Проигранное время

Вечером к нам пришел вакуумщик. У него было много денег, потому что он вел правильный образ жизни. Он с нами никогда не играл. Он был серьезный на вид, больше о нем мы ничего не знали. Было заметно, что проигрывать он не собирается. В это время у нас у всех не было денег. У меня и у Шута ничего не было. Только по приличному виду Потапа мы догадывались, что у него найдется чем расплатиться в случае неудачи. У Потапа была новая рубашка, и она вселяла в нас уверенность. Но, как выяснилось потом, Потап тоже был без денег. А его уверенность исходила из голодного желудка. Но, чтобы не соврать, все проходило по правилам. У Потапа были знакомые, которые ему могли занять в случае чего.

Мы настроились на игру, как никогда. И серьезный вид вакуумщика, так мы его окрестили — он в лаборатории вакуума работал, — и Потап, собранный больше обычного, и небольшой голод — все сбилось в кучу. Мы чувствовали себя прекрасно — бодро, как волки в стае. Голод потихоньку увеличивался. Мы сели. Карты, кажется, были новые. И нам везло. Нам страшно везло. Так нам больше никогда не везло. Вакуумщик играл без одной, без двух или без трех, а на распасе, когда не надо брать взяток, все — к нему. Это был рок. И звезды не светили. У него были какие-то хорошие сигареты, и он нас угощал всю ночь. Он проигрывал крупно. Сигарет у него было много, потому что они не кончились. Мы ими угощались реже, чем папиросами Паса в подобных случаях, чужой человек, но к утру две горки окурков были приличной высоты. Хорошо ли, плохо ли играл вакуумщик, мы так и не поняли. Но проигрывал он безбожно. Мы подумали, что у него не хватит денег, чтобы рассчитаться… Но у него хватило. Даже с запасом. Он вынул бумажник, громадный бумажник, раскрыл его и вытянул оттуда пачку десяток. Мы поняли, что денег у него хватит. Это было уже после всего, когда он собирался уходить.

Игра ему не шла. Тогда и случился расклад семь-нуль, и мы убили его туза. У Потапа было семь без туза и его ход. Вакуумщик играл девять, и у него убили туза. После этого и пошло. После этого он играл чересчур осторожно, у него уходило много сил. Он делал все правильно, но проигрывал, и было видно, что ему не отыграться.

Он рассчитывался десятками, «червонцами» — говорил Шут, и нам было жалко, что он так много проиграл. Он был такой спокойный и угощал нас сигаретами. Мы хотели, чтоб он отыгрался.

— Давай еще одну, — предложил я.

— Нет! — сказал он резко. Резко он ничего не говорил, ни разу, даже при семи-нуль, только, когда отказывался. «Нет» — сказал он, и мы почувствовали, что в чем-то виноваты.

Март. Хорошо проснуться утром и вдохнуть свежего воздуха из форточки. Хорошо проснуться в комнате, где ночью не играли. Пусть не убран пол, кровати, любо глядеть вокруг — ничто не напоминает о другой жизни, и вдруг находит какое-то спокойствие, и дышишь, дышишь из форточки, а если не холодно, то и окно можно открыть. Приближение чего-то чувствуется в воздухе, или, может быть, просто хочется жить: что-то просыпается в тебе, и от волнения закуриваешь.

— Пойдем, — заходит в комнату Тазик, и зовет как-то торопливо. Как-то не очень хочется идти, еще утро, рановато вроде начинать.

— Что, с утра?

— Все уже собрались. Тебя ждут, — говорит он отрывисто. Его отрывистый голос приятно слышать.

— Не хочется что-то.

— Ну, не ври. Как это не хочется?

— Мр-мр, мр-мр. Учиться надо.

— Пойдем, пойдем, — торопит он, — еще надо немного убрать, у нас ночью играли.

— А они не уберут?

— Они городские.

— Зачем это надо, стол уберем, и хватит.

— Что ж мы, целый день будем в неубранной комнате играть? Пойдем.

