Программист

А теперь мне говорят, но я талантливей Телешева. Боже мой, как будто это не так очевидно, что это надо еще подчеркивать. Теперь они говорят мне, что не понимают меня.

Талант — новизна. Каждый человек — новизна. То, чего раньше ве было. То, чего раньше не было, приходит в плотный мир, и ему надо втиснуться в этот мир, как втискиваются в до предела набитый трамвай. Надо толкаться,

наступать на ноги… Надо ли? Оказывается, надо. Зазвонил телефон.

Голос Лиды — голос из мира, где не знают слов «пролом черепа», где пожилые женщины, аккуратно завитые и подкрашенные, с белоснежными, накрахмаленными воротничками, обносят гостей вазочкой с печеньем, где беззаботная семнадцатилетняя хохотунья с разбега садится за рояль, берет несколько аккордов из вальса Шопена, затем делает дурашливо-испуганные глава в снова убегает на террасу. Из мира, де не стоят а очередях, а берут продукты в столе заказов, где в межсезонье нанимают сторожей на дачу, чтобы смотрели за собакой, где деликатно не замечают стоптанных ботинок подростка, провожающего из школы их дочь или внучку.

Я машинально-тепло поздоровался, машинально-приветливо что-то схохмил и машинально-просто замолк, думая о своем.

— Гена, вы что там, уснули? — снова донесся до меня голос Лиды.

— Нет, нет, — поспешно встрепенулся а.

— Ну так как, вы идете или нет? — спросила Лада уже немножко нетерпеливо. Я чувствовал себя болваном, но какая-то заторможенность мешала мае с ходу включиться в самоходно-мимоходную игру под названием «отношения в XX веке». Я спросил:

— Простите, Лида, но мне все-таки немного не ясно, что там будет?

Как видно, я спросил правильно, потому что из дальнейшего стало ясно, что детали Лида еще не объясняла.

— Понимаете, Гена, — заговорила она, и мне стало стыдно ее озабоченности и серьезност, у нас на Волхонке намечается небольшая свалка. Один чудак, Разуваев, вы его, наверное, не знаете, будет делать доклад о семиотеке поз. Понимаете? Человеческих поз. Каждая поза имеет свое значение, и причем у разных народов все это по-разному. Я тезисов не читала, но вы знаете, если докладывает Разуваев — это всегда интересно. («Если шайба у Фирсова — это всегда опасно», — отметил я про себя.) А потом, вы знаете, у него выходы на абстрактную семиотику, говорят, очень интересные. А это уж и вовсе ваша специфика. Вы же мне говорили, что разными системами занимаетесь… Алло, вы меня слушаете?

— Да, да, Лида, конечно.

— Ну в общем так: если вы, Гена, хороший системщик, вам это должно быть интересно. А после доклада, так и быть, проводите меня: Я уже правило установила: чем ближе мы подходим к моему дому, тем невероятнее расцветает ваше красноречие. Я хочу послушать, что вы скажете о Разуваеве и… вообще… Ну, словом, идет?

— Идет, — ответил я. А потом сказал: — Лида, приезжайте ко мне.

— Гена, у вас что-нибудь случилось? — спросила она медленно.

— Да так, по мелочам.

Молчание длилось секунд пятнадцать. Затем она сказала:

— Хорошо. Я приеду через полчаса.

И повесила трубку. Я не успел даже предложить встретить ее.

Я вернулся в комнату и на всякий случай (не очень веря, что придет) провел кое-какие приготовления. Снова убрал стол, на этот раз очистил его от бумаг. Убрал диван, то есть растворил этюд Куббеля в мешанину фигур и пешек и спрятал эту мешанину в доску. Поставил на стол тарелку с яблоками.

Затем я нацепил галстук и причесал свалявшиеся, как у пса, волосы. Полагалось вроде бы сбегать за бутылкой вина, но слабая вспышка энергии уже иссякла. К тому же оставалось десять минут до срока, к тому же я все еще не особо верил, что Лида придет. Адрес мой она знает — и вспомнил, что, когда мы виделись в последний раз, я в одном из импровизированных автобиографических отступлений назвал его.

