Происхождение скотоводства (культурно-историческая проблема)

У различных австралийских племен ученые отмечают и различное отношение к мясу динго. Некоторые из них (валбири) проявляют крайнее пренебрежение к собачатине и едят ее только в случае сильного голода [789, с. 13, 14]; другие (янкунтьяра), напротив, любят собачье мясо [628, с. 289, 290]. Однако даже в период бескормицы австралийцы не трогают прирученных собак, считая их, как и вообще прирученных животных, табу. Напротив, на поедание мяса диких или чужих собак никаких ограничений не накладывается [628, с. 287, 289, 290]. В этом обычае можно (видеть зачатки системы, позже характерной для раннего скотоводства, которое запретом на убой и поедание своих животных стимулирует широкий обмен и сохраняет условия для воспроизводства стада. Важно отметить, что запрет на убой своих животных держится не на каком-то религиозном чувстве, а на родительском отношении к выращенным зверям, в которых аборигены видят своих детей [628, с. 294]. Этим же определяется и право обособленной индивидуальной собственности [14] на прирученных животных, и связанные с ним престижные отношения, которые проявляются как в особой гордости за своих собак, так и в праве охотника делить тушу животного, загнанного его собакой [1017, с. 203].

14

Здесь и далее используется терминология, предложенная для определения видов собственности Ю. И. Семеновым [292, с. 38, 39, 83, 84].

Таким образом, в прошлом собаки использовались австралийцами самым различным образом и ни в коей мере не могли считаться специализированными животными. Специализированные охотничьи собаки появились лишь недавно, в условиях контактов с европейцами. Одной из важных традиционных функций собак была охрана лагеря и защита его от внешней опасности. В особенности аборигены ценили в собаках способность будто бы распознавать и прогонять злых духов [720]. Поскольку злые духи и вообще враждебные силы, по мнению австралийцев, проникали в лагерь, как правило, извне, то и охрана от них лагеря собаками зачастую помогала предотвратить реальную опасность, исходящую от чужаков, приблудных собак и т. д.

Тасманийцы впервые увидели собак лишь после появления на острове европейцев в конце XVIII в. Однако только после 1804 Г., когда они получили возможность ознакомиться с европейскими методами охоты с собаками, они и сами стали использовать их для этого. Собак тасманийцы добывали обменом или кражей у европейцев, обменом между собой, а также нападая на одиноких охотников. Вскоре они научились также приручать щенков одичавших собак. Все же основным источником собак оставались европейские поселения. Исследования Р. Джонса показали, что количество собак у тасманийцев было прямо пропорционально степени их контактов с европейцами. Уже в 1816 Г. встречались группы из 200 человек, обладавшие 50 собаками [709, с. 263, 264]. Охота с собаками привела к возрастанию в рационе тасманийцев доли мяса крупных животных (кенгуру) [709, с. 267]. Кроме того, собаки служили сторожами, помогали выслеживать противника, шали вместе с хозяевами, согревая их своим теплом. Тасманийцы очень любили своих собак, никогда их не ели и сильно горевали в случае их смерти. Особенной заботой они окружали щенят, которых женщины порой вскармливали грудью. Взрослых собак, в особенности когда их было много, тасманийцы не «могли прокормить. Поэтому собаки часто голодали и иногда даже поедали друг друга.

Собаки находились в обособленной индивидуальной собственности как мужчин, так и женщин и метились особыми знаками. Хозяин имел право распределять добычу, пойманную его собакой. К сожалению, нет сведений о судьбе собак после смерти хозяев, однако весьма симптоматично указание Р. Джонса на то, что, по поверьям тасманийцев, хозяин и после смерти мог влиять на собаку, например делать ее ленивой [709, с. 264, 265]. Большое хозяйственное и социальное значение собаководства сделало собак одним из важнейших видов богатства у тасманийцев наряду с охрой и раковинными бусами [709, с. 269].

Ученым уже давно были известны факты содержания прирученных молодых животных (поросят, обезьян, крыс, тигрят, белок, выдр и др.) у семангов и сеноев Малаккского полуострова [185, с. 427; 744, с. 178, 183]. Недавние исследования Р. Дента-ма позволили более детально изучить этот вопрос. Выяснилось, что до повзросления этих животных-«любимчиков» всячески обхаживают и даже кормят грудью, однако потом интерес к ним теряется и многие из них убегают обратно в джунгли. «Любимчиков» почти никогда не продают и никогда не едят [527, с. 34]. Впрочем, в случае необходимости их могут продать или обменять, так как никакого запрета на поедание животных, выращенных чужими руками, здесь нет. По свидетельству Р. Дентама, семаи (сенои) сами не режут своих животных, но обменивают их, зная, что новый хозяин зарежет их на мясо [527, с. 33].

