Продавец прошлого

— У меня украли лицо. Иначе говоря, как бы это вам объяснить? У меня украли меня самого. Однажды я проснулся и обнаружил, что мне сделали пластическую операцию. Оставили меня в какой-то клинике с полным портфелем денег и открыткой. «Благодарим за оказанные услуги. Считайте себя свободным» — вот что было в открытке. Они могли меня и убить. Не знаю, почему меня не убили. Может, думают, что так я еще мертвее. Или же тогда — сначала я думал, что дело в этом, — они хотели посмотреть, как я буду мучиться. В первые дни я, действительно, мучился. Думал заявить о том, что случилось. Разыскал друзей. Некоторые мне не поверили. Другие поверили, несмотря на маску, которую я сейчас ношу, потому что мне все-таки что-то известно, но притворились, что не поверили. Настаивать кажется мне опасным. И вот однажды, таким же вечером, как сегодняшний, в одиночестве на террасе бара, на краю Острова, я начал испытывать чудесное ощущение. Я не знал, каким словом его обозначить. Теперь знаю — свобода! Данная ситуация превратила меня в свободного человека. Я располагаю средствами. Имею счета за границей, которые позволяют мне беззаботно прожить до конца моих дней. Зато на меня не давят обязательства, критика, угрызения, зависть, ненависть, злоба, придворные интриги, еще меньше — страх, что однажды кто-нибудь меня предаст.

Феликс Вентура смущенно качает головой:

— Знавал я одного сумасшедшего типа, одного из тех несчастных, что бродят здесь по городу, внося беспорядок в уличное движение; так вот он отстаивал странную идею. Считал, что Президента подменили двойником. Ваша история мне ее напоминает…

Человек смотрит на него с любопытством. Голос его становится более мягким. Почти мечтательным:

— Все истории связаны. В конце концов, все связано между собой. — Он вздохнул. — Но только лишь некоторые безумцы — очень немногие и совсем обезумевшие — способны это понять. Короче, я желаю, чтобы вы достали мне не совсем то, для чего вас обычно нанимают. Я хочу, чтобы вы наделили меня очень скромным прошлым. Именем без блеска. Ничем не примечательной, но неопровержимой родословной. Пусть в ней будут богатые люди, без семьи и без славы. Мне хотелось бы оказаться одним из них…

Сон № 6

Перед нами стояла очень высокая, широкая и глубокая клетка, из которой иногда, отдельными порывами, вырывалось веселое щебетанье птиц. Попугайчиков, сургучных клювиков [51] , вдовушек [52] , небесных грудок [53] , андуа [54] , горлиц, щурков. Мы сидели на пластмассовых, порядком потрепанных стульях, в аромат-ной тени густолиственного дерева манго. Слева от нас проходила низкая саманная стена, побеленная. Высоченные дынные деревья, увешанные плодами, покачивались с томностью мулаток. Если посмотреть направо, в сторону дома, то там тянулись ряды апельсинных, лимонных деревьев, гуяв. А еще дальше — возвышался над садом громадный баобаб. Похоже, он был помещен туда, чтобы напомнить мне, что это всего лишь сон. Вымысел чистой воды. Посреди красной глины и зеленой-презеленой травы копаются куры, увлекая за собой выводки цыплят. Жузе Бухман встретил меня сияющей победной улыбкой.

51

Волнистый астрильд.

52

Мухоловка.

53

Красноухий астрильд.

54

Певчая ангольская птица.

— Добро пожаловать в мои скромные пенаты.

Он хлопнул в ладоши, и тут же из полумрака выступила стройная, застенчивая девушка в коротеньком платьице и пластмассовых сандалиях на легких ногах. Бухман попросил ее принести ледяного пива, для меня — сока питанго. Девушка опустила голову, не сказав ни слова, и исчезла. Вскоре она вернулась, удерживая в равновесии на цветном подносе бутылку с пивом, два стакана и кувшин с соком. Я с недоверием попробовал сок. Оказался вкусный, кислый и в то же время сладкий, очень свежий, его запах был способен наполнить светом даже самую мрачную душу.

— Мы в Шибиа, но ведь это вам известно, не правда ли? Как бы я ни благодарил нашего общего друга, нашего дорогого Феликса, за то что он придумал мне эту землю, я никогда не отблагодарю его в полной мере.

— Извините за любопытство. На местном кладбище и правда есть могила Матеуса Бухмана?

— Есть. Было несколько разрушенных надгробий и среди них — а почему бы и нет? — могила моего отца. Я заказал плиту. Вы ее видели. Видели фотографию, не так ли?

— Понимаю. А акварели Евы Миллер?

