Прочитаем «Онегина» вместе

Не мог он ямба от хорея,Как мы ни бились, отличить.

Лицейское братство, книги, стихи, вольнолюбивые мечты, прекрасная царскосельская природа, романтические увлечения милыми девушками – так прошла юность автора. А герой… В строфах X, XI, XII Пушкин рассказывает о «науке страсти нежной», которую Онегин знал «твёрже всех наук»:

Как рано мог он л и ц е м е р и т ь……Казаться мрачным, изнывать,Являться гордым и послушным……Как он умел к а з а т ь с я новым…

(Разрядка моя. – Н. Д.)

Поэт находит самые точные, самые убедительные слова, чтобы объяснить, как несчастливо воспитали Евгения: чувствовать, страдать, радоваться он не умеет. Зато умеет «лицемерить, казаться, являться»; зато, как многие светские люди, умеет скучать, томиться…

Вот как по-разному воспринимают Пушкин и Онегин, например, театр. Для Пушкина петербургский театр – «волшебный край», о котором он мечтает в ссылке:

Услышу ль вновь я ваши хорыУзрю ли русской ТерпсихорыДушой исполненный полёт?

А Онегин «входит, идет меж кресел по ногам, двойной лорнет, скосясь, наводит на ложи незнакомых дам…» А Онегин, едва взглянув на сцену «в большом рассеянье», уже «отворотился – и зевнул».

Почему так? Отчего Пушкин умеет радоваться тому, что наскучило, опостылело Онегину? Мы ещё придём к ответу на этот вопрос. Сейчас мы вместе с Евгением вернулись из театра и вошли в его кабинет.

Белинский назвал роман Пушкина «энциклопедией русской жизни и в высшей степени народным произведением». Что такое энциклопедия? Мы привыкли представлять себе при этом слове многотомное справочное издание – и вдруг: тоненькая книжка в стихах! А всё-таки Белинский прав: дело в том, что в пушкинском романе сказано так много, так всеобъемлюще о жизни России в начале XIX века, что если бы мы ничего не знали об этой эпохе и только читали «Евгения Онегина» – то мы бы всё-таки узнали многое.

На самом деле, прочтя только двадцать строф, мы уже узнали, как воспитывали молодых дворян, где они гуляли в детстве, куда ездили развлекаться, став взрослыми, что ели и что пили; какие пьесы шли в театре, кто была самая знаменитая балерина и кто самый знаменитый балетмейстер. Теперь вам хочется знать, что покупала за границей и что вывозила за границу Россия XIX века. Пожалуйста: «за лес и сало» ввозились предметы роскоши: «янтарь на трубках Цареграда, фарфор и бронза… духи в гранёном хрустале» и многое другое, необходимое «для забав… для неги модной». Хотим узнать, как одевались молодые люди, как шутили, о чём думали и беседовали?! Скоро узнаем: Пушкин подробно и точно расскажет обо всём.

Ещё один вопрос: почему так много иностранных слов в первой главе? Некоторые даже и написаны латинским шрифтом: Madame, Monsieur, l’Abb'e, dandy, roast-beef, entrechat… И слова-то из разных языков: французские, английские, латинские, опять английские, французские… Может быть, Пушкину трудно обойтись без этих слов, он слишком привык к ним, всегда употреблял их? Вот в строфе XXVI он и сам пишет:

А вижу я, винюсь пред вами,Что уж и так мой бедный слогПестреть гораздо б меньше могИноплеменными словами…

Когда мы начнём читать вторую, третью и другие главы, то убедимся: Пушкину вовсе не нужны «иноплеменные слова», он превосходно без них обходится. А вот Онегину – нужны. Пушкин умеет говорить по-русски блестяще, остроумно, богато – а герой его говорит светским мешаным языком, где переплетается английский с французским и где не поймёшь, какой родной язык у твоего собеседника. Более того, Пушкин сознательно, нарочно извиняется перед читателем – а вдруг читатель не заметит «иноплеменного» словесного окружения Онегина! Нужно обратить его внимание на эти слова – иначе читатель недостаточно поймёт героя.

Герой тем временем едет на бал.

Перед померкшими домамиВдоль сонной улицы рядамиДвойные фонари каретВесёлый изливают свет…

Улица спит. Дома спят. Обычные, простые люди давно уснули. А Онегин и те, кто живёт, как он, только ещё начинают развлекаться:

…Толпа мазуркой занята;Кругом и шум и теснота…

Но ведь Пушкин тоже любит балы и сам признаётся в этом:

Люблю я бешеную младость,И тесноту, и блеск, и радость,И дам обдуманный наряд;Люблю их ножки…

Пушкин – молодой, весёлый, жизнелюбивый человек. В строфах XXXII и XXXIII он делится с читателем своими чувствами и воспоминаниями:

Дианы грудь, ланиты ФлорыПрелестны, милые друзья!Однако ножка ТерпсихорыПрелестней чем-то для меня.

Такое игривое и, в общем-то, несерьёзное восприятие женской красоты доступно и Пушкину, и Онегину – так относились к «милым дамам» в свете. Не случайно в строфе XXXII так много иностранных слов (а в следующей – только одно) – здесь и богиня охоты Диана, и богиня цветов Флора, и муза танцев Терпсихора, «ножка» которой вызывает такие воспоминания:

Люблю её, мой друг Эльвина,Под длинной скатертью столов,Весной на мураве лугов,Зимой на чугуне камина,На зеркальном паркете зал,У моря на граните скал.

Это – мир светских обедов, подстриженных парков с «муравой», гостиных, балов; мир, где не любят, а играют в любовь, – мир Онегина. Пушкин тоже живёт в этом мире, но он знает и другое отношение к женщине, ему доступна настоящая страсть:

Я помню море пред грозою:Как я завидовал волнам,Бегущим бурной чередоюС любовью лечь к её ногам!Как я желал тогда с волнамиКоснуться милых ног устами!Нет, никогда средь пылких днейКипящей младости моейЯ не желал с таким мученьемЛобзать уста младых Армид,Иль розы пламенных ланит,Иль перси, полные томленьем;Нет, никогда порыв страстейТак не терзал души моей!

Светская «наука страсти нежной» выражается в мелких словах: «ножка Терпсихоры прелестней чем-то для меня» и т. д. Высокая страсть Пушкина не нуждается ни в перечислении античных богинь, ни в снисходительном «ножка»; она находит слова простые и торжественные: «С любовью лечь к её ногам!» И не случайно в этой строфе так много старин ных славянских слов: «чередою», «уста», «младость», «ланиты», «перси»…

Читаем дальше. Огромный город, столица Российской империи, просыпается на заре:

Встаёт купец, идёт разносчик,На биржу тянется извозчик,С кувшином охтенка спешит…

Поднимаются люди, у которых есть дело. Им нужно встать утром, чтобы работать, чтобы день не прошёл зря. А Онегину некуда торопиться, незачем вскакивать с постели.

Но, шумом бала утомленныйИ утро в полночь обратя,Спокойно спит в тени блаженнойЗабав и роскоши дитя.Проснётся з'a полдень, и сноваДо утра жизнь его готова,Однообразна и пестра.И завтра то же, что вчера.

И вот тут Пушкин задаёт самый главный вопрос – тот, на который и мы с вами ищем ответа, и после нас люди будут искать: «Но был ли счастлив мой Евгений?» (разрядка моя. – Н. Д.).