Прогулки по Парижу. Правый берег

Продолжая прогулку по улице ла Фонтен, можно полюбоваться также отелем Меззара, тоже построенным Гимаром (дом № 60), монументальным домом Соважа (№ 65), интересным домом Эршера в стиле «ар нуво» (№ 85).

Видимо, не все обитатели этой улицы замечали усилия архитекторов, ее застраивавших. Скажем, обитавший одно время в доме № 32 эсер и террорист Борис Савинков был слишком озабочен тогда настойчивостью Владимира Бурцева, доказывавшего, что великий Азеф, по существу руководивший всеми акциями отважных террористов, был агентом полиции. Савинков был другом Азефа, в своей книге «Записки террориста» приводит нежные письма Азефа, и признать, что Азеф агент и предатель, было нелегко и Савинкову, и другим светилам революционного террора. Поэтому они сперва долго боролись с Бурцевым, потом долго допрашивали Азефа, устраивали следствие и даже суд. Одно из таких судилищ происходило в доме № 32 по улице ла Фонтен, куда явились Виктор Чернов, Петр Кропоткин, Вера Фигнер и Герман Лопатин. В конце концов корифеям удалось испугать Азефа, и он попросту сбежал…

Никто не знает, как попал бюст Макса Волошина работы польского скульптора Виттига во двор дома на бульваре Экзельманс. Ясно только, что поэту здесь одиноко. Теперь, когда ворота на запоре, его навещают еще реже, чем раньше.

Если не доходя до конца улицы ла Фонтен свернуть направо по улице Пуссен, то у дома № 12 можно увидеть вход в частный поселок особняков Монморанси. В этом поселке на тихой улице Сикомор жил писатель Андре Жид (вы, может, помните, как удивлялся тишине этой городской гавани посещавший Жида Жорж Сименон), а на улице Липовых Деревьев – философ Анри Бергсон. Улица ла Фонтен доходит чуть не до самой заставы Порт д'Отей. У заставы Отей на площади Порт д'Отей (дом № 67, с выходом на бульвар Монморанси) стоял особняк братьев Жюля и Эдмона Гонкуров, на верхнем этаже которого (на «Гонкуровском чердаке») собирались собратья-писатели – Золя, Доде, Мопассан, Гюисманс, Готье… Это здесь зародилась Гонкуровская академия (да и премия тоже).

Рядом с заставой Отей расположен уникальный парижский Сад поэтов. В нем среди любимых цветов каждого из представленных поэтов стоят камни, на которых выбиты строки из их стихов. Есть здесь и бюсты нескольких поэтов, скажем бюст Гюго, созданный Роденом, и бюст Теофиля Готье. Летом 1999 года мэр Парижа открыл здесь бюст Пушкина. До этого в Париже были из наших краев только каменные Толстой, Шевченко да еще Максимилиан Волошин. Впрочем, Волошин проживает во дворе дома на бульваре Экзельманс вполне анонимно (без подписи и прописки), наподобие «тайного эмигранта». Во время первого своего приезда в Париж я пытался выяснить у обитателей виллы, как попал к ним во двор этот бородатый русский. Никто даже не знал, кто он. На вилле тогда жили русские, и одна немолодая дама высказала вполне здравую догадку. Она сказала, что на соседней вилле, где теперь разместилось вьетнамское посольство, жил богатый инженер-поляк, который был помощником самого Гюстава Эйфеля. У него в саду собиралось много представителей парижской Полонии, так что, может, скульптор-поляк Эдуард Виттиг (автор скульптуры) и уступил хозяину бюст. Позднее часть сада с бюстом была прирезана к двум виллам под номером 66 (hameau Exelmans). В русском справочнике 30-х годов я нашел объявление какого-то технического института, размещавшегося тогда по этому адресу. Впрочем, вряд ли это недолговечное учреждение имело отношение к волошинскому бюсту. Когда я попал в этот двор впервые, какими-то последышами 1968 года Волошину были пририсованы ребра и повязка на глаз. Из окна напротив на мою коктебельскую маету под бюстом смотрела красавица француженка, жена молодого фотографа-американца. В конце концов он вышел и вполне дружелюбно спросил, что я здесь делаю целый вечер. Что мне было ответить: вспоминаю стихи Волошина, скучаю по Коктебелю, сочиняю новый рассказ про Волошина?.. Мы просто поболтали с полчасика – о жизни, о его профессии (он снимал дефиле моды и манекенщиц). Потом я ушел.

