Проходные дворы биографии

И в то же время…

Хоронить и поздравлятьНету сил – ебёна-мать.

О покойниках – или хорошо, или правду! На панихидах у меня возникают вопросы: а слышат ли ребята, что о них говорят? Мне, например, было бы интересно узнать, кто придет на мои похороны, что будут обо мне говорить.

Диалоги на стоянках

Очень длинным проходным двором доходим до родного дома и натыкаемся на человека, который в свете сказанного в начале помнит все (в основном, то, что хотелось бы забыть). Зажав в кулак свое самолюбие, вынужден обратиться к жене, чтобы как-то документально продвигаться по внутреннему семейному дворику.

Александр Ширвиндт: Очень долго в нашей стране секса не было, и дети приносились аистами или находились в капусте. Сейчас у нас отечественная капуста почти не растет, а если какой-нибудь заблудившийся аист принесет на приусадебные 6 соток ребенка, то скорее усыновят аиста.

В моей профессии любовь постоянно приходится играть. Про любовь я наигрался, поэтому в жизни, когда говорят «любовь», у меня сразу возникает ощущение либо вранья и соплей, либо сурового быта: дети, внуки, тещи, невестки, обязательства… И всплывают воспоминания: когда начиналась вся эта любовь, не было ни квартир, ни машин. Велосипеды были. А как любить на велосипеде?

На мой вкус, женщина должна быть обязательно с длинными ногами, с длинными пальцами. И чтобы курносая. Лучше блондинка. От женщины должно пахнуть чистотой, а не рекламируемыми дезодорантами.

Женскую грудь я впервые увидел в родильном доме. Мама рассказывала, что, когда она стала меня кормить, я смотрел на грудь как настоящий бабник.

Но не надо сравнивать актера с его героем. Допустим, меня с героем фильма «Бабник». Актерское искусство – это перевоплощение. И чем больше перевоплощаешься, тем шикарнее. Получается, что в жизни я однолюб. То есть мужчина, испортивший жизнь только одной женщине. Дальше эту тему я развивать не намерен, чтобы не показаться смешным. Поэтому подключаю Наталию Николаевну, которая не даст соврать, а если даст, то, значит, ее не было в комнате.

Наталия Белоусова: Мы познакомились в середине прошлого века, летом 1951 года, на даче в поселке НИЛ под Истрой. Я дружила с дочерьми известного актера и чтеца Дмитрия Николаевича Журавлева – Наташей и Машей. А Ширвиндты были ближайшими друзьями Журавлевых, гостили у них на даче. Шура с Наташей Журавлевой играли в любительском спектакле «Без вины виноватые» по Островскому.

А.Ш.: Здесь прерываю супругу, потому что возник проблеск воспоминания.

У меня очень мало родственников. Сейчас, кроме моей ветви, практически никого нет, все ушли. Был любимый и единственный двоюродный брат, Борис Евсеевич Ширвиндт, – замечательный педагог, академик. Возглавлял один из показательных интернатов для детей. У него масса учеников, теперь уже мощных людей. Он прошел всю войну артиллеристом. Пришел с нее, слава богу, целый, немножко раненный. Он был очень похож на меня. У меня есть любимая карточка, на которой он – майор, в шикарной фуражке, с озорными глазами. Когда он в 1946 году появился с орденами на груди, для меня, одиннадцатилетнего, это было воплощением красоты и победы. А мой дядя, его отец, был очень крупным юристом. Его посадили в 1938-м, и только в 55-м мы встречали его из лагерей. Вот такой был победный марш: родители сидели, а дети воевали.

Я был поздним ребенком – появился на свет, когда родителям было уже под сорок. Сначала у них родилась дочь, но прожила она всего девять лет, и они вынуждены были родить еще что-то, и получился я.

Мой папа играл на скрипке. А его брат-близнец Филипп играл еще и на виолончели. Когда-то Эмиль Кио-старший придумывал свои безумные аттракционы, основанные на использовании близнецов, в основном лилипутов. Очевидно, лилипуты надоели, и папа с дядей стали для него находкой. На арену выходил папа и играл на скрипке, затем его запирали в сундук и поднимали под купол, а из-за кулис моментально появлялся Филипп со скрипочкой в руках.

