Произрастание (сборник)

– Ба-а! И ты, значит, Брут?

– Как это брут? Брут кого? – рабочий был смущен, ему было стыдно, и Сомиков понял природу его стыда: свернул прогуляться, полюбоваться золотой осенью, а мужчине, увальню, не к лицу.

Сомиков даже обрадовался: он будет идти, костюмный, галстучный, обобщая ладонями, втолковывать что-то деловое, и даже не подымет глаз на нее… Правда, говорить о работе было как-то некстати в лесу.

– Кстати, – сказал Сомиков, – а как поживает…

Он имел в виду своего одноклассника, художника, который был родственником рабочего и сделал для Сомикова первые чертежи. Сомиков избегал с ним встреч, именно потому, что все чертежи и идеи были предложены им. В сущности, его дело и вышло из их пьяных разговоров, когда Сомиков, покупая водку, ясно сознавал, что и эти деньги вкладывает в свое будущее производство.

– А никак не поживает, – беспечно махнул рукой рабочий. – Умер. Сгорел по пьяни в бытовке, царствие ему небесное.

Сомиков вздохнул, подумав, насколько же он оторвался от реальности с этой своей работой, и столь запоздало, случайно узнает даже о таком событии, как смерть одноклассника… Не было у Сомикова друзей, ни с кем он не общался, некому было сообщать ему новости.

– Людка! Ты что ли?

– Лешка! А я смотрю… Какие люди и без охраны!

– Как же без? А это кто? Как сама? Порядок? Я позвоню. Кроме шуток. Ты не очень-то одна по лесу. Вот я тебе еще позвоню сегодня, научу уму-разуму. Давай-давай, двигай попой, на работу опоздаешь. Во бляха: это ж Людка! Я ее Люлькой звал, – после всего, когда уже разошлись, глупым лицом кивнул рабочий Сомикову.

– Да? – сказал Сомиков.

– Соседка по старой квартире. Я ее дрючил в девятом классе, по пьяни. Ничего она не умеет, но красивая, стерва…

Сомиков почувствовал, каким кислым стало его собственное лицо: кожа сморщенная, рот кривой…

– Ну, может, сейчас уже научилась, – сказал он.

– Да хрен ее знает.

Сомиков машинально пощупал свою щеку. Все как бы повалилось, посыпалось: с деревьев посыпались листья, повалились деревья…

– Вот она ходит одной и той же дорогой, в одно и то же время, правильно? Вычислят, подстерегут, изнасилуют нах, правильно я говорю? Даже я – с работы там, на работу – и то разными путями хожу. Иногда крюк делаю, как сегодня. Мало ли у какого придурка план в чайнике зреет… Жить – это уметь надо.

Той ночью, засыпая, шаря руками, он всё думал, представлял ее с ним – в девятом классе, где-нибудь в беседке детского садика, чуть приспустив и задрав, или в том же лесу, стоя… А, как заправил, мля, хорошо! Ну, давай, мля, подмахивай. Ну, че, мля, кончила?

6

Сомиков не перестал ходить. Хотел перестать, но не выдержал. Спустя неделю он вновь вернулся на тропу, правда, ходил уже не каждый день, а, скажем, через два на третий.

Людка…

Только теперь он окончательно убедился, разглядев ее близко и стационарно, что она была чуть ли не точная копия его жены. Это вовсе не значило, повторяем, что Сомиков все еще любил свою бывшую жену (хотелось так думать) скорее, иллюстрировало тезис о незыблемости сомиковского вкуса.

Теперь он здоровался. Он всегда мог остановиться и заговорить. Теперь он знал точно, что именно ему от нее надо.

Люлька…

Разумеется, она любила кататься и принимать подарки. Она любила ликеры и шоколад. Ночные клубы. Крутняк. Она давно и хорошо знала, что имеет, и что может за это получить. Ну что ж! Я больше не буду беречь твою машину, папа. И вообще – машина для того и существует, чтобы на ней ездить.

– Стоп. Квартиру профукал, теперь за машину, да? Лёлька была, теперь Люлька. Ликеры, значит, конфеты… Очень хорошо, сыночек. Отлично!

Лёлька…

Его жену называли так с детства, хотя имя ей было Ольга. Их имена, в своем полном выражении не созвучные, почти сливались в одно. И похожа, похожа – особенно издали…

Теперь его ночи были полны образом рабочего: он любил Люльку не самим собой, а своим рабочим, влезая в его сильное тело, в скользкой обстановке ночных садов, подвалов, подъездов… А, мля, хорошо пошла! Господи, мля… Как хорошо, мля, Господи…

Внезапно и легко всё получилось с квартирой, подозрительно легко, будто во сне, что лишний раз доказывает бесспорное могущество как денег, так и людей, которые их имеют.

Сомиков позвонил по своему бывшему телефону, представился, предложил. Голос обещал подумать, через день был готов ответ: они согласны, если Сомиков возьмет на себя хлопоты. Условие было следующим: Сомиков покупает равноценную в указанном ему районе, плюс отдает свою теперешнюю. Круто завернули новые жильцы, хорошую заключили сделку.

Сомиков выбрал фирму, связался. Не прошло и недели, как все было сделано. Машина? Вот тебе машина. Люди мебель носить? Пожалуйста. Соседские старухи, некогда молодые женщины, помнящие Сомикова еще мальчиком, посматривали умиротворенно: Вернулся! Наша, наша взяла.

Всё здесь стало другим, Сомиков. Какие-то обои на стенах – ну, он закроет их деревом. Потолок попятнел: сверху текло. Ну, побелим. И вдруг – ванна…

Сомиков остолбенел, увидев ту же самую ванну, с той же еле заметной щербинкой и ржавой ниткой подтека. Отец так и не успел заменить ванну: не хватило денег, она была, как соринка в глазу, как пятно на рубашке, оставалось еще немного поднатужиться, какие-нибудь полгода сбережений, но внезапно он заболел, умер, ванна так и осталась прежняя. В этой ванне плавала, нежась, намыливая груди, та, которая… Сомиков принял ванну, обласкал, огладил ее. Теперь ванна стала символом, памятником безвозвратной эпохе.

И забыто было, напрочь забыто, чтобы не портить праздника, что именно здесь это и произошло, когда распаленный мордоворот пристроил Сомикова на раковину, больно выворачивая ему уши, и Сомиков именно это увидел в минуты позора и боли: белый бездонный зев ванны, еле заметная щербинка, рыжая нитка подтека… Счас, моя рыбка, счас тебе будет хорошо…

7

Несколько дней, связанных с хлопотами переезда, Сомиков не видел ее. Вернувшись в лес, он не нашел ее ни в первый, ни во второй день. Ее не было, не было… Прекратились ночные фантазии, не имея реальной точки опоры. Сомиков изнывал физически, он чувствовал себя больным, разбитым. Он ходил из комнаты в комнату, трогал мебель, которая на своем прежнем месте как бы вошла в образ и стала с прежним удовольствием играть. И кресла родителей, и серые тапочки…

Не делай этого, – вдруг сказала мать. – Прошу тебя, остановись. Мы не за имущество болеем – за тебя. Всё это неспроста, милый. Все эти совпадения, знаки – неспроста. Остановись. Остерегайся этой женщины, разве ты не видишь уже, что история повторяется, только на другом, более страшном витке?

– Хватит, оставьте меня! Вас нет, нет больше нигде, от вас не осталось ничего, кроме старой мебели, тапочек, ваши голоса существуют лишь в моей голове, нет никакой загробной жизни, никаких знаков, ничего.