Прогулки по Парижу. Левый берег и острова

Но вернемся в XVII век и отправимся вместе с юным гасконцем на улицу Старой голубятни, во дворец господина де Тревиля.

Как вы помните, все эти особняки и дворцы, все эти «отель партикюльер» имели между воротами и подъездом маленький дворик, двор побольше или даже «почетный двор» – «Курд'оннёр». Так вот, двор господина де Тревиля являл собой в ту пору, по сообщению романиста, весьма Живописное зрелище. Больше всего, говорит Дюма, он напоминал военный лагерь, ибо по нему с шести часов утра летом и с восьми в зимнюю пору прогуливались взад и вперед вооруженные до зубов и готовые к драке мушкетеры. В этом-то дворе наш беспечный молодой гасконец и успел так или иначе задеть своих будущих друзей, принять от них вызов на дуэль и договориться о месте дуэли – за Люксембургом… О, вокруг Люксембургского дворца в те времена водилось еще немало укромных местечек. Совсем незадолго до описываемых событий королева Мария Медичи, любившая эту тихую, зеленую окраину Парижа, скупила у окрестных монастырей сады и огороды, велела разбить здесь парк и построить в нем великолепный дворец, который напоминал бы ей родную Флоренцию и палаццо Питти… В этой живописной слободе после стычки мушкетеров с гвардейцами кардинала, к которой мы с вами подошли вплотную, произошло немало событий, по следам которых мы с вами и отправимся.

Как вы уже убедились, жизнь трех друзей-мушкете- ров, к которым присоединился их молодой друг – гасконец д'Артаньян (пока еще не мушкетер, а гвардеец из роты кавалера Дезессара), протекала по большей части в левобережном Париже, в южной части аббатства Сен-Жермен, близ площади Сен-Сюльпис и Латинского квартала. «Всегда можно было встретить этих неразлучных, – пишет Дюма (или, как вы помните, пишут по очереди Маке и Дюма), – рыщущих в поисках друг друга от Люксембурга до площади Сен-Сюльпис или от улицы Старой голубятни до Люксембурга». В сущности, это ведь совсем небольшие расстояния, так что неразлучные друзья, можно сказать, толкутся «на пятачке». Ах, помнится, я и сам бродил там без устали, впервые поселившись в парижской мансарде друга Левы лет двадцать тому назад, и должен засвидетельствовать, что это прекрасный и загадочный «пятачок» левобережного Парижа, где каждый уголок пропитан ароматом тайн и исторических воспоминаний, где все уводит в почтенную старину, в которой так славно чувствовали себя Лтос, Портос и Арамис. Арамис, по сообщению Дюма, жил близ Шерш-Миди, между улицами Кассет и Сервандони. Тут придется взять под сомнение название последней улочки, ибо архитектор Сервандони, строивший церковь Сен-Сюльпис, стал известен лишь сто лет спустя. Впрочем, это не мешает рекомендовать вам этот уголок Парижа для прогулок. По улице Шерш-Миди еще и в XIV веке шла дорога к Вожирару (или Валь-Жерару). Что же до улицы Кассет, и ныне сохраняющей дома XVII века и вдобавок застроенной прекрасными зданиями столетие спустя то это ведь и впрямь одна из старейших улиц квартала. Позднее на ней, в доме художника Ле Брена, жил Монталамбер, потом семья Альфреда де Мюссе, еще позднее – поэт Райнер Мария Рильке и драматург Жарри.

Прекрасная мадам Бонасье из романа Дюма, доверившись юному д'Артаньяну, повела его, если помните, ночью к таинственному дому № 77 на улице Лагарп, где скрывался гериог Букингемский. Лагарп – это русская транслитерация названия знаменитой улицы Латинского квартала рю де ла Арп, улицы Арфы (понятно, что речь в этом бо- гословско-студенческом квартале могла идти только об арфе царя Давида). Когда-то эта очень важная улица, на которой стояли старые коллежи, а еще раньше римские термы (да и сейчас она сохранила красивые дома XVII века), шла чуть не до самого Люксембургского дворца – во всяком случае, до улицы Месье-Ле-Пренс. В середине прошлого века ее обкорнали два новых османовских бульвара – бульвар Сен-Жермен и бульвар Сен-Мишель. Нынче это коротенькая пешеходная улица с ресторанами и кафе, с вечной, неиссякающей, шумной толпой туристов, студентов… И только ночью, встав где-нибудь в тени церкви Сен-Северен и прислушавшись к звону ее колокола, можно вообразить ту тревожную ночь XVII века, когда мадам Бонасье привела сюда юного гасконца… В ту таинственную ночь, если помните, из садов близ Люксембургского дворца доносился томительный запах цветов, одиноко и пугающе звучал в тишине и полном мраке стук дверного молотка, а ныне… Ныне здесь царят запахи бесчисленных греческих ресторанчиков.