На этом цирковая деятельность папы закончилась, и дальше он играл в оркестре МХАТа, концертировал как солист и преподавал в музыкальной школе.

Мама в цирке не работала. Она окончила 2-ю студию МХАТ, но из-за туберкулеза оставила сцену и до конца своей жизни занималась редактурой в концертных организациях. «На ее совести» открытие многих замечательных эстрадных артистов.

У мамы тоже был брат, мой дядя Аркадий. Он уехал в Англию еще в двадцатых годах. Будучи врачом, организовал там гинекологическую клинику. И вдруг в начале шестидесятых от него пришла весточка, которая вместо радости вызвала в семье страшную панику. Ведь все бандероли, приходящие из-за границы, непременно визировались известными организациями. Кроме того, получить заграничную бандероль можно было в единственном почтовом отделении, расположенном в гостинице «Украина». Заплатить за посылку пришлось непомерную сумму (мы заняли деньги у всех знакомых, друзей и коллег). В посылке оказалось письмо от дяди и маленький шарфик. Фактически мы купили этот шарфик за бешеные деньги да еще и натерпелись страху. Потом мама даже ухитрялась потихоньку переписываться с братом.

К концу жизни мама стала слепнуть. Последние пятнадцать лет она мужественно переносила свою слепоту. Когда же начинала унывать, я говорил ей: «Мать, не горюй – совершенно не на что смотреть!»

Она бесконечно разговаривала по телефону с подругами, а иногда переходила на шепот. Однажды я поинтересовался, о чем они шепчутся. Оказалось, рассказывают политические анекдоты, думая, что шепот при прослушке не слышен. Я ей объяснил, что как раз шепот и слышен лучше всего. Мама забеспокоилась, но страсть к анекдотам осталась.

К ней приходили подруги-чтицы, читали толстые журналы и литературные новинки. Одной из подруг была Анастасия Цветаева. Жаль, мама не видела, как Цветаева, которая летом и зимой носила на голове штук пять платочков, бережно снимает их один за другим. Она непременно оценила бы этот моноспектакль.

Несмотря на слепоту, мама очень хорошо вязала, и многие знаменитые люди до сих пор показывают мне «кольчужки» из толстых белых ниток. Сначала она на ощупь мерила человека, затем вязала и дарила. Люди брали вроде как из сострадания, но потом носили с удовольствием.

Ну что я все о себе да о себе. У Наталии Николаевны тоже была семья, о которой я с удовольствием прочту вместе с вами. Жена у меня – интеллигентско-дворянских корней. Потомок не то Миклухо-Маклая, не то лошади Пржевальского.

Н.Б.: Ни того ни другой. Моя бабушка, Алевтина Михайловна Севастьянова, – столбовая дворянка. Не знаю, что не устраивало ее в обеспеченной жизни, но она стала революционеркой и в 1905 году попала в тюрьму. Поскольку деда, инженера-архитектора, очень уважали, ее вскоре освободили, правда, лишив права жить в столицах – Москве и Петербурге. В 1908 году семья переехала в другую столицу – в Лондон (как это делают и сейчас, но, в основном, по другим соображениям). Моей маме тогда было пять лет. В 1912 году семья вернулась в Россию, из-за того что бабушку замучила ностальгия. Это была настоящая болезнь.

Семья вернулась, но английский уклад жизни сохранился. И даже спустя многие годы мы садились обедать не днем, а в семь часов вечера, когда все собирались после работы. У нас были домработницы и кухарки. Стол сервировался по всем правилам. Чтоб поставить на стол кастрюльку – упаси бог! Приносили супницу, из которой разливали сначала бабушке, потом дедушке, а дальше – маме, папе, мне и брату. В дальнейшем стали разливать и Александру Анатольевичу.

Бабушка не меняла своих революционных убеждений. Более того, она была сталинисткой. Когда в 1928 году арестовали мою маму, бабушка собиралась писать письмо Сталину.