Пробудившие Зло
Шрифт:
Глава 11
Тягучий глухой звон металлического рельса, отразившись эхом от вековых деревьев, сплошной стеной окружающих лагерь, победно ворвался в затихший на ночь барак. При первых звуках самопальной «рынды» стихли натужное сопение и храп измотанных тяжелыми работами зеков. Заключенные, тихо ругаясь, завозились на твердых топчанах, с трудом пытаясь сбросить ночное оцепенение, едва напоминающее мирный сон. Прерывистый звон гудел тревожным набатом, требовал подняться, грозил страшными карами за неповиновение.
— Димка, вставай! — Крылов, еще хватаясь дремлющим сознанием за остатки расползающегося лоскутами сна, почувствовал, как трясет его за
— Голохватый — сука! — просипел «закорженевшим» за ночь горлом Дмитрий. Слова царапали сухую носоглотку словно крупный наждак. Неужели простыл?
Превозмогая боль в ноющих мышцах, Крылов скинул ноги на земляной пол барака. Жутко чесалось искусанное комарами и гнусом лицо. Тело после длительного лежания на твердых дощатых нарах задубело, и само превратилось в некое подобие бревна. Димка покрутил головой из стороны в сторону, разминая затекшую шею. После чего, проклиная все на свете, поднялся на ноги, и застыл соляным столбом возле лежанки. Вовремя!
— Подъем, вражины! — заорал ворвавшийся в палатку дебелый мужик — начальник лагпунта Голохватый, вооруженный увесистым дрыном. — Для кого побудку «сыграли», хорьки! — продолжал надрываться он, щедро «угощая» дрыном не успевших подняться зэков. — Встать! Смирно! Я вас, твари, научу Советскую власть уважать!
Проштрафившиеся заключенные закрывались руками и пытались увернуться от крепких ударов палкой, сваливались с нар на пол, подскакивали и становились по стойке смирно.
Наведя «порядок», Голохватый прошелся вдоль выстроенных в две шеренге возле нар зэков.
— Кто завтра не поднимется вовремя — останется без утренней пайки! — объявил он во всеуслышание. — При повторном нарушении дисциплины — без жратвы на весь день! Ну а третий залет — на трое суток в кандей [47] ! А сейчас по одному на выход! Пайку в зубы, разбираем иструмент — и на деляну! И попробуйте мне только норму не выдать! Вех сгною! — Барин [48] «на прощание» погрозил палкой и вышел на улицу.
Зеки выстроились в цепочку и по одному пошли к выходу из барака.
— Ну, чуть было не было, — зашептал в спину Димке, пристроившийся сзади Витек Полевой — 27-летний архитектор из Питера, с которым Димка успел крепко сдружиться. — Пронесло! Как сам? Че так долго сегодня возился?
— Не знаю, — пожал плечами Крылов, — похоже простыл я… Горло дерет — спасу нет! Суставы ломит…
— А ничего удивительного, — заявил Полевой, неторопливо продвигаясь за товарищем к входной двери, — после вчерашнего-то дождя. Лето в Якутии, к сожалению, на медовый сироп мало походит!
Вскоре приятели выбрались из влажного, душного и насквозь пропитавшего плесневелой вонью и запахом давно не мытых тел, барака. Густой утренний туман, накрывший лагерь толстым, но промозглым одеялом, заставил узников ГУЛАГа зябко ежиться по дороге к столовой. Стараясь не споткнуться о торчавшие то тут, то там пеньки, так и не выкорчеванные после расчистки «поляны» под лагерь, приятели добрались до столовой. Место общественного питания заключенных представляло собой слепленный на скорую руку из горбыля и неструганных досок барак, такой же кособокий и нелепый, как и все строения в лагере, кроме барака охраны. Забежав в продуваемую всеми ветрами столовку, (стены, как и потолок, собранные из плохо подогнанных друг к другу досок, пестрели огромными щелями), зеки похватали свои положенную пайку хлеба и миски с баландой и, рассевшись за грубо сколоченными столами, принялись стремительно набивать рты едой. Заключенные давились, кашляли, стараясь поглотить за короткий
промежуток времени, как можно больше пищи (если эту клейкую и противную на вкус субстанцию можно вообще было назвать пищей). Иначе…— Кончай жрать! — зычно крикнул Голохватый, заглянув в столовку. — Кто не успел — тот жрать не хочет! Сдаем шлемки [49] — и на развод! Время пошло!