Описанный нами «пятачок» левого берега Парижа находится в десяти минутах ходьбы от центра, от собора Нотр-Дам или от Лувра. Но вот вылазка к воротам Сен- Клу, где была похищена мадам Бонасье, – это уже целое путешествие на край света. И забрызганный грязью д'Артаньян, увидев штаны месье Бонасье, сразу понял, что галантерейщик тоже побывал близ Сен-Клу…

Приступая к нормальной жизни аристократа-гвардейца, д'Артаньян, еще не окончательно тогда истративший подаренные королем сорок пистолей, должен был непременно нанять слугу. Лакея ему порекомендовал Портос.

Портос не ходил на поиски слишком далеко. Он увидел в тот день, что какой-то малый стоит без дела на мосту Да Турнель (это очень старый парижский мост, соединяющий остров Сен-Луи с левым берегом и получивший свое название в наследство от какой-то башни укреплений короля Филиппа-Августа). Малый этот (его имя было План- ше) стоял на мосту и плевал в воду, любуясь разбегавшимися кругами. Портос заключил, что такое занятие свидетельствует о склонности к созерианию и к рассудительности, так что, не наводя о зеваке дальнейших справок, увел его с собой и представил д'Артаньяну. После пышного обеда, на который д'Артаньян и истратил остаток королевских денег, для его слуги Планше, спавшего на полу, наступили голодные дни. Однако, когда он стал жаловаться на голод, нищий д'Артаньян, которому жизненно необходим был слуга, чтоб чистить ему сапоги, по добродушному свидетельству автора, «отодрал его как следует» и запретил ему выходить из дому. «Этот способ действий, – сообщает Дюма, – внушил мушкетерам глубокое уважение к дипломатическим способностям д'Артаньяна. Планше же исполнился восхищения и уже больше не заикался об уходе». Благородный Атос, как вы помните, тоже избивал своего молчаливого, бестолкового и по-собачьи преданного слугу Гримо. Создание характеров слуг, которые в старинных мемуарах вовсе отсутствовали, французская критика ставит в особую заслугу самому Дюма. Вероятно, это и была его скромная лепта в сочинение трудолюбивого учителя-романиста Маке.

Если вы вспомните, как мало зарабатывали и как мало работали мушкетеры, какими сомнительными способами добывали они деньги на веселую жизнь, то, как люди высоконравственные, вы сможете, пожалуй, усомниться в моральном, так сказать, облике симпатичных мушкетеров. Предвидя это, автор романа, и сам бывший щедрым транжирой и лихим гулякой, не любивший ни отдавать долги, ни слишком уж придерживаться истины в своих рассказах, заранее предупреждает нас против излишней моральной строгости в отношении его героев, «…неправильно было бы, – пишет Дюма, – судить о поступках одной эпохи с точки зрения другой. То, что всякий порядочный человек счел бы для себя позорным в наши дни, казалось тогда простым и вполне естественным, и юноши из лучших семей бывали обычно на содержании у своих любовниц».

Это сказано по поводу не вполне законного присвоения д'Артаньяном кольца с сапфиром, но это касается, вероятно и хитростей Портоса, вымогающего деньги у влюбленной прокурорши, и множества других довольно сомнительного свойства проделок благородных друзей-мушкетеров и успешно усваивающего их правила юного д'Артаньяна.

В то же время эти столь мало думающие о христианской морали положительные герои романа и сегодня, через полтора столетия, являют собой некий образец национального характера. Как отмечала французская критика, герои этого романа предпочитают, конечно, размах и храбрость добродетели, но зато сколько в них великодушия, изящества, решительности, находчивости, кипучей энергии, верности в дружбе. Для всего мира они стали символами прекрасной Франции, храброй, щедрой и легкомысленной. И не только жительницы далекой Атланты, Калькутты, Костромы или Бухары благодаря Дюма представляют себе любого нынешнего француза похожим на д'Артаньяна, но и сам ведь нынешний француз, в переполненном вагоне парижского метро пожирающий взглядом через стекла очков прекрасную незнакомку, но ни за что на свете не желающий уступить ей место, он тоже в глубине души надеется на свое сходство с д'Артаньяном, Атосом, Порто- сом и Арамисом. Как же не быть всей Франции благодарной за эту надежду лихому толстяку – папаше Александру Дюма, представившему национальный характер миру в такой привлекательной ипостаси? Как не вспоминать нам на парижских улицах не только мушкетеров, но и самого Дюма-отца, эту тогдашнюю парижскую знаменитость, чье имя было на устах у журналистов, кучеров и стряпчих, у графинь и сапожников, у светских дам и белошвеек, у прелестных парижских субреток, одной из которых – жившей на той же лестничной площадке, что и молодой господин Дюма (как тут не вспомнить госпожу Бонасье?), в доме № 1 на площади Итальянцев, близ театра Итальянской комедии, – он даже подарил сына, тоже ставшего позднее знаменитым писателем. Впрочем, это происходило уже на правом берегу Сены, и мы туда еще Доберемся.

ЛЮКСЕМБУРГСКИЙ САД

Э тот, без сомнения, самый знаменитый (а по мнению многих, и самый красивый) парижский сад расположен у южной оконечности Латинского квартала и квартала Сен- Жермен, в пяти минутах ходьбы от Сорбонны, в десяти – от Нотр-Дам, да и от Лувра – в общем, в центре, как и почти все в старом Париже. Он не то чтобы очень велик, а все же это один из самых обширных парков города – как-никак 25 гектаров зелени, и скульптур, и дорожек, и фонтанов, плюс еще дворец флорентийского стиля, где нынче заседает сенат, одна из палат французского парламента. Сад причудливо и мило сочетает строгость французских партеров с лабиринтом запутанных дорожек и «зарослей» – на английский манер, и самая эта бессистемность придает столь любимому парижанами парку особое очарование. Любовь эта родилась давно, и знаменит нынче сад во всем цивилизованном мире даже не благодаря своим французским партерам, английским дорожкам, беломраморным статуям, бассейну, влюбленным парочкам на траве под деревьями, тосканскому дворцу или мудрости наполняющих его сенаторов, а благодаря именам прославленных персонажей, любивших этот сад, посещавших его и о нем рассказывавших. Так что, может, стоит начать с краткого, далеко не полного перечня этих имен, сопровождая его упоминаниями о том, что влекло сюда знаменитых людей, кроме «любви к природе», которую горожанин покидает, как правило, вполне добровольно («Здесь люди в кучах, за оградой не дышат утренней прохладой…» – возмущался герой молодого Пушкина, тоже ведь неудержимо рвавшегося «за ограду» из живописного Михайловского). Так вот, по дорожкам этого сада прогуливались, читая наизусть Вергилия, Дидро и Руссо, изысканный художник Ватто (у него здесь друг служил привратником), художники Делакруа и Давид, Модильяни и Цадкин, литераторы Гюго (и герои его «Отверженных»), Бальзак, Шатобриан, Ламартин, Мюссе, Жорж Санд, Верлен, Жид, Сартр, Кессель и многие другие. Рильке приходил сюда искать вдохновения, Хемингуэй учиться живописи, Жерар Филип учить роли, а эмигрант по кличке Ленин приходил (если верить новому, очень популярному путеводителю «Guide Routard») ради смазливой служительницы, выдававшей платные стулья. Эти стулья особо упомянуты, кстати в маленьком мемуарном очерке Анны Ахматовой, по- свяшенном ее знакомству с художником Амедео Модильяни в 1910-1911 годах. «Не помню, чтобы он с кем-нибудь раскланивался в Люксембургском саду или в Латинском квартале, где все более или менее знали друг друга… – пишет Анна Ахматова. – Беден был так, что в Люксембургском саду мы сидели всегда на скамейке, а не на платных стульях, как было принято…» Недавно ваш покорный слуга получил в Париже лестное письмо от московской приятельницы, которая сообщала, что, гуляя во время парижских каникул с внучкой по Люксембургскому саду, она вспоминала все время о любви Ахматовой и Модильяни. Весьма лестно такое услышать, ведь в процитированном выше очерке Ахматовой о любви не сказано ни слова, зато об этом рассказано в книжечке, изданной вашим покорным слугой в московском издательстве «Радуга» (Б. Носик. Анна и Амедео. История тайной любви Ахматовой и Модильяни. «Радуга», 1997). Любовь была действительно тайная, ибо началась она во время свадебной поездки Ахматовой с мужем (Н. С. Гумилевым) в Париж в 1910 году, продолжалась во время самовольного побега Ахматовой в Париж в 1911 и нашла отражение как в рисунках Модильяни, так и в знаменитых на всю Россию первых стихах Ахматовой. Ну а более или менее наглядно она предстала впервые на венецианской выставке неизвестных рисунков Модильяни в 1993 году (это после нее ваш покорный слуга, перечитав знакомые чуть ли не с детства стихи Ахматовой, и написал свою книжечку о «тайной любви»). Возвращаясь к платным стульям из сада, следует сказать, что, конечно же, беспечным российским туристам, вроде Гумилева и Ахматовой (еще не заработавшим к тому времени своим трудом ни копейки), богемный художник Модильяни должен был казаться очень бедным, но платные стулья ему и не были нужны. Они сидели с молодой Аннушкой в обнимку, прикрывшись старым черным зонтом (а может, красивый художник лежал на скамейке, положив голову на колени русской дамы), и на неудобных железных стульях им всего этого не удалось бы сделать. Да и «раскланиваться» Модильяни в этой позе было бы не слишком удобно (а ей тем более), хотя знакомых и в Латинском квартале, и в саду у него хватало. Но ведь и самый сад, и толпа на дорожках, и стулья, и чтение стихов на два голоса понадобились в мемуарах, незадолго до смерти написанных старой, почтенной Ахматовой (оксфордской докторшей-пушкинисткой, знаменитой поэтессой, мученицей и гордостью России), лишь затем, чтобы придать этой молодой, безумной, беззаконной (а по мнению иных, и преступной) любви характер пристойного светского знакомства. Оттого и переносит мемуаристка их тайные, зачастую мучительные свидания (а Модильяни ведь был неровным, безудержным, особенно во хмелю, он пил, курил гашиш, рисовал без конца как бешеный, хотя и умел бывать благородным, щедрым, обходительным «тосканским принцем») из узкой комнаты на рю Бонапарт в дневной многолюдный сад, в атмосферу чужих воспоминаний и энциклопедических справок (которых излишне много в этом крошечном очерке):

«…Люди старше нас показывали, по какой аллее Люксембургского сада Верлен, с оравой почитателей, из «своего кафе», где он ежедневно витийствовал, шел «в свой ресторан» обедать. Но в 1911 году… Верлен в Люксембургском саду существовал только в виде памятника, который был открыт в том же году».

Русских воспоминаний на дорожках этого сада витает много. Сам Петр I бродил по этим дорожкам в погожий майский день 1717 года. А года за два до Ахматовой прибегала сюда совсем юная Марина Цветаева, которая даже сочинила стихи о саде. Еще 70 лет спустя русский поэт-эмигрант Иосиф Бродский (пятый по счету русский литератор, удостоенный Нобелевской премии), наглядевшись на статуи королев, заполняющие парк (здесь и Анна Бретонская, и Бланш Кастильская, и Маргарита Провансальская, и Анна Австрийская, и Маргарита Валуа), посвятил целый цикл сонетов беломраморной шотландской красавице (Марии Стюарт), взошедшей много веков назад на плаху. А в нашем веке взошел на плаху (точнее, был пристрелен палачами в подвале НКВД, как до него был ими же пристрелен несчастный первый муж Анны Ахматовой поэт Николай Гумилев, тоже любивший этот сад – о, не здесь ты избавишься от воспоминаний, мой забывчивый соотечественник!) русский литератор, незадолго до того беспечно гулявший по дорожкам Люксембургского сада со своей рожденной в Париже четырехлетней доченькой: «Она была неотразима в новом платьице и белой шапочке. И она говорила, наконец, по-русски, как настоящая русская девочка».

Улица Бонапарта, на которой жила Анна Ахматова, упирается в Люксембургский сад. В него и перенесла она приличия ради все мемуарные встречи с молодым Модильяни.

Звали убитого литератора Исаак Бабель. А за полтора столетия до него любил гулять по этим дорожкам Николай Карамзин… Все эти люди искали вдохновения, радости, волнений, воспоминаний на причудливых изгибах этих дорожек – и находили. Даже эта суховатая, на мой взгляд, не склонная к сантиментам и вполне практичная дама, художница-абстракционистка, которую в былые времена в богатом петербургском доме у дяди звали Сонечкой Терк, а в Париже Соней Делоне, писала в воспоминаниях 40-х годов:

«Я пошла через Люксембургский сад, намереваясь спуститься потом к бульвару Сен-Мишель. И сад вдруг напомнил мне Летний сад Санкт-Петербурга, то чувство отрешения от реальности, которое я там испытывала. Статуи и деревья создавали в моем воображении целый мир мечты, мир вдохновения и бегства от реальности».

Поэт Иосиф Бродский посвятил мраморной шотландке-королеве Марии Стюарт целый цикл сонетов.

Ну а как он возник на холме левого берега, этот трогательный сад, в интимном обиходе называемый попросту «Люко»? Напомню, что в этом пригороде древней Лютеции находился некогда римский военный лагерь и назывался он Люкотиииус. Позднее возвышался здесь замок Вовер, о котором ходила дурная слава (люди, верящие в науку, объясняют эти страхи болотными газами и блуждающими огнями и еще чем-то вполне мистическим, а ведь куда проще верить в нормальных чертей). Король Людовик Святой отдал эти места вкупе со строениями и садами монашескому ордену, и монахи стали выращивать здесь фрукты. Новая история сада и дворца начинается с 1612 года, когда королева Мария Медичи купила и сады, и старый Люксембургский дворец (она сохранила его, и он стал называться Малым Люксембургом), и весь этот тихий цветущий пригород, который она предпочитала неопрятному и шумному Лувру. В 1615 году архитектор Саломон де Бросс начал по заказу королевы строительство большого дворца, который должен был напоминать дворец ее детства, флорентийский дворец Питти. Королева умерла в ссылке в Кёльне в 1642, и с тех пор кто только не владел дворцом – и Гастон Орлеанский, и мадемуазель де Монпансье, и герцогиня де Гиз. Мадам де Ментенон растила в нем деток, которых Людовик XIV прижил с мадам де Монтеспан. Людовик XVI отдал дворец своему брату графу Провансальскому, будущему Людовику XVIII. Революция поступила с дворцом вполне по-большевистски (точнее, большевики поступали с дворцами по-французски) – там были устроены тюрьма и оружейные мастерские для победы мировой революции. В тюрьме томились революционеры Камил Демулен и Дантон, художник Давид и будущая супруга Наполеона, будущая добрая подруга русского императора-победителя, пылкая креолка Жозефина де Богарне. Среди художников, больше всех трудившихся над украшением дворца, следует назвать Эжена Делакруа. Он был вообще великий труженик, к тому же никогда не страдал от недостатка госзаказов (эту удачливость многие связывают с его происхождением, утверждая, что он был внебрачным сыном Талейрана). Всех же художников, чьи полотна украшают дворец, равно как и скульпторов, чьи творения украшают сад, перечислять было бы долго – кого там только нет, в этом знаменитом дворце и знаменитом саду. Упомяну только очень старый фонтан Медичи у входа со стороны бульвара Сен-Мишель. Упомяну оттого, что, как и почти всякому парижанину, мне доводилось назначать возле него свидания. Увы, не любовные – слишком поздно я поселился в Париже. Поселись я здесь раньше, скажем в студенческие годы, мой рассказ о милом саде Люко был бы намного длиннее…