. Аталычество. «Советская этнография», 1935, № 2; В. К. Гарданов. «Кормильство» в Древней Руси. «Советская этнография», 1959, № 6.

Политические, социально-этические, экономические моменты тесно переплетались в сознании и практике скандинавов, получая своеобразную религиозно-магическую окраску. Только при учете всех этих сторон можно правильно понять и средневековое общество, и систему господствовавших в нем ценностей и идеалов, и побудительные стимулы общественного поведения тогдашнего человека. За экономическими отношениями здесь всегда можно распознать непосредственные, личные отношения людей. Если можно говорить о форме фетишизации социальных связей в этом обществе, то придется говорить не о «товарном фетишизме», характерном для общества буржуазного, а о религиозно-магической фетишизации реальных человеческих отношений.

Такая фетишизация общественных связей находила свое проявление и в своеобразном понимании отношения между вещью и ее обладателем. На объект владения переходит частица личности его владельца. Известны имена мечей, которые служили скандинавским героям, имена кораблей конунгов и викингов, их коней, в них воплотились определенные качества их хозяев, не всякий мог пользоваться таким оружием или конем, обладавшими магическими свойствами.

Скандинавский материал, на наш взгляд, особенно ясно демонстрирует, сколь необходимо такое историко-социологическое исследование, которое было бы ориентировано на целостный охват общественных явлений. Общеизвестные щедрость и гостеприимство варваров и других народов на стадии доклассового общества, нередко сохраняющиеся и впоследствии, — это не просто факт, который достаточно констатировать, — это явление, нуждающееся именно в социологическом объяснении [89] .

89

Еще раз подчеркнем: параллели между первобытными народами, изучаемыми этнографией, и европейскими народами периода раннего средневековья нельзя вести слишком далеко; последующее развитие Европы, совершавшееся в обстановке взаимодействия между населявшими ее народами и в условиях синтеза с античной цивилизацией, серьезно ослабило архаические черты строя варваров.

Постановка, казалось бы, частного вопроса о дарении у скандинавов привела нас к необходимости затронуть многие другие — и очень существенные! — стороны их общественной жизни. Тут и вопрос об отношении к богатству, и проблема личной верности дружинника вождю, и формы кормлений, из которых в процессе складывания классового строя развивались крупное землевладение, с одной стороны, и податная система, с другой. Вместе с тем вопросы, касающиеся собственности и власти, оказались непосредственно сопряженными с вопросами этическими и религиозными.

Анализируя систему общественных связей, историк естественно расчленяет все эти вопросы и подвергает их раздельному исследованию. Однако при этом он не может забывать, каково было в исторической действительности соотношение различных ее сторон, он должен постоянно иметь в виду социальное целое, неразрывную и тесную связь выделенных им аспектов живой реальности, ибо, будучи взяты обособленно, при забвении того социального контекста, из которого их вычленила мысль историка, эти явления будут неверно поняты и, главное, конструируемое из них целое будет весьма мало походить на подлинное общество изучаемой эпохи. Это общество представляло собой системное единство, и, углубляясь даже в мельчайшие детали, исследователю очень важно не потерять сознания социальной целостности, взаимосвязи и взаимодействия ее элементов. Даже в том случае, когда исследователь не преследует цели воспроизведения системного единства — общества в целом, эта мысль не может не присутствовать в его сознании как своего рода «сверхзадача», на которую в конечном счете ориентируется его частное исследование.

Избранный нами аспект рассмотрения скандинавского «дофеодального» общества — обмен дарами — непосредственно ведет нас к проблематике этических ценностей, общественных идеалов, представлений о мире, присущих людям этого общества. Он вводит нас в круг религиозных верований и социально-психологических установок, возникших у скандинавов в процессе их общественной жизни. Следовательно, это проблема культуры, изучаемая под углом зрения социальных связей, характерных для данного общества.

Пиры, празднества, обмен дарами в варварском обществе — неотъемлемая и очень важная составная часть системы общественной коммуникации, средств социального общения. Все эти акты носили подчеркнуто, демонстративно формальный характер, регламентируя поведение человека в обществе. При посредстве этих актов утверждалось и в наглядной форме реализовалось социально-психологическое единство общественных коллективов. Иными словами, исследование института дарений оказывается связанным внутренней логикой с проблемой «индивид и общество» [90] .

