Пробуждение барса

По праздникам тянулись сюда старики. Они тесно усаживались на бревне, любовно поглаживая твердую кору, довольные целостью друга.

Опершись на палки, долго молчали, радуясь покою, обводили ослабевшими глазами знакомую картину — реку, где купались детьми, поле, которому отдали все силы, мост, сохранивший следы их былой удали.

Жили здесь долго, с землей расставались с трудом. То ли воздух здоровый, то ли кости закалены, но жили здесь подолгу.

Заскрипит голос, закашляются, и со вздохом кто-нибудь начнет; «Эх, эх, эх, плохие времена настали», — и пойдут вспоминать пережитое, и польется беседа, знакомая, близкая, никогда не надоедавшая.

Сегодня особенно оживленно у реки. Уже не пришлось начинать с обычного «эх, эх, плохие времена». Времена действительно плохие: о войне никаких известий.

Уже солнце покидало измученную землю, расстилая мягкое синеватое полотно, а старики все говорили о войне. Не слышалось задора, разгоряченных споров мирных дней, когда хотели «утереть нос» молодежи. Страх за близких щемил грудь, отбрасывал прикрасы. Содрогались, вспоминая тысячи опасностей кровавых боев.

Через мост, постукивая мелкими копытцами, к реке спускались овцы. Датуна, вздыхая, сел на бревно. Старики сосредоточенно смотрели на него, ожидая новостей.

— Сколько шерсти в Тбилиси увозят! — подзадорил один.

— Прошлый год плохая шерсть была, овцы болели, а сборщикам дела нет — давай шерсть, других слов не знают. А почему я должен три года в старой чохе ходить? — запальчиво вскрикнул отец Гиви.

— Шерсть человеку нужна, — сочуственно вздохнул Датуна, — все из шерсти делаем… Чоху!.. Я без чулок на зиму остался.

— Доля! А проклятый мсахури спросил, хватает ли мне выданной доли? — перебил сгорбленный старик. — «Сколько наработаешь, столько получишь», а сколько один человек может наработать?

— Один человек мало может сделать, — согласился дед Шиндадзе, — вот буйволятник у меня развалился…

— Что буйволятник, дом хотел чинить, а сына на войну взяли, — пробурчал Шио. — Буйволятник! Вот у меня сборщик всю шерсть забрал, говорил — не отработал…

— Шерсть у всех забирает, пошлину надо платить…

— Думал — продам, приданое внучке сделаю…

— Хотел на корову обменять…

— Эх, эх, эх, плохие времена!..

Бесформенная тень, качаясь, легла на неровный берег. Перед изумленными глазами вырос двугорбый верблюд, нагруженный тюками. Высокий человек с шафрановым лицом, обрамленным черной вьющейся бородой, ловко спрыгнул с верблюда, окинул сидящих острым взглядом, небрежным жестом оправил стеганый полухалат, опоясанный широким персидским поясом — джаркеси.

— Али-Баиндур, щедрый купец и ученый банщик, с одинаковым удовольствием расстилающий тонкое сукно и вправляющий сломанные кости, приветствует почтенных мужей.

— Хорошо по-грузински говоришь… Что же, садись, раз приехал, — подвинулся дед Димитрия.

— Вот видите, товар привез, не меняю, все за монеты продаю: тонкое сукно для чохи, мягкие папахи из Ардебиля, настойку для волос, полосатые чулки, волчьи хвосты для открытия вора, кораллы для девушек, вышитые платки, целебную мазь от зубной боли и плохого глаза, мазь из крови удода для смягчения сердца гзири, серебряную кисею, персидские сладости…

— Не время товару, война у нас.

— У храбрых грузин всегда война… Жаль, народ беднеет… Попробуйте исфаханский шербет, угощаю.

Али-Баиндур вынул из тюка глазированный кувшин, яркую чашу и щедро оделил всех. Ароматный сок рассеял угрюмость. Заговорили.

— Шерсть имеем. За целый год отработанная доля лежит. На прошлом базаре никто не продал.

— Можем обменять, — поспешно перебил дед Димитрия, — для моего внука ардебильскую папаху возьму.

— Волчий хвост тоже возьму, — облизывая деловито чашу, проронил Шиндадзе.

— Сукно для чохи давно хочу, — нерешительно процедил Шио.

— Мой товар — ваш товар, только шерстью не возьму, уже у князей Магаладзе большой караван по дешевке закупил. Сейчас у всех князей амбары шерстью набиты. Кто о вашей будет думать? — как бы сожалея, сказал Али-Баиндур, остро всматриваясь в лица стариков.

— Что ж, и на шерсть могу и на абазы могу, дав спасибо — царю и гзири, для сыновей новые чохи хочу, серебряную кисею тоже могу взять, дочки растут, — самодовольно выпрямился Иванэ Кавтарадзе.

И сразу зажужжали о вероломстве князей, о сборщиках, о непосильной подати — обо всем том, что постоянно волновало мелких азнауров и крестьян.

Больше всех волновался Шио, никогда не имевший возможности ничего ни продать, ни купить.

— Народ беднеет! А с чего богатеть? Князья всегда цену сбивают. Нацвали давай, сборщикам давай, гзири давай…

— А зачем терпите? Уходить надо.

— А где лучше? Ты чужой, не знаешь. Хизани тоже свободный, беги, куда хочешь… Работал, работал, и все бросай… Какой дурак убежит?

— Дурак на месте сидит, а умный ищет, где лучше. К нам сколько народу пришло, все довольны. Великий шах Аббас целые поселения роздал, хозяйство, землю, баранту. Живи, богатей. А кто посмеет у нас с крестьянина снять шарвари и гулять палкой по удобному месту? — бросил Али-Баиндур, вспомнив любимое наказание персидских ханов — палочные удары по пяткам.

— Ты что, сумасшедший?

Все вскочили, потрясая кулаками, возмущенные, перебивали друг друга. Глаза налились кровью. Али-Баиндур, усмехаясь, поглаживал бороду.

— Такие шутки плохо пахнут, — прохрипел Шиндадзе, усаживаясь на место.

— Разве глехи позволят такое дело? — спокойно начал дед Димитрия. — На войне рядом деремся, а дома князьям зад будем показывать?

— Напрасно сердитесь, разве вас князья, как буйволов, в ярмо не впрягают?

— Если виноваты, пусть наказывает. Князь — хозяин.

— А хозяин арапником не угощает? — сузил глаза Али-Баиндур.

— Арапником тоже ничего, кровь у него играет…

— Сверху может и ударить, а шарвари у нас каждый сам себе развязывает, когда ему нужно… — сказал отец Гиви.

— А в Иране каждый сам себе хозяин: земли много, скота много, туты много, шелк мягкий… кто не управляется — рабов покупает.

— Зачем покупать? Азнаур, если богатый, своих глехи и месепе имеет, — пробурчал молчавший до сих пор Шио. — Вот у Кавтарадзе много месепе.

— Почему неправду говоришь? Не очень много. Что ж, они никому не мешают.

— Не мешают? — неожиданно вскочил дед Элизбара. — А зачем твой проклятый месепе на мою Натэлу смотрит? Я ему голову оторву.

— По вашему закону все мужчины смотрят на чужих женщин, почему же месепе не может? — заинтересовался Али-Баиндур.