Проигравший. Тиберий

— Гони их, Двадцатый! Гони — и все будет прощено и забыто!

Вид отважного полководца и его слова так воодушевили римлян, что Двадцатый с оглушающим ревом кинулся на врагов, обратил их в бегство и гнал, пока не выгнал на открытое место, где окончательное добивание противника было уже делом техники. Германцы слишком поздно поняли, что их загнали в ловушку, оставив единственный путь к отступлению — через топкое болото. Половина их войска утонула в этом болоте, другая же часть, попытавшись прорваться, попала в клещи и полностью погибла под ударами мечей и копий. Тем временем головная колонна римлян также сумела отогнать своего противника, вышла к месту, где проходила оборонительная линия Тиберия, и заняла там неприступную позицию.

Больше германцы не нападали. Подавленные поражением, они не догадались даже использовать выгодный случай, когда римляне обустраивались на зимовку. Несколько дней шла работа по строительству лагеря — и римское войско, благополучно завершив работу и обустроившись на новом месте, зазимовало.

Вот теперь Германик мог спокойно посылать в Рим подробный доклад о последних событиях.

32

Тиберий оказался в трудном положении. Пожалуй — самом трудном с момента окончания последней паннонской войны. Теперь, когда он стал императором, на него обрушилось сразу несколько ударов с нескольких сторон — и один другого серьезнее.

Известие о восстании германских легионов было страшным, оно вызвало в Риме большую панику — все поняли так, что некому сдерживать орды германцев, которые воспользуются этим бунтом и двинутся грабить беззащитную Италию. Но это известие было не единственным.

Одновременно пришли новости из Паннонии — и тоже страшные. Находившиеся там легионы под командованием Юния Блеза на смерть императора Августа ответили таким же, как в Германии, мятежом.

Повод к восстанию был тот же: плохие условия содержания солдат, которым в разоренной войнами Паннонии жилось еще хуже, чем солдатам германских легионов. Из их скудного жалованья — десять ассов [64] в день — вычитались расходы на обустройство лагеря, даже на покупку палаток. Паннонских легионеров, так же как и солдат в Германии, возмутила разница между наследством Августа, обещанным им, и теми деньгами, которые получила преторианская гвардия.

64

Асс — римская весовая единица (ок. 327,45 г). В качестве денежной единицы представлял собой сначала бронзовую, затем медную монету, лицевую сторону которой украшало изображение головы бога Януса. С течением времени вес монеты уменьшался. По указу Августа был отчеканен новый асс весом в 11 г. 2,5 нового асса составляли сестерций.

Юний Блез совершил ошибку — он, едва ему донесли о начавшихся в лагере разговорах, тут же решил их пресечь, но не жесткими мерами, а послаблением. Он полагал, что солдатам, уставшим от работ и лозы центурионов, небольшой отдых пойдет на пользу, это успокоит их и восстановит дисциплину. Он дал войску три дня отдыха, а вдобавок — на свой страх и риск — выдал из полковой казны обещанные деньги, по триста сестерциев каждому.

Солдаты немедленно принялись пропивать их и играть друг с другом в кости. Лагерь словно превратился в один большой кабак — повсюду шатались пьяные, везде затевались и вспыхивали драки из-за проигранных денег. К несчастью, в лагере было много новобранцев, все из тех же избалованных римских граждан — вот они-то и начали подбивать остальных к мятежу. Правда, в отличие от германского восстания у паннонского был свой ярко выраженный лидер — некто Перценний, в прошлом глава театральных клакеров из Рима. Его подстрекательские речи (он умел их произносить благодаря жизненному опыту) побудили воинов, основная масса которых состояла из простодушных и не очень-то грамотных крестьян, сплотиться вокруг Перценния. А некоторые даже призывали к тому, чтобы войско присягнуло ему на верность. Родилось и общее требование: веди нас на Рим, Перценний!

Тиберий узнал о паннонском и германском восстаниях одновременно. Он всеми средствами и способами пытался замять эти сведения, не доводить их до сената и римского народа. Он, по совету Ливии, распространил письма, якобы написанные Германиком и Юнием Блезом, — в этих письмах ничего не говорилось о мятежах. Но шила в мешке не утаишь — и вскоре Тиберию пришлось пожалеть о том, что он честно не сообщил сенату о нависшей над Римом опасности. Теперь его упрекали не только в развале дисциплины в армии (ведь он так долго был главнокомандующим), но и в преступной медлительности: почему он ничего не делает, чтобы подавить мятежи?

Сенат в эти дни, словно забыв о своем недавнем раболепстве перед Тиберием, требовал от него решительных действий. Ему кричали: «Почему Август в преклонном возрасте мог столько раз посещать Германию, а ты, находясь в расцвете лет, упорно сидишь в сенате, перетолковываешь слухи, доходящие из провинций и споришь с сенаторами?» Тиберий был испуган такими нападками и вынужден был пообещать, что непременно отправится к бунтующим войскам. Ведь одно его появление сможет всех утихомирить.

Однако ни к каким войскам он не поехал, ограничившись тем, что принялся активно собираться в дорогу. Он приказал готовить обозы, снаряжать флот. Он стал формировать когорты сопровождения, лично отбирая для них солдат, на которых мог бы положиться. Он затевал в сенате долгие споры о том, куда именно ему следует отправиться в первую очередь. Ведь если он сначала поедет к германским легионам, то паннонские будут этим обижены, так как сочтут, что их положение императору кажется более легким, — и наоборот. Паннония ближе, но в Германии, видимо, мятеж более серьезный и масштабный — что выбрать? По этому вопросу сенаторы не смогли сразу прийти к единому мнению, и время шло. Тиберия это вполне устраивало.