Аэта Филиппин приручают обезьян, кур, свиней. Однако сосуществование этих животных с человеком длится недолго. Как сообщает Дж. Гарван, если аэта не съедают их в случае нужды в сезон дождей, то они, как правило, убегают назад в джунгли [595, с. 33].

У андаманцев собаки появились в середине XIX в., когда их завезли сюда индийцы. У пришельцев же андаманцы обучились и методам охоты с собаками [487, с. 80, 81]. Собак андаманцы не едят, а используют главным образом для охоты на свиней, которая с помощью собак стала гораздо успешнее [487, с. 73; 890, /С. 36]. Характер ухода за собаками отличается теми же чертами, что и у австралийцев: щенков очень любят, балуют и кормят грудью вместе с детьми, но взрослых собак часто держат в голоде [487, с. 21; 774, с. 341]. В начале XX в. собак у андаманцев было уже относительно много, не менее одной на каждого женатого мужчину [890, с. 36]. Они находились в обособленной индивидуальной собственности. Богатство природных условий и благоприятный режим питания создали ситуацию, в которой, как отмечали исследователи XIX в., андаманцы могли ловить поросят и откармливать их на убой в загонах, сделанных из поваленных древесных стволов [774, с. 349; 185, с. 88].

В свое время представители Венской культурно-исторической школы предполагали очень раннее (чуть ли не с конца палеолита) появление собаководства, и в частности упряжного собаководства у народов Крайнего Севера. Напротив, этнографические данные о народах Крайнего Севера и Сибири говорят о том, что содержание крупных свор собак, необходимых для упряжек, требовало устойчивых и обильных пищевых ресурсов, которые стали доступны лишь на определенном этапе развития рыболовства и морского промысла. Так, по подсчетам Е. А. Крейновича, семья нивхов из 9 человек заготовила на зиму 11 520 штук юколы, третья часть которых предназначалась для собак [171, с. 465, примеч. 39]. Ненамного хуже заботились о своих собаках и оседлые коряки, которые заготавливали в течение рыболовного сезона по 1,5–2 тыс. штук юколы для собак в каждом хозяйстве [14, с. 43]. Обитатели р. Анадырь, для которых собачий транспорт был жизненной необходимостью заготавливали на прокормление своры собак в 12 голов в среднем чуть больше 3 тыс. штук юколы [90, с. 127]. По словам И. С. Вдовина, становление упряжного собаководства у коряков и чукчей произошло сравнительно недавно и находилось в прямой зависимости от развития оседлого рыболовства и морского промысла [71, с. 43; 73, с. 29].

В принципе на той же хозяйственной основе у народов Амура и Сахалина (айнов, нивхов, ороков, орочей, ульчей, удэге и отчасти нанайцев) возник обычай выращивать медведей для медвежьего праздника и держать в клетках некоторых других животных. Действительно, как единодушно заключают все исследователи, выкармливание медведя стоит недешево и требует продолжительного труда в течение нескольких лет: нивхи выкармливают медведя до 3–4 лет, айны — до 2,5–3 лет, ульчи — до 5–6 лет [267, с. 83; 126, с. 105, 106; 171, с. 178–180]. Медведей стараются кормить не хуже, чем людей, что требует много рыбы. По-видимому, отдельному хозяйству, даже зажиточному, в одиночку это сделать не под силу. Поэтому сплошь и рядом в откорме медведя хозяину помогают родственники из его поселка, а порой даже родичи и друзья из соседних поселков [267, с. 83; 126, с. 106]. Однако и в таких условиях лишь немногие хозяйства способны кормить медведей. По данным Б. Пилсудского, в начале XX в. у айнов на поселок приходилось примерно по одному хозяйству, содержавшему медведя. Как правило, выкармливали единичных особей и много реже — пару [267, с. 154]. У нивхов забота о медведе возлагалась на плечи (мужчин, а у айнов — на женщин, которые в отдельных случаях даже кормили медвежат своим молоком. Вообще медвежат ласкали и баловали, как детей, чему в немалой степени способствовали, во-первых, отношение к медведям, как к людям (их считали «горными людьми»), а во-вторых, и тот факт, что медвежат часто брали на воспитание родители, потерявшие своего ребенка. Однако как бы ласково хозяева ни обращались с медвежатами, взрослых зверей ждала неизменная участь быть убитыми для устройства медвежьего праздника. Правила убоя и поедания мяса несколько различались у разных народов. Так у нивхов ни хозяин, ни его близкие родичи не имели права ни убивать зверя, ни есть его мяса и нанимали для убоя специального человека со стороны [171, с. 181]. У айнов не только чужаки, но и родичи хозяина могли убить зверя, а его мясом лакомились все, включая и хозяев, кроме женщины, выкормившей медвежонка [267, с. 121; 126, с. 129]. У ульчей к поеданию мяса также допускались и хозяева и их гости, однако убивать медведя хозяевам запрещалось [126, с. 119, 129].