— Я действительно обнаружил их у антиквара в Кейптауне, в одной просто сказочной лавке, в которой торгуют всем понемногу, начиная с драгоценностей и кончая фотоальбомами, не говоря уж о старых фотоаппаратах. Ева Миллер — имя распространенное. Должно быть, в мире десятки акварелисток, носящих это имя. Короткое сообщение о ее кончине в йоханнесбургской «У Секулу» — это и впрямь моих рук дело, мне помог старый португальский типограф, мой приятель. Мне было необходимо, чтобы даже Феликс поверил в мою биографию. Если поверит он, значит, поверят все. Сегодня, честно говоря, даже я верю. Оглядываюсь назад, на свое прошлое, и вижу две жизни. В одной я был Педру Гувейей, в другой — Жузе Бухманом. Педру Гувейя умер. Жузе Бухман вернулся в Шибиа.

— Вы знали, что Анжела ваша дочь?

— Знал. Я вышел из тюрьмы в тысяча девятьсот восьмидесятом. Я был сломлен, совершенно сломлен — физически, морально, психологически. Эдмунду поехал со мной в аэропорт, посадил в самолет и отправил в Португалию. Никто меня не ждал. У меня там уже не осталось никого из семьи, по крайней мере из тех, кого я знал; не осталось ничего, ни одной мало-мальской связи. Моя мать, бедная, умерла в Луанде, пока я был в тюрьме. Мой отец уже давно жил в Рио-де-Жанейро, с другой женщиной. Я никогда с ним тесно не общался. Родился в Лиссабоне, да, но уехал в Анголу еще ребенком, даже еще не умел говорить. Португалия — моя родина, так говорили мне все, так говорили даже в тюрьме — другие заключенные, охранники, однако я не чувствовал себя португальцем. Я пробыл в Лиссабоне года два или три, работал корректором в одном еженедельнике. Вот тогда-то, поскольку мне приходилось иметь дело с газетными снимками, я стал интересоваться фотографией. Я закончил краткосрочные курсы и отправился в Париж. Оттуда поехал в Берлин. Начал работать фоторепортером и годами колесил по свету, с войны на войну, пытаясь забыться. Заработал кучу денег, действительно кучу, однако не знал, что с ними делать. Ничего меня не привлекало. Моя жизнь была бегством. Как-то раз я оказался в Лиссабоне, точке на карте между двумя пунктами, промежуточном пункте. В ресторане на площади Рештаурадо-реш [55] , куда я заглянул, привлеченный запахом куриных потрошков, которые обычно готовила моя мать, я повстречал старого товарища. Вот он-то впервые и рассказал мне об Анжеле. Сукин сын Эдмунду всякий раз, когда меня допрашивал, развлекался тем, что описывал мне, как он убил мою жену. Он также сказал мне, что убили и ребенка. Выходит, его не убили. Подвергли пыткам на глазах у матери, — вы своими ушами слышали! — но не убили. Отдали Марине, сестре Марты, и та его вырастила. Вырастила как свою дочь. Когда я об этом узнал, то порядком растерялся. Прошло столько лет, я постарел. Мне хотелось познакомиться с дочерью, хотелось встретиться с ней, однако не хватало духу рассказать ей правду. Я не мог думать больше ни о чем. Мною овладела ненависть, дикая злоба по отношению к этим людям, к Эдмунду. Я хотел его убить. Я решил, что если я его убью, то смогу взглянуть в глаза своей дочери. Убив его, возможно, смогу возродиться. Я вернулся в Луанду, не представляя себе толком, как мне действовать. Я боялся, что меня узнают. В гостинице, на столике в баре, я обнаружил визитку нашего друга Феликса Вентуры. «Подари своим детям лучшее прошлое». Хорошая бумага. Замечательная печать. Вот тогда-то мне и пришла в голову мысль воспользоваться его услугами. Под другим именем было бы легче разъезжать по городу, не вызывая подозрений. Я мог убить Эдмунду и скрыться. Но мне хотелось, чтобы он знал, почему умрет, хотелось поставить его перед лицом его преступлений, в глубине души, признаю, хотелось отомстить. Его было нелегко разыскать, а когда я его нашел, оказалось, он тронулся умом. По крайней мере, казался помешанным. Я заявился с ним к Феликсу, поскольку мне необходимо было услышать стороннее мнение. Феликс решил, что Эдмунду действительно не в себе, и тогда я решил отказаться от своего намерения. Я не мог убить сумасшедшего. Однажды я дождался, когда этот субъект покинет канаву, в которой он обычно прятался, и спустился в нее. Там, в той отвратительной дыре, лежал тюфяк, грязная одежда, журналы, марксистская литература и — поверите ли? — папки из архива госбезопасности с делами десятков людей. Моя папка была одной из первых. Сижу я там с фонариком в одной руке, папкой — в другой, в лихорадке, в смятении, как вдруг, откуда ни возьмись, является Эдмунду. Прыгает внутрь и приземляется в двух шагах от меня. В руках держит нож. Смеется. Бог мой, что за смех! И говорит мне: «И вновь лицом к лицу, товарищ Педру Гувейя, на этот раз я тебя прикончу» — и кидается на меня. Я отбросил его пинком, вытащил из-за пояса пистолет — я купил этот пистолет днями раньше на Роке Сантейру, надо же, — и выстрелил. Пуля задела ему грудь, только царапнула, я швырнул в него фонариком, стал швырять всем, что было под рукой, в досаде, он же стал выбираться из ямы. Я с силой ухватил его за ноги, он вывернулся, выскользнул, выскочил, оставив меня со штанами в руках. Я ринулся за ним. Остальное вы знаете. Вы там присутствовали. Явились свидетелем того, что произошло потом.

