Проект "Лазарь"
Шрифт:
— Что будем делать? — спросил я у Роры.
— Расслабься, — ответил он. — И не болтай.
Мы двинулись к ветхому вокзалу, но прежде чем войти внутрь, Рора закурил и встал за колонной, под прикрытием которой можно было следить за Сережей. Наш приятель рылся в машине, шарил в бардачке, заглядывал под сиденья, орал на Елену. Потом переключился на багажник, влез туда чуть ли не по пояс; захлопнув багажник, заставил Елену пересесть на переднее сиденье, грубо пригибая ей голову, пока она перелезала. Сев спереди, она уставилась неподвижным взглядом куда-то в пространство. Глядя на бедняжку, сидевшую сгорбившись, с несчастным видом, с закрывающими ее румяные щеки растрепанными прядями волос, я задохнулся от ярости; мне хотелось испариться, исчезнуть, лишь бы этого не видеть. Сережа запер машину на ключ и, бросив Елену одну, направился к противоположному входу в вокзал.
— Пошли, — сказал Рора. И мы, держась поодаль, последовали за ним.
Стены
— Надеюсь, ты его не убил, — сказал Рора, когда мы шли по вокзалу.
— Кажется, я сломал руку, — сказал я.
— Сунь ее в карман и перестань морщиться, — приказал мне Рора.
Я понятия не имел, куда мы идем, просто плелся за ним, а потом мы вышли из здания вокзала — прямо около Сережиной машины. Пленница уставилась на нас в изумлении; Рора отпер машину и вытащил ее наружу; все это в полном молчании. Елена втянула голову в плечи, сжавшись в ожидании удара, но Рора всунул ей в руку паспорт и пачку денег; я тем временем нервно оглядывался, опасаясь увидеть невозможное — бегущего на нас Сережу с расквашенной окровавленной физиономией, в полуспущенных штанах и с пистолетом. Рука пульсировала от адской, пронизывающей до сломанных костей боли. Рора схватил девушку за плечи и хорошенько тряхнул.
— Idi, — сказал он. — Bjezi.
Она поняла, но не двинулась с места. А что, если она хочет уехать с нами? Что будет, если мы возьмем ее с собой? Сколько еще жизней она могла бы прожить!
Но потом девушка медленно высвободилась из Рориных рук, забрала свою сумочку из машины, засунула туда паспорт и деньги и все так же неторопливо пошла по улице. Когда она, не оглядываясь, переходила на другую сторону, я увидел у нее на ногах серебристого цвета кроссовки и белые спортивные носки. Рора сфотографировал ее со спины.
Сойдя с нью-йоркского поезда, Лазарь оказался в толпе пассажиров, окутанных паровозным дымом; он с трудом прокладывал себе дорогу; его толкали, не давали пройти. Вот вам и Америка: с одной стороны, власть толпы, с другой — стремление оградить душу от жадных посягательств масс. Кто-то попытался вырвать у него из рук саквояж; Лазарь взмахнул им и, не рассчитав, ударил себя по колену. Потом привстал на цыпочки, высматривая Ольгу поверх моря голов. Ольга ждала его под огромными круглыми часами — бледная и маленькая старшая сестра. Он ускорил шаг, пробиваясь к ней, но тут же обо что-то споткнулся и чуть не упал носом в землю. Ольга вглядывалась в толпу, ища Лазаря, пока, наконец, не увидела — худого и высокого; она бы не узнала его, если бы он не споткнулся. Испугавшись боли, он сразу стал похож на себя маленького; сердце Ольги затрепетало от любви к нему. «Лазарь! — позвала она. — Лазарь, я тут! Лазарь!»
В голове у Исидора роятся сумбурные сны, но, проснувшись, ни одного из них он вспомнить не может. Он изнемогает под кучей тряпья; угол саквояжа впился в бок; высунуть бы лицо, но и это не поможет — в шкафу темно, хоть глаз коли, и нечем дышать. Исидор скрючился в такой неудобной позе, что снова заснуть ему не удается. Он перебирает в уме последние события; подумал об Ольге, поразмышлял о смерти Лазаря, вспомнил, как играл в карты у Стэдлуелсера, пожалел, что не подождал, пока тот сделает ставку — теперь придется отдавать карточный долг. Хорошо бы бесследно исчезнуть из Чикаго.