Медвежий праздник устраивался примерно раз в году и нес в себе несколько функций. По словам ульчей, он, во-первых, организовывался для получения свежего мяса, во-вторых, давал повод родичам съехаться вместе, в-третьих, приносил роду охотничью удачу и, наконец, в-четвертых, позволял почтить память умершего сородича [126, с. 122]. По поводу этого отношения к празднику А. М. Золотарев в свое время отмечал, что ульчи «вообще склонны умалять религиозное назначение медвежьего праздника» [126, c. 121]. Однако сводить это значение исключительно к религии было бы столь же неверным. Как отмечают все исследователи, медвежий праздник становился порой единственным поводом для родственников увидеться, обсудить свои дела, восстановить и укрепить ослабевшие связи. Одним из важных актов, закреплявших место человека в обществе, являлась раздача медвежатины, которая велась в строго определенном порядке [267, с. 136; 126, с. 119; 171, с. 215, 216]. Кроме мяса медведя подавалось и множество других угощений, поскольку с богатством стола был тесно связан престиж устроителя пиршества. Последний получал зачастую не только моральные, но и материальные выгоды в виде множества подарков, привезенных гостями. Как справедливо отмечал А. М. Золотарев, в «медвежьем празднике отчетливо заметны элементы потлача» [126, с. 135]. В то же время воспитание медвежонка и устройство медвежьего праздника рассматривались приамурскими и сахалинскими народами как дело, весьма угодное духам гор, которые ограждали от зла и способствовали успеху в. охоте. Поэтому одной из функций медвежьего праздника являлось и коллективное моление об удаче [267, с. 146; 126, с. 125; 171, с. 232]. В прошлом аналогичные праздники устраивались айнами и по случаю убоя выращенной в клетке енотовидной собаки. Напротив, содержание лисиц преследовало какие-то другие, к сожалению, неизученные цели [267, с. 146, 151, 152].

Интересно, что медвежатина использовалась у некоторых амурских народов, например у ульчей, и для борьбы за престиж в «чистом» виде, которая велась между двумя богачами и не была связана ни с какими религиозными ритуалами [126, с. 120].

Единственными домашними животными в традиционном хозяйстве нивхов являлись собаки, значение которых было весьма велико во всех сферах жизни людей. Собаки служили важнейшим средством транспорта, намного усиливавшим мощность нивхского хозяйства. Они были одним из источников мяса и шкур, так как собак, не пригодных для работы, нивхи откармливали и убивали. Собаки являлись также одним из наиболее распространенных средств обмена и считались единственно возможным видом штрафа за нарушение религиозных предписаний. По количеству собак определялось богатство человека, состоявшее из упряжек, каждая из которых требовала девяти собак. Наконец, жертвоприношения собак служили важным средством общения с духами [171, с. 155–158].

Данные по айнам и приамурским народам вряд ли могут безоговорочно привлекаться для характеристики общей картины содержания животных у охотников, рыболовов и собирателей, не испытавших внешних влияний, так как, по заключению специалистов, в данном случае роль влияний с земледельческого юга была велика [65, с. 103, 104; 301, с. 342, 343]. Кроме того, есть данные, что приамурские тунгусо-манчжурские народы в прошлом знали земледелие и скотоводство (культура мохэ). Вместе с тем кажется вероятным, что результатом влияний в данном случае было не столько возникновение какого-то нового культурного комплекса, сколько усиление уже существующих тенденций, их усложнение и обогащение. Об этом свидетельствуют сравнительные материалы, приведенные в настоящей главе.