Произведение в алом

Дружеский, почти ласковый топ, который явственно звучал в словах Гиллеля, вернул мне утраченное было спокойствие, и я, как слабое и больное дитя, которое мечется во сне в горячечном бреду и вдруг просыпается от заботливого прикосновения к своему пышущему жаром лбу большой и сильной отцовской руки, сразу почувствовал себя надежно укрытым от всех невзгод и напастей этого жестокого мира.

Подняв глаза, я увидел, что в комнате невесть откуда явилось множество каких-то смутных образов, обступивших нас плотным кольцом: одни были в белых погребальных пеленах, в которые традиционно обряжали покойных раввинов, другие - в треуголках и старинного фасона башмаках с серебряными

пряжками; однако Гиллель не дал мне как следует приглядеться к этим чудным пришельцам - быстро провел рукой у меня пред глазами, и комната вновь опустела.

Потом, проводив меня до лестничной площадки, он дал мне с собой горящую свечу, чтобы я не споткнулся впотьмах на ступеньках и