Он любил Париж, но не любил ни одиночества, ни безвестности. А тут ходят мимо – и никто не узнает. Он знал и любил иностранные языки, но сколько же можно говорить по-иностранному – и как им не надоест? А куда девался друг – скульптор Эдуард Виттиг? И почему он оставил бюст в чужом дворе?..

Бульвар Экзельманс полон русских воспоминаний. В доме № 87, наискосок от Волошина, нынче храм Явления Богородицы. А на втором этаже, над храмом, русский военный музей, которым занимается Андрей Дмитриевич Шмеман (один из моих консультантов по старой эмиграции). Однажды после службы в церкви я встретил здесь старую знакомую певицу Наташу Кедрову, жившую тогда в Медоне (она была дочь музыканта Константина Кедрова, дружила когда-то с Волошиным, жила в Коктебеле, куда и отправила отсюда в подарок целое собрание волошинских акварелей, которые так высоко ценил А. Бенуа). Наталья Константиновна представила меня пожилому князю Голицыну, у которого я спросил, не из тех ли он Голицыных, что жили в Малых Вяземах неподалеку от станции Голицыно и маленького Дома творчества писателей…

– А что, – удивился князь, – станция все еще называется Голицыно?

Нынче уже нет ни Наташи, ни ее мужа Малинина, ни старого князя… Может, и Дома творчества в Голицыне нет, давно там не был… А не так давно наткнулся я в книге на весеннее (оказалось, предсмертное) письмо Веры Николаевны Буниной, адресованное моей бывшей соседке по XIII округу Парижа художнице Татьяне Муравьевой-Логиновой:

«Сижу в кафе на бульваре Экзельманс. В ожидании всенощной не знаю, что делать? Решила написать Вам. У меня поблизости было деловое свидание, и я решила не возвращаться домой. Ждать надо полтора часа…

Хотела зайти к Струве, но их не было дома. Позвонила Полонской, она играет в карты. Этим спасается! Позвонила Алдановой – к телефону никто не подошел. Вот и сижу и бросаю взгляды на прохожих. Акведук снесен, получилась широкая улица, посреди возвышение для машин. Их теперь здесь видимо-невидимо… Я сегодня надела свой серый костюм: распускаются деревья. Небо синее, безоблачное. Пишу письма и «беседую с памятью»…»

Письмо датировано 4 апреля 1961 года. 7 апреля «Русские новости» сообщили, что Вера Николаевна умерла 3 апреля. Кто-нибудь да ошибся датой – газета или В. Н. Бунина. А все же они были эти ее неторопливые полтора часа ожидания и синее апрельское небо над бульваром Экзельманс …

В доме № 39 по бульвару у знаменитого скульптора Карпо была мастерская. Этот дом достраивал Гимар, которой воздвиг здесь также дом № 7 на улице Фрилер.

От бульвара отходит улочка Клод Лоран. Там тоже есть маленькая русская церковь, в которой мне довелось стоять как-то ночью на Пасху. А рядом с церковкой небольшое французское кладбище Отей, где похоронены Шарль Гуно, Гаварни, Юбер Робер, мадам Эльвесиюс. О, эта мадам Эльвесиюс! В ее особняке на улице Отей (№59) бывали лучшие люди эпохи Просвещения – и Дидро, и Гольбах, и Андре Шенье, и д'Аламбер, и Тюрго, и Томас Джефферсон, и Бенджамин Франклин. Ее кружок называли «Обществом Отей», а саму мадам Эльвесиюс – «Отейской мадонной» (Notre-Dame d'Auteil). Двое из названных мною друзей дома были влюблены в хозяйку и к ней сватались – Тюрго и Франклин. Тюрго был знаменитый экономист, финансист, одно время генеральный контролер финансов, Франклин – физик (он производил свои опыты в доме № 62 по улице Ренуара, да и жил тут неподалеку), философ, политический деятель, изобретатель громоотвода. Тюрго говорил о нем, что этот человек «вырывает громы у небес и скипетры у королей» (имелся в виду британский король, у которого Франклин вырывал Америку). Тюрго был 81 год, когда он посватался к мадам Эльвесиюс (она была тоже далеко не девочка, но что такое женские 60-70 лет, если женщина духовна, умна, прекрасна…). Франклин, баловень Франции, посол Америки, сватался тоже. Но мадам Эльвесиюс осталась верна памяти мужа. Тюрго умер в 1780-м, Франклина (прижимавшего к груди бутылочку с отейской минеральной водой) на носилках унесли на борт корабля, уплывавшего в Америку. Мадам Эльвесиюс скучала по друзьям, но она пережила и Франклина, лет на десять (она умерла в 1800-м, была похоронена в своем саду, и только позднее прах ее был перенесен на кладбище). Она любила этот сад и сказала однажды Наполеону (тогда еще не Бонапарту и не императору): «Генерал, когда знаешь, как много радостей может доставить клочок земли, меньше думаешь о завоевании мира». Честолюбивый генерал не поверил умной пожилой даме, о которой Вольтер говорил, что с увяданием ее красоты расцветает ее ум, – и напрасно не поверил… Наполеон жил в этом особняке позднее, а потом здесь жил его племянник принц Пьер Бонапарт, который прославился лишь тем, что в разгар спора вдруг выхватил пистолет и застрелил журналиста, который не соглашался с его мнением (это случилось в 1870 году).