Не хочется думать, что его арестуют. Не думай о полиции, и тогда будет казаться, что ее нет. Воспоминания о стройном Ольгином теле перемежались мечтами о будущей книге: он напишет роман о приключениях умного иммигранта, который так и назовет — «Приключения умного иммигранта». Воображал, как разбогатеет, как будет устраивать приемы, ездить в автомобиле с личным шофером. Исидор ерзает в шкафу, подыскивая позу поудобнее, облокачивается на саквояж. Сиденья в автомобиле — из мягкой телячьей кожи: откинешься на спинку и услышишь вздохи телят, пущенных на заклание. Сидя сзади, он по переговорной трубе прикажет шоферу, куда ехать: «На ипподром. Да побыстрее».Дверца шкафа вдруг резко распахивается, тряпье разлетается, и, прежде чем Исидор успевает что-либо сообразить или сказать, внутрь просовывается чья-то рука, хватает его за шиворот, другая рука закрывает ему рот, и его выволакивают наружу. После темноты шкафа свет в комнате режет Исидору глаза; двое незнакомцев тащат его под руки к двери; он висит в воздухе, едва касаясь пола кончиками пальцев. У незнакомцев громадные ручищи — та, что лежит на лице Исидора, закрывает ему всю физиономию — от уха до уха. Исидора обуревает ужас, он хочет крикнуть, вырваться, но слишком уж быстро все происходит. Незнакомцы не произносят ни слова; они поднимают его повыше, так что теперь ноги уже не скребут по полу. Один обращается к нему на немецком:
— Веди себя тихо. Мы поможем тебе отсюда выбраться.
Исидор извивается как уж, тогда другой пинает его коленом в бедро.
— Будешь трепыхаться, изобьем до потери сознания.
Посередине комнаты стоит большой гроб; от смертельного страха Исидор застывает как парализованный.
— Мы тебя сейчас отпустим, но попробуй только пикнуть — дух вышибем.
Исидор покорно расслабляется. Рука, закрывающая лицо, отдергивается, чуть не свернув ему челюсть. Незнакомцы, ослабив хватку, опускают Исидора на пол, но у него подкашиваются ноги, и им приходится его поддерживать. Оба здоровенные, в костюмах и котелках. У одного — аккуратно подстриженные усы. Говорят спокойно, неторопливо.
— Залезай, — усатый указывает на гроб.
— Только после вас, — шепчет Исидор. Мужчины переглядываются, после чего усатый бьет с размаху Исидора в челюсть, и тот теряет сознание.
Придя в себя, Исидор чувствует, как пульсирует в челюсти боль; ему ясно, что он в гробу: пахнет свежими сосновыми досками и мертвечиной. Сверху на нем лежит что-то тяжелое и большое. Гроб куда-то несут, всякий раз, когда он опускается книзу, Исидор окаменевает, от страха он готов поверить, что все это происходит во сне. Сердце у него учащенно бьется; он слышит его стук, чувствует, как оно трепещет в грудной клетке. На том, что давит на него сверху, одежда; щека касается чего-то шерстяного. Исидора осеняет — на нем лежит мертвец, холодный окостеневший труп с похрустывающими от тряски суставами; его щека трется о лодыжку мертвеца! Они собираются похоронить его заживо. Заживо! Он будет умирать в безвоздушной темноте. От ужаса у Исидора бегут мурашки по коже, в голове пусто, он не может шелохнуться, не может вздохнуть. А вдруг он уже умер? — скорее всего, так оно и есть. Но тогда почему он ощущает тяжесть, давящую на грудь? Не-е-е-т, он еще жив.
Гроб перестает покачиваться, вот его тряхнуло в последний раз, а потом днище проскребло по какой-то твердой поверхности; слышен шум мотора и неразборчивые слова. Его везут на кладбище, чтобы заживо похоронить! Исидор пытается пошевелиться — не получается, нет места; пытается крикнуть — изо рта не вылетает ни единого звука. Машина трогается и набирает скорость. Смерть приходит и уносит тебя, и ты ничего не можешь сделать.
Сколько нужно сил, чтобы все это выдержать, не забиться в истерике и не завыть, не выцарапать Шутлеру его лживые глаза, не столкнуть в могилу раввина, того самого ребе Клопштока, который прекрасно знает, кто лежит в гробу. Нужны силы; и вот она, Ольга Авербах, убитая горем сестра Лазаря, стоит на краю могильной ямы, потому что, не будь ее здесь, весь этот спектакль единения развалился бы и ухнул в могилу вместе с комьями земли, о груду которой споткнулся и чуть не свалился в яму ребе Клопшток. От боли голова у Ольги разламывается; наверно, от горя может начаться воспаление мозга.
Накануне его бар-мицвы они вдвоем пошли прогуляться. Лазарь сказал, что хочет поговорить про жизнь. Он всегда ко всему относился не по-детски серьезно. Сказал, что хочет обсудить с Ольгой неясные места из Торы, свою учебу, тему своего завтрашнего выступления перед общиной: «Почему у евреев день начинается на закате?» Но вместо этого они просто гуляли и болтали о всякой чепухе; это был последний день его детства. Зашли в магазин Мандельбаума: Ольга хотела купить брату каких-нибудь сладостей, но господин Мандельбаум сам угостил Лазаря леденцом на палочке. Они уселись на скамейке перед магазином, и Лазарь сосредоточенно и усердно лизал леденец, словно стремился, быстро его прикончив, доказать, что он уже взрослый.