90

См. главу II.

В отличие от индустриального, буржуазного общества, основанного на обмене товарами, материальными стоимостями, которые ценятся этим обществом как таковые, в обществе доиндустриальном наблюдается широкий обмен личного рода услугами и ценностями, имевшими не только материальную стоимость: взаимными дарами и подношениями, женщинами и воспитанниками, пиршествами и кормлениями, покровительством и службами. Эти явления с наибольшей ясностью вскрываются при изучении первобытных обществ; однако в форме, несколько завуалированной новыми наслоениями, личностная основа социальных связей может быть обнаружена, как мы полагаем, и в обществах более развитых. Эти, по-видимому, универсальные черты социальной действительности мы обнаружим и в феодальных институтах: в отношениях сеньоров и вассалов (где, как уже говорилось, главное состояло в личном покровительстве и службе, верности, пожалование же земли было производным), во всей социальной стратификации (учение о функциональном разделении труда, о делении общества на oratores, bellatores и laboratores и оправдание его религиозной санкцией в интересах господствующего класса) [91] .

91

См. главу III.

Глава II. Индивид и общество в раннее средневековье

§ 1. Обычай и ритуал по варварским правдам

Наша задача — рассмотреть некоторые черты, характеризующие человеческого индивида в варварском обществе и формы его отношений с обществом. Индивид немыслим вне общества, многие основные черты его сознания и поведения представляют собой общественный продукт, обусловлены системой социальных связей, присущей данному типу общественной структуры. Но из этого еще не следует, что, определив тип структурного целого, выяснив способ производства, систему собственности и строящуюся на ней систему общественных отношений, мы тем самым достаточно полно и глубоко исследовали это общество. Необходимо рассмотреть формы «включения» индивида в социальное целое, отношения между ними. Эта постановка вопроса приведет нас затем к попытке выяснить, в каких формах происходило отражение социальных связей в сознании варваров, каковы были те системы представлений, в которых члены общества осознавали себя <как таковые.

Непосредственное отношение человека к земле, в которой он находил прямое продолжение своей собственной природы и к которой он еще не относился лишь как субъект к объекту, внешне ему противостоящему, было функционально связано с его непосредственными отношениями в обществе: с тесными, органическими отношениями с сородичами, соплеменниками, подзащитными, зависимыми людьми, а позднее — в раннефеодальном и феодальном обществах — также и с личными отношениями господства и подчинения.

Вследствие этого раскрытие отношения индивида и общества приобретает особую значимость.

Исследователь социальной структуры, обходящий эти вопросы, может быть, невольно исходит из одной из двух предпосылок. Первая сводится к тому, что человек всегда, на любой стадии своей истории, «равен самому себе», вследствие чего мы не совершаем ошибки, представляя людей отдаленной от нас эпохи такими же, как и мы, — в том смысле, что личность в любом случае идентична и ее отношения с — миром строятся на одних и тех же основаниях. Разве не эта предпосылка, например, лежит в основе мнения о том, что поведение людей эпохи раннего средневековья в той же мере и в такой же форме определялось экономическими соображениями и побуждениями, как и поведение современного «homo есоnomicus»? В самом деле, в рассуждениях о том, что крупные землевладельцы той эпохи всегда стремились увеличить размеры феодальной ренты, а зависимое крестьянство с самого начала своего существования как класса боролось за освобождение, нетрудно усмотреть взгляд, согласно которому обладание земельной собственностью имеет лишь экономический смысл, что стремление к свободе имманентно присуще человеку и т. п. Высказывалась даже мысль о том, что если бы не классовая борьба крестьян, сопротивлявшихся эксплуатации, феодалы низвели бы их до положения рабов, превратившись сами в рабовладельцев, — такова якобы была «повседневная угроза», висевшая над средневековым крестьянством [92] . Насколько исторически оправдан такой подход, это особый вопрос; в любом случае мы видим здесь проблему, а не аксиому.

92

См.; Б. Ф. Поршнев. Феодализм и народные массы. М., 1964, стр. 255.