Неподалеку от особняка мадам Эльвесиюс в доме № 40 по улице Отей размещалась знаменитая харчевня «Белый баран», в которой любили некогда пировать Мольер и его друзья (прелесть этих застолий вспоминала другая умная дама – мадам Севинье).

Улицу Отей соединяет с бульваром Экзельманс старинная улица Буало. Знаменитый поэт XVII-XVIII веков, автор трактата «Поэтическое искусство», в котором он изложил каноны классицизма, Никола Буало владел поместьем, находившимся неподалеку от того места, где стоит сейчас бюст Макса Волошина, возле бывшей аэродинамической лаборатории Эйфеля и нынешнего вьетнамского посольства. Поэт принимал здесь друзей, радовался своему саду, воспевал в классических стихах своего садовника Антуана и его жену Бабет.

Эктор Гимар построил здесь дом № 34 (первый свой особняк) на месте дома Юбера Робера.

А в доме № 16 была водолечебница, нечто вроде санатория, который посещали Наполеон, Адольф Тьер, Карпо, Дюма, Гюго и Альфонс Доде.

Дом № 7 по улице Буало удостоился мемориальной доски, сообщающей, что в этом доме жил Николай Евреинов. Это был театральный человек – режиссер, драматург, теоретик и историк театра. Он был очень знаменит перед войной в Петербурге, где театральная жизнь била ключом. Без его участия и присутствия не обходились и артистические кабаре вроде «Бродячей собаки» или «Привала комедиантов», где он пел свои песенки и частушки, импровизировал на разнообразных инструментах. Без него не обходилось ни одно начинание авангардного театра. Он был вообще (еще со времен своего «Старинного театра») ключевой фигурой русского авангарда. В то же время это был человек ученый, теоретик и историк театра, который читал лекции на драматических курсах, разрабатывал собственное понятие о «театральности» и одну за другой выпускал серьезные книги по теории и истории театра («Введение в монодраму», «Театр как таковой», «Театр для себя», «Крепостные актеры», «Нагота на сцене»). В 1920-м он ставил в Петербурге массовое действо «Взятие Зимнего дворца», а в 1921-м поставил собственную, очень знаменитую пьесу «Самое главное», которая обошла впоследствии сцены многих театров мира (переведена на 15 языков).

С 1927 года H. Н. Евреинов жил в Париже, где продолжал ставить драматические спектакли и оперы, писал новые пьесы и фундаментальные труды по теории и философии театра, написал несколько киносценариев. Он продолжал так же интенсивно работать в годы второй мировой войны и после войны. Любопытно, что его историческое исследование «Караимы» помогло этому маленькому народу в годы оккупации избежать нацистских лагерей (караимы исповедуют иудаизм, но по крови они, если верить им самим и Евреинову, не евреи). Евреинов выступал после войны с передачами по французскому радио, поставил в «Казино-Монпарнас» на французском языке ревю по своим пьесам, успел закончить книгу об эмигрантском театре в Париже и «Историю русского театра».

На мемориальной доске не указано, что в том же доме № 7 жил другой замечательный русский эмигрант – писатель и художник-каллиграф Алексей Ремизов. Странную парижскую квартиру этого странного писателя посещало множество людей. Книги его издавали по-русски и по-французски: в эмиграции он издал до 1957 года по-русски от 45 до 50 книг. В мемуарах В. Яновского есть такой «сводный» портрет Ремизова:

«Все воспоминания о Ремизове начинаются с описания горбатого гнома, закутанного в женский платок или кацавейку, с тихим внятным голосом и острым умным взглядом… Передвигалось это существо, быть может, на четвереньках по квартире, увешанной самодельными монстрами и романтическими чучелами. Именно нечто подобное мне отворило дверь…»