Зеки засуетились, пытаясь разом поглотить все, что осталось в оловянных мисках. Димка, вымакав кусочком прогорклого хлеба остатки баланды, сбросил пустую тарелку столовскому шнырю и, присоединившись к основной массе заключенных, побрел на построение. После переклички осужденные выстроились побригадно, получили на руки инструмент, и в сопровождении конвоя отправились по делянкам. Туман слегка развеялся, и сквозь высокую лесную поросль проглянуло не особо ласковое в этих краях солнце. Конвойные особо зэкам не досаждали, лениво перетирая какие-то свои проблемы. Но следили зорко: шаг влево, шаг вправо… Лето на дворе, самое время для побега. От лагеря до делянки, выделенной бригаде лесорубов, было не менее пяти километров ходу по уже вырубленной в лесу просеке — будущей дороге Хандыга-Кадыкчан. Километра через два, немного размявшись и разогревшись, стряхнув болезненное недомогание, Димка обрел некое подобие благодушного настроения.
49
[49] Шлемка — миска (уголовный жаргон).
— Слушай, Витек, — спросил он топавшего рядом приятеля, — как думаешь, закончатся когда-нибудь наши мытарства или нет?
— Не знаю, — пожал плечами Витек, — стараюсь не задумываться об этом. День прожили — уже хорошо! Лето — вообще замечательно! Еще барина вменяемого…
— Да, не повезло с Голохватовым, — согласился Крылов. — Тварь, каких поискать! Может, успокоится со временем? Он в начлагах меньше года — вот буденовку и сносит от безнаказанности…
— Слишком многим у нас в стране буденовку снесло, — усмехнулся Полевой. — Ну, скажи, как может обычный архитектор, или, вот как ты — простой археолог, быть врагом народа? Чего такого ты мог из земли выковырять, чтобы тебя на десятку лагерей раскрутили?
— Знать бы? — в тон приятелю, ответил Димка. — Посмотри вокруг: вон Иваныч — обычным учителем географии был, Толик Сафронов — почтальоном… Коля-Николай, а ты кем был в той, свободной, жизни? — спросил Крылов шагающего рядом молодого эвена Нуолана, непривычное имя которого в бригаде переиначили на русский манер.
— Ветеринаром, однако, — ответил Николай.
— А сюда за что попал?
— Вредитель, однако, — невозмутимо произнес эвен. — Олени мал-мала в колхозе болели — я лечил. Хорошо лечил, однако — все поднялись. А в соседнем колхозе издохли все. Сказали, моя виновата…
— Сказали, порчу напустил — вредитель, однако, да. Председатель того колхоза, где оленя пали, письмо в органы писал… А у меня — дед шаманом был, отец шаманом был…
— И ты тоже в бубен колотушкой стучал? Когда оленей на ноги ставил? — предположил Полевой.
— Обижаешь, однако, — прищурил и без того узкие глаза парень. — Нуолан — ученый, ветеринарное училище заканчивал! Оленей по науке лечил! Колотушкой в бубен не стучал!
— А чего так? — хохотнул Витек. — Не умеешь?
— Не умею, — невозмутимо произнес якут. — Дед давно умер, отца в 33-ем в ОГПУ забрали, с тех пор вестей нет. Не успели научить и силы передать, однако… — со вздохом произнес он.
— Коль, а ты ведь сам из этих мест будешь? — спросил вдруг Крылов.
— Рядом, — кивнул парень, — Оймяконский улус родом. Ючю-гей, слышал?
— Откуда? — мотнул головой Димка, перебрасывая тяжелый топор из одной руки в другую. — Мы тут без году — неделя, нас только в апреле с БАМлага этапом сюда перекинули. А до этого в Облучье топорами махали…
Наконец просека закончилась — впереди высился нетронутый лес.
— Построиться! — скомандовал старший караула — сержант Фомин, угрюмый рыжеватый мужик с перебитым носом.