Адрес мой она знает, меня она тоже знает. Пока с самой лучшей стороны. Что еще нужно, чтобы прийти? Ах, да, желание. Возможность у нее есть, а вот желание? Нет, пожалуй, не то. Дело не в желании. Она, конечно, с удовольствием пошла бы на доклад этого Разуваева-Раздеваева. Там, конечно, масса ее знакомых, она всех знает, и все ее знают. Но я вроде бы действительно заинтриговал ее своей меланхолией. Вернее, не заинтриговал, а задел. Вернее, не задел, а огорчил.

На словомысли «огорчил» раздался звонок. И одновременно со звонком я вспомнил, что в холодильнике стоит запретный и заветный сосуд: «драй джин», сданный на хранение мне Витей Лаврентьевым, чтобы выпить не просто так, без повода. «Ни хрена, — подумал я с веселой злостью, — ни хрена с тобой не случится, Витенька. Я тебе три «портвея» за твой джин поставлю. Кто же виноват, что у меня повод наступил раньше, чем у тебя?»

Я подтянул галстук, вышел в коридор и открыл дверь. За дверью стояла Лида.

— Здравствуйте. — Я топтался, не давая ей пройти. Только теперь, когда это произошло, я понял смысл своих слов по телефону и смысл того, что за дверьми стояла Лида. А не почтальон, не мама, не родственники, не всего лишь английская королева.

Она улыбалась и спокойно стояла на месте. Я взял ее за руку и тихонько потянул к себе. Лида, не опуская глаз, переступила порог и свободной рукой расстегнула шубку.

И вся сразу как бы распахнулась, и во мне что-то упало, и я поверил, что она пришла ко мне.

Я уже вешал ее шубку на крючок, прижимаясь к теплу синей шелковистой подкладки, я, уже легко касаясь ео плеча, провел ее в комнату и уже достал из холодильника «драй джин», и уже порезал палец, кромсая яблоки, и Лида уже сидела на диване нога на ногу и с интересом смотрела на меня.

На вас когда-нибудь смотрели с интересом интересные женщины? Наверное, я жалко выглядел, или Лида подумала, что я ее разыгрываю, только она чуть притушила улыбку и тихо сказала: «Гена, кончайте суетиться».

Наконец я налил два раза по полстакана джина, ничем не разбавленного, потому что заранее я ничего не приготовил и мне приказано было не суетиться. Наконец мм выпили джин и съели по половине яблока. И Лида, сняв туфли, забралась с ногами на диван.

— Расскажите, что у вас случилось? — услышал я ее голос совсем близко, потому что я сидел совсем близко от нее. Я сидел, обняв ее. Я сидел, попав в сказочный, душный мир ее волос.

— Со мной случилась… ты. Милая… Я совершил ограбление города — я выкрал тебя из города.

— Обманом?

— Нет, гипнозом. Я очень волновался… Чтение волнения на расстоянии.

— Чего же ты волновался, глупый?

— Я боялся, что умру, не увидя ни разу… не увидя ни разу… Гавайских островов.

— Ты там?

— О, милая, чудная, ты…

— Это джин, милый.

— Нет, это ты, это везде ты, ведь это ты?..

И нам стало тесно и темно. Нас не было, но мы хотели родиться вновь. Из молчаливого, страстного хаоса. Из жара, боли и отчаяния счастья.

И мы воэникли. Я помню, как внезапно, из темноты, под белесым светом, струящимся из окна, возникло ее лицо. Запрокинувшись на моем локте, ее лицо плыло в волнах этого света, плыло в океан воспоминаний. Рассудок еще не накинул на нее сетку своих категорий, она еще не была ни счастлива, ни несчастлива. Бисеринки пота усеяли ее щеки и лоб, рот был полуоткрыт я казался раной, которую немедленно надо перевязать. Я догадался и поцеловал ее. Спокойно, но крепко. Так, что зубы слегка стукнулись о зубы. И этот поцелуй наконец пробудил ее полностью.

Как радостный ребенок, нашедший предновогодним вечером под елкой гораздо больше подарков, чем ожидал, она широко раскрыла глаза, изогнулась всем телом и притянув меня к себе, стала целовать мое лицо.

Цейтлин оказался высоким, стройным мужчиной, чуть больше чем средних лет, с красивым удлиненным липом, с красивыми седыми висками. Словом, эта был продюсер из американского музыкального фильма. Продюсер или закулисный меценат.

Ровно в двенадцать он прибыл в институт, прошел сначала к директору, а в четверть первого уже втискивался в клетушку Борисова. В клетушке уже сидели сам Борисов, Телешов, Леонов и Васильев, приготовивший диктофон.