Он не хотел никуда уезжать из Рима, боясь, что в его отсутствие здесь кто-нибудь (те же Галл или Аррунций) начнет вести против него подрывную деятельность. Например, извлечет из забытья несколько старых дел, вроде смерти Гая и Луция, или примется докапываться: кто же отдал приказ об убийстве Постума? Лучше самому быть здесь и контролировать действия идейных противников, пресекать их козни.

Но основная причина была не в этом. Случись такой мятеж несколько лет назад, при жизни Августа, Тиберий, наверное, с удовольствием покинул бы столицу, потому что находиться среди солдат, пусть даже и бунтующих, для него было привычнее и свободнее, чем жить в Риме под надзором. Сейчас же было совсем другое дело! Он стал императором и собирался быть им долго, до конца своей жизни. Тиберий чувствовал, что в нем нет тех способностей, какими обладал Август, того таланта, который позволял старику казаться простым и доступным человеком, окружать себя друзьями, не бояться выглядеть смешным и в то же время держать огромную империю и великий народ в твердых и уверенных руках. Императорский титул был неплохим добавлением к личности Августа. А про себя Тиберий знал, что это он сам является добавлением к императорскому титулу. И для того, чтобы прожить долго и сохранить этот титул, он обязан был поднять его на невиданную ранее высоту. Август был полубогом, а Тиберий будет Императором, и перед этим священным и непостижимо высоким титулом обязаны будут склониться все — в том числе и те, кто имеет наглость не очень-то восхищаться Тиберием как человеком.,

Поэтому не следовало позволять сенату садиться себе на шею. Один раз уступишь — поедешь воевать с мятежниками, выполняя пожелания обгадившихся со страху сенаторов, — так и пойдет: всю жизнь, что осталась (а много ли ее осталось?), будешь разъезжать по провинциям, как простой военачальник или сборщик налогов. Не на того напали!

Но и высказывать эти соображения сенату открыто не следовало. Ведь ничего не получится, если, например, дикому зверю заявить: отныне ты станешь моим домашним животным! Нет, зверя надо приручать постепенно, когда — подкормить, когда — ударить палкой. И он сам не заметит, как попадет в полную зависимость от хозяина. Речь, конечно, не идет о настоящем диком и свободолюбивом звере. Но ведь и сенат с таким зверем нечего и сравнивать! Итак, Тиберий развивал кипучую деятельность по подготовке своего отъезда, а на самом деле — затягивал и затягивал время.

Он решил послать в Паннонию сына — Друза Младшего.

В Германии был Германик, и Тиберий не сомневался, что тот справится один с возникшими трудностями. Он ведь знал своего племянника и приемного сына — они вместе воевали в Паннонии, да и в других местах. Все время приходилось сдерживать его воинский пыл, но если Германику поручалось что-нибудь сложное, порой едва ли выполнимое, то можно было быть спокойным: все сделает, и еще сверх того. Неприятно, что Германик, справившись с мятежом своими силами, приобретет огромную популярность и невиданный ранее авторитет (это вдобавок к тому, что его и сейчас все вокруг просто обожают!), но эта опасность — не самая главная, во всяком случае пока. Хлынут в Италию орды варваров — тогда уже не важно станет, кто любимец народа, а кто нет. Пусть Германик трудится на благо отечества и себя.

Но если один сын — приемный — находится в Германии, то логично будет послать второго сына — родного — в Паннонию. Здесь у Тиберия на успех надежд было немного. Младший Друз в противоположность Германику способностями не блистал — особенно военными, так как не принимал участия ни в одной кампании, всегда выклянчивая себе через бабку Ливию освобождение от опасных для жизни занятий. Вид льющейся крови Друзу был приятен только на гладиаторских аренах, когда следишь за схватками из удобной ложи и твоей жизни ничего не угрожает. Но ему, сыну императора, необходимо было себя проявить — и чем труднее будет поприще, тем лучше. Подавив мятеж в паннонских войсках, Друз сможет рассчитывать, что в будущем году его назначат консулом.

И Друз отправился в Паннонию. От этого поручения ему уже не удалось отвертеться. Разумеется, он поехал не один. С ним Тиберий послал (временно, до своего предполагаемого отбытия) нескольких сенаторов, две преторианские когорты, составленные из отборных гвардейцев самого устрашающего вида, и нового префекта преторианцев — Элия Сеяна, который был назначен на эту должность недавно, в помощь своему отцу.

Тем временем стали приходить первые известия из Германии — не очень пока радостные, но все же позволявшие питать надежду на благополучный исход. Германик рапортовал о галльских племенах, приведенных к присяге на верность новому императору, о своей тактической уловке, к которой вынужден был прибегнуть (подложное письмо войскам от имени Тиберия), просил за это прощение и уверял, что не пожалеет жизни, но свой долг перед императором выполнит (Тиберий ему не верил). С такими новостями можно было идти в сенат и петь там Германику дифирамбы, расхваливая его на все лады, и в то же время заверять сенаторов, что сам скоро — уже скоро! — отправится в поход, чтобы поддержать приемного сына. Римский народ по-прежнему требовал, чтобы Тиберий прекратил перекладывать свои обязанности на плечи сыновей, Тиберия даже на улицах начали освистывать, не обращая внимания на грозных батавов, всегда его окружавших. Но сенаторы с каждым днем становились будто бы терпимее, им было достаточно знать, что многое уже делается. И Тиберий чувствовал: стоит начать приходить хорошим вестям из Паннонии — и былая восторженность и преданность в глазах большинства сенаторов загорится снова.