— Я еще не умывался.

— Да зачем умываться, ты чистый. Я собираюсь, хотя собран, но вроде собираюсь, мне хорошо. Еще лучше, чем было. «Начинается»…

Мы заходим в комнату Тазика. Это райский уголок. Здесь жизнь не прекращается ни на миг. На столе, в картонной крышке от обувной коробки (кто-то обувь покупал — надо же) лежали окурки в независимых, свободных позах. В банке из-под конфитюра их братья давились, как люди в трамвае в часы пик. Крышка была пропалена в двух местах, и пепел вывалился на стол. Было приятно смотреть на это, но то, что лежало, мешало играть, и со стола надо было убрать. То, что лежало там, напоминало о недавних событиях, и мы сгребли все бережно в ведро. Окуркам там было тесней, чем в крышке, но свободней, чем в банке. Заглянуть в ведро лишний раз было отрадно. На полу высилась горка варенья, наверно, кто-то опрокинул банку — очень хотелось принять вовнутрь. Варенье уже прилипло к полу и посерело. Это выглядело менее приятно, чем остальное, но оно не мешало и общего впечатления не портило. Внутри у меня было так просторно и сладко, все даже ныло слегка от счастья. Но потом резкий Тазик одним махом взял горку варенья на совок и куда-то унес. На полу стало чище, но была потеряна какая-то часть уюта, было что-то разрушено, хоть пятно от варенья и осталось. Но это было свежее пятно, оно и портило все.

— Чисто, — заключил Тазик. — Начнем? Стол вытерли мокрой тряпкой и сухим полотенцем — первым, что попалось под руку. На стол бросили папиросы и сигареты. Те, что пришли, — сигареты, Тазик — папиросы. Пачка папирос была светлой. Торжество началось.

Те, что пришли, подыгрывали друг другу, но мы были техничнее… Наступило следующее утро. Тех, кто приходил, уже не было. Играли свои — студенты. Потап откуда-то за столом взялся. Потом Тазик исчез. Он спал. И Потап спал. Уже Шут сидел. Он заказывал. Но говорил не четко, а вякал — тоже устал. Уже вечерело, и шумело в ушах. Потом меня начали оттягивать.

— Хватит, — говорил кто-то.

— Он уже на автопилоте.

Я помню, что время от времени получал крупные деньги, а помельче давал сдачи. Обычно не замечали, кто, сколько играет, наверно, Человек выследил. Я напрягся и посмотрел в окно. Там было снова темно. Меня перестали трогать. Мы доигрывали. Это была последняя партия. Никто не хотел играть. Может, меня обманывали.

В коридоре все шаталось. Праздник несколько затянулся. Но внутри было хорошо, правда, какая-то часть окаменела. Курить не хотелось. Я отхлебнул чайку и лег. Кровать оказалась чужой. Я случайно на нее присел и лег. Я видел, что меня перенесли на мою кровать.

— Зарвался, — сказал Человек. — Рехнешься так, — пошутил он.

— Как автомат, — прогудел кто-то.

— Ту-ду-ду.

— Та-ра-ра.

— Тр. Сна после игры нет. Отключаешься, словно проигрыватель. Как засыпаешь, не помнишь. Можно ощутить только один блаженный миг — это когда лег. Вот лег — и вот этот миг. Лови его, если успеешь.

Приехали профессионалы. Кто-то привез их. Какой-то сорвиголова. С нами сели Шут и Пас.

— Почем будем играть? — спросил Пас.

— По любым ставкам, — бросил один.

— А расчет? — кинул Пас.

— У нас найдется любая сумма.

— Расчет наличными, — довольно рявкнул Пас. В этот вечер он проиграл все, откуда только деньги взялись, мы больше удивлялись не тому, что он проиграл, а тому, что у него были деньги — десятками. Это всех поразило, даже Шута. У Паса в руках мог быть рубль, мятый и потертый или рваный, один раз даже надкушенный; когда Пас вынимал три рубля, это значило, что выигравший сорвал огромный куш.