Происхождение альтруизма и добродетели. От инстинктов к сотрудничеству

Бабуины не одиноки. Во всех обезьяньих обществах сотрудничество встречается почти исключительно в контексте конкуренции и агрессии. У самцов оно — способ побеждать в драках. Если вы задались целью увидеть, как обезьяны взаимодействуют в коалициях и альянсах, лучше всего застать их за сварой. С помощью друзей самцы колобуса уводят друг у друга целые гаремы¹³⁷.

Из истории бабуинов можно извлечь по крайней мере один простой урок. Если вы когда-нибудь в следующей жизни сделаетесь одним из них, он вам здорово пригодится. Вы будете точно знать, что коалиции создаются для похищения половых партнерш. Но, допустим, вы будете не бабуином, а индийским макаком. Он во многих отношениях похож на бабуина: это обитающая на земле обезьяна, достаточно сильная и свирепая. Как и бабуины, индийские макаки живут в больших иерархических обществах.

Кое в чем, однако, жизнь среди индийских макак разительно отличается от жизни среди бабуинов. У бабуинов коалиции немногочисленны, случайны и стабильны. А и Б — лучшие друзья. Чтобы отобрать самок, принадлежащих другому бабуину, они объединяются очень редко. И как правило бабуины дерутся один на один. Самцы индийского макака, напротив, дерутся между собой часто — и большинство стычек происходят между «командами» из двух животных. В этом обществе коалиции повсюду. В среднем новый альянс возникает раз в 39 минут. Рано или поздно каждый самец в стае побывает в союзе со всеми остальными самцами. Мужская дружба не ограничивается странным опусканием головы, предшествующим драке — это образ жизни. Самцы чистят друг другу шерсть (так называемый груминг), играют друг с другом, прижимаются друг к другу, дремлют друг у друга на руках, разгуливают парочками и, как правило, тратят уйму сил на создание и поддержание временных дружеских отношений. Возникновение коалиций обычно спровоцировано дракой — одна обезьяна приходит на помощь другой. Впрочем, через несколько часов зачинщик нередко обнаруживает, что его бывший союзник уже находится в союзе с другим самцом. Все это очень сложно.

Но не случайно. Чаще всего самцы поддерживают тех, кто либо поддерживал их в прошлом, либо чистил им шерсть. Как правило, ранг играет важную роль: пособниками в драках обычно выступают старшие, приходящие на помощь младшим. Последние отвечают любезностью на любезность и чистят шерсть первым. В отличие от бабуинов, коалиции как негативны, так и позитивны: самцы индийского макака мстят тем, кто помогал их врагам, и приходят на помощь тем, кто помогал им самим.

Для их мира, другими словами, характерны дружба, взаимные услуги, альянсы и привязанности. Это отнимает уйму времени. В чем же тут дело?

Даже Джоан Силк, много лет изучавшая стаю индийских макак, содержащуюся в неволе в Калифорнии, не имеет ни малейшего представления. Коалиции не помогают самцам заполучить самок (как это происходит у бабуинов), не преследуют цели изменения ранга в иерархии стаи (как это бывает у шимпанзе), не способствуют победе в драках (ибо бывшие друзья часто становятся врагами, а значит, любое преимущество носит лишь временный характер). Силк искренне недоумевает. Если вам, читатель, случится реинкарнироваться в индийского макака, будьте так добры, пришлите ей открыточку — расскажите, что происходит¹³⁸.

Обезьяны с характером

Силк с коллегами изучают низших обезьян не только потому, что те интересны сами по себе. Они — наши родственники, хотя и более дальние, чем человекообразные. Развитие приматологии в 1970-1980-х годах обнажило изобилие сложных социальных систем и устройств, характерных для всего семейства, к которому принадлежит человек. Всякий, кто думает, будто это неприемлемо по отношению к людям, должно быть, свалился с Луны. Мы — приматы, а значит, можем многое узнать о своих корнях, изучая своих родственников.

Такая посылка может привести к двум ложным заключениям. Первая ошибка — считать, что приматологи так или иначе утверждают, будто люди похожи на обезьян во всех отношениях и подробностях. Это, естественно, ерунда. Каждая обезьяна обладает собственной социальной системой, уникальной для своего вида. Хотя общие тенденции, конечно, есть. Разные виды обезьян выглядят по-разному. И все-таки имеет смысл говорить о том, что все они похожи друг на друга — по сравнению, скажем, с оленями. Разные виды приматов ведут себя по-разному, но основные особенности поведения присущи им всем.

Жестокость естественного отбора ничего не говорит о нравственности или безнравственности жестокости.

Вторая ошибка — полагать, что, с социальной точки зрения, обезьяна примитивнее человека. Она является нашим предком не больше, чем мы ее. У обезьян и у людей был некий общий прародитель, однако у нас по-своему изменилось строение тела и социальные привычки. То же произошло и с каждым отдельным видом обезьян.