55

Центральная площадь Лиссабона, названная так в честь участников заговора 1 декабря 1640 года, который привел к реставрации португальской монархии.

— А Анжела знала, что вы ее отец?

— Она уверяет, что знала. Рассказала мне, что Марина много лет скрывала от нее трагедию. Пока однажды, это должно было случиться, кто-то, какая-то приятельница, вроде однокурсница, что-то такое ей сказала. Анжела отреагировала очень болезненно. Поссорилась с Мариной и ее мужем, своими родителями, в конечном счете своими настоящими родителями, замечательными людьми. Поругалась с ними и уехала из Анголы. Отправилась в Лондон. Затем в Нью-Йорк. Она узнала, что я фотограф, и по этой причине заинтересовалась фотографией. Стала, как и я, фотографом и, как и я, превратилась в кочевницу. Вы несколько месяцев назад удивились совпадению — что мы оба фотографы и вернулись на родину приблизительно в одно и то же время. Вы еще не поверили, что это совпадение. Ну, как видите, это не было чистым совпадением. Анжела клянется, что, как только меня увидела, однажды вечером, — помните? — однажды вечером в вашем доме, клянется, что, как только меня увидела, едва только взглянула, сразу же догадалась, кто я такой. Не знаю. Стоит мне подумать об этой встрече, меня пробивает дрожь. Для меня это была странная встреча. Я-то знал, кто она такая. Никто из нас ничего не сказал. Мы промолчали. Прошли месяцы, и вот, в тот вечер, я выстрелил в Эдмунду, а он кинулся искать прибежища у единственного человека, который мог его приютить, — у Феликса Вентуры, бывшего ученика профессора Гашпара, человека одного с ним рода-племени…

Жузе Бухман замолчал. Допил пиво, которое у него оставалось, сделав долгий глоток, и задумался о чем-то своем, погрузив взгляд в густую листву манго. Ему было хорошо в этом огромном саду. Тень падала на нас, как струя прохладной воды. Время от времени в птичье щебетанье вплетался резкий стрекот цикад. На меня навалился сон, желание закрыть глаза и заснуть, но я устоял, убежденный в том, что, если сейчас засну, через какое-то мгновение проснусь уже в обличье геккона.

— Вы получаете известия от Анжелы?

— Получаю. Как раз сейчас она спускается по Амазонке на одном из тех медлительных неторопливых баркасов, которые ночью покрываются гамаками. Неба там — хоть отбавляй. Много света в воде. Надеюсь, она чувствует себя счастливой.

— Ну, а вы-то счастливы?

— Я наконец обрел покой. Ничего не опасаюсь. Ни к чему не стремлюсь. Думаю, это можно назвать счастьем. Вам известно, что сказал Хаксли [56] ? Счастье никогда не бывает грандиозным.

— Что будет с вами дальше?

56

«Счастье лишено грандиозных эффектов» — цитата из антиутопии «О дивный новый мир» (1932) Олдоса Хаксли (1894–1963).

— Не имею представления. Возможно, стану дедом.

Феликс Вентура начинает вести дневник

Этим утром я обнаружил Эвлалия мертвым. Бедняга Эвлалий. Он свалился к ножкам моей кровати с огромным скорпионом, жутким существом, тоже мертвым, зажатым в зубах. Он погиб в бою, как герой, он, не считавший себя храбрецом. Я похоронил его во дворе, завернув в шелковый платок, один из моих лучших платков, у подножья авокадо. Я выбрал влажную, покрытую мхом сторону авокадо, обращенную к западу, потому что там все время тень. Евлалий, как и я, не любил солнца. Мне его будет не хватать. И вот сегодня я решил вести этот дневник, чтобы продлить иллюзию, что меня кто-то слушает. У меня больше не будет такого слушателя, как он.