Профессия – киллер

Если я ничего не путаю, кажется, он первым делом задал довольно странный для сложившихся обстоятельств вопрос:

— У тебя сохранился семейный альбом?

Вяло посоображав, я мотнул головой в сторону платяного шкафа, на котором, сколько я себя помню, всегда лежал этот альбом — в коробке из-под маминой шляпы.

Кажется, у меня в тот момент мелькнула мысль, что я этого типа где-то видел, и не раз, и он меня — соответственно, и что этот тип желает идентифицировать меня с тем образом, который был ему знаком. Настолько, видимо, я опустился, что он, глядя на меня, сомневался, действительно ли я тот, за кого себя выдаю.

Пришелец встал на цыпочки, осторожно достал коробку со шкафа, обрушив на себя тучи пыли, извлек из нее альбом и сел на продавленный диван рядом со мной, брезгливо поморщив нос — от меня, наверное, так несло…

Присев на диван, он несколько секунд подержал руки на обложке альбома, как будто не решался открыть его, потом начал аккуратно перелистывать жесткие страницы, внимательно рассматривая хранившиеся в альбоме фотографии. Я молча сидел рядом с ним и тупо смотрел перед собой, даже не поинтересовавшись, чем вызвана необходимость именно сейчас производить досмотр альбома, — наплевать на все было.

Сколько времени он был погружен в прошлое нашей семьи, я сказать затрудняюсь. Помню, дойдя до последней страницы, он тяжело вздохнул, снова раскрыл альбом где-то посередине и вытащил из прорези небольшую старую, но довольно хорошо сохранившуюся фотографию. И сунул мне ее под нос.

— Такие снимки еще есть? — Он говорил тихо, как с тяжело больным. — Вообще, есть еще где-нибудь фотографии?

Я немного помолчал и отрицательно помотал головой, поскольку, с трудом шевельнув извилинами, вспомнил, что, когда мне было лет восемь-девять, отец по какой-то причине уничтожил все другие фотографии.

Мама тогда принесла от родителей два своих альбома — школьный и институтский. Я частенько их разглядывал, когда бывал у бабки.

Мой отец был всегда спокойный. Мог иногда на меня повысить голос из-за каких-то моих шалостей, но на маму — никогда. Вот почему я так хорошо и запомнил, что именно в этот день отец сильно кричал на мать — не знаю, по какой причине, а потом тщательно перебрал все фотографии в этих двух альбомах, часть из них вставил в наш семейный толстенный альбом с бархатной голубой обложкой, а остальные сжег. Помню, что мама сильно плакала, а позже на мои бестолковые вопросы отвечала, что у папы неприятности на работе. После этого они с отцом неделю не разговаривали…

Этот тип тяжело вздохнул, поднялся с дивана и, как мне показалось, бережно положил альбом в коробку. Постоял молча около минуты, потом повернулся ко мне.

— Надеюсь, ты понял, что звонил сейчас мне. Я — Донатан Резоевич Чанкветадзе.

Он огляделся по сторонам, опять брезгливо поморщился — видимо, на

этот раз ему здорово не понравилось место моего пребывания.

— Я забираю тебя с собой. Поехали, — сказал он и пошел к выходу, даже

не оглянувшись: был уверен, что я последую за ним.

Больше он ничего не говорил и не спрашивал. Со временем я привык к способности этого человека оценивать любую ситуацию молниеносно, с одного взгляда.

Вообще-то к нему, к Дону, я испытываю весьма противоречивые чувства. Это непросто объяснить в двух словах, однако попытаюсь.

Дон годится мне в отцы. До начала всех этих реформ, которые и развалили благополучно тоталитарную систему, он был преподавателем истории в университете и жил, можно сказать, довольно сносно.

Для дельца он недурственно образован и вылощен. Если внимательно приглядеться, сквозь налет светской шелухи, сквозь то, что он на себя напускает, пытаясь сохранить начинающий увядать облик, можно обнаружить пытливый ум и беспомощный сарказм.

За это я его здорово уважаю, в некоторых случаях — боготворю, поскольку довольно часто он проявляет умение угадывать события на двадцать ходов вперед и чуть ли не читать мысли.

Кроме того, я его ненавижу — иногда. Потому что он, как мне кажется, может переступить через близкого человека, чтобы поднять ногу на очередную ступеньку своего благополучия.

А еще он не верит ни в какие проявления высоких чувств. Всегда опошлит и принизит до земного уровня, как сам он выражается — до уровня сточной канавы. За это я иногда готов его укокошить, ведь есть вещи, которых нельзя касаться, предварительно не мыв руки с душистым мылом.

В вообще, по сценарию, я должен быть предан Дону душой и телом. Потому что, как вы поняли, он мой благодетель. Он подобрал меня, вывел из состояния запоя — и только лишь потому, что когда-то был другом моего отца. Очень давно — тогда меня еще не было.

И еще один нюансик. Моя мать когда-то училась в том самом университете, где Дон преподавал историю. И… короче, была она невестой Дона, а потом ее, образно выражаюсь, отбил мой папа, хотя и был лучшим другом Дона.

Об этом Дон мне проболтался как-то спьяну, под настроение. Но, насколько я знаю, он в любом положении не теряет способности сохранять ясность сознания, даже если и сильно пьян. Вот так.

И еще. Мои родители погибли в автокатастрофе всего около года назад, до начала моей службы у Дона. Так вот: Дон на похороны не пришел — я не видел его, не помню. Очевидно, он был занят: дела какие-нибудь проворачивал или еще чего…

Да, так вот, значит, сказал он мне и вышел, а я, как говорят, тормозил, решал, стоит с ним ехать или послать его подальше, такого вот самоуверенного. «Беру с собой… Поехали…» А я не вещь! Ясно?!

И еще мне не понравилось, что он, перед тем как уйти, забрал снимок, который вытащил из альбома, и буквально прикарманил — положил в карман дубленки. Больше этого снимка я не видел никогда, но хорошо помню, что на нем была запечатлена мамина группа в день выпуска из университета.

На этом снимке мама стояла рядом с молодым стройным мужиком кавказского типа. Как она мне говорила, это был преподаватель истории. Знаете, как дети пристают: «Мама, мама, а кто этот дядя рядом с тобой? Это твой жених?» Позже, когда я вспомнил про прикарманивание снимка, догадался, что тот историк и есть Дон, Донатан Чанкветадзе.

Все-таки я решил последовать за своенравным типом и вышел из дому, ничего не взяв с собой. Нечего было, все пропил. И даже, кажется, не запер дверь — черт знает когда в последний раз видел ключи.

Я сел в автомобиль и через некоторое время оказался в двухэтажном особняке. А еще спустя короткий промежуток времени я сидел один в какой-то диковинной ванне, ранее виденной мной только в фильмах, — она была круглая такая, здоровенная, доверху наполненная пенной ароматной водой, которая каким-то чудесным образом бурлила вокруг меня.

Немного привираю: я был не совсем один. Меня мылила и терла какая-то женщина, молодая и сильная, поскольку сам я, полежав в горячей воде минут пять, что-либо сделать с собой был не в состоянии. Она тут же, вытащив голову за борт, стригла и брила меня, затем снова принялась за мытье, во время которого я умудрился пару раз заснуть — так расслабился. После того, как она меня вытерла и одела в иноземный спортивный костюм, я очутился за столом.