Из уроков природы непросто извлекать выводы. Вам надлежит аккуратно провести свое суденышко между двух ужасных соблазнов. С одной стороны — Сцилла. Она искушает нас искать прямые параллели с животными, те свойства, в которых мы неотличимы от своих дальних родственников. Кропоткин утверждал, что поскольку муравьи благожелательны по отношению друг к другу, то и мы, в основе своей, должны быть добродетельны. Согласно Спенсеру, если природа — это безжалостная борьба, значит, безжалостная борьба добродетельна. Но мы вовсе не такие, как животные — мы другие. Каждый вид уникален и отличается ото всех остальных. Биология — это наука исключений, а не правил, разнообразия, а не унифицированных теорий. Общинный образ жизни у муравьев ничего не говорит о добродетельности человека. Жестокость естественного отбора ничего не говорит о нравственности или безнравственности жестокости.

Но будьте осторожны, иначе ваш кораблик отнесет к противоположному берегу. Второй соблазн, подстерегающая Харибда, — настаивает на уникальности человека. Природа, говорит он, ничего не может подсказать. Мы — это мы, созданные по образу бога или культуры (как кому нравится). Мы испытываем половое влечение вовсе не благодаря инстинктам, а потому, что нас научили его испытывать. Мы разговариваем потому, что специально учим друг друга говорить. Мы сознательны, рациональны и обладаем свободной волей — и в этом разительно отличаемся от низших созданий под названием животные. Буквально каждый корифей гуманитарных наук, антропологии и психологии читает ту самую старую оборонительную проповедь о человеческой уникальности, за которую держались теологи в момент, когда Дарвин основательно тряхнул их дерево. Если Ричард Оуэн [44] отчаянно искал доказательство уникальной человеческой черты в устройстве мозга — и верил, что нашел его в гиппокампе, странной маленькой шишечке в мозгу, — то сегодня антропологи требуют, чтобы наличие культуры, разума и речи избавило нас от биологии.

44

Оуэн, Ричард (1804–1892) — английский зоолог и палеонтолог. В 1888 году награжден почетной медалью Карла Линнея за продолжение линнеевских традиций в современной биологии. — Прим. переводчика.

Последним бастионом этого аргумента можно считать такое утверждение: даже если люди обладают развитой природой, никогда нельзя быть уверенным, что наблюдаемое — проявление инстинктов, а не следствие сознательных или культурных решений. Состоятельные люди больше благоволят сыновьям, чем дочерям — так делают и многие приматы высокого социального ранга. Да, у обезьян есть этот инстинкт, но почему он непременно должен быть и у человека? Возможно, люди сознательно, с помощью логики, пришли к заключению, что именно сыновья, а не дочери могут использовать богатство в качестве ключа к большему репродуктивному успеху. Поэтому, когда дело касается людей, никогда нельзя полностью отвергать культурную гипотезу. Как пишет Дэн Деннетт в своей книге «Опасная идея Дарвина» [45] , «если фокус так уж хорош, тогда рано или поздно он будет заново открыт каждой культурой — открыт с помощью разума, без необходимости генетического наследования»¹³⁹.

45

Оригинальное название — «Darwin’s dangerous idea».

Впрочем, вышеупомянутый аргумент — палка о двух концах, наносящая гораздо более сильный удар ортодоксальности сторонников культурного детерминизма, нежели они это осознают. Наблюдая адаптивное поведение людей, вы можете счесть, будто видите сознательные или культурные решения, тогда как на самом деле являетесь свидетелем развитых инстинктов. Язык, например, выглядит как культурный артефакт — в конце концов, у разных культур он варьирует. Но говорить с убедительно, грамматически правильно, с большим словарным запасом — это, прежде всего, инстинкт нашего вида, которому нельзя научить. Его можно только усвоить¹⁴⁰.

Изучение животных играет важнейшую роль в нашем понимании человеческой психики — и наоборот. По словам Хелены Кронин, «производить биологическую сегрегацию «нас» и «их» — значит отрезать себя от потенциально полезного источника объяснительных принципов… Общепризнанно, что мы уникальны. Но ничего уникального в том, чтобы быть уникальным, нет. Каждый вид уникален по-своему»¹⁴¹. Знания о том, как функционируют сложные общества обезьян, чрезвычайно важны для понимания нашего собственного общества. Гоббс и Руссо не видели и не могли видеть эволюционной ретроспективы. И, что гораздо менее простительно, она по-прежнему ускользает от некоторых их интеллектуальных последователей. Философ Джон Ролз просит нас вообразить, как рациональные существа вдруг объединятся и создадут общество из ничего — подобно тому, как Руссо представлял себе одинокого и самодостаточного проточеловека. Это всего лишь умозрительные эксперименты, но они служат нам напоминанием, что «до» общества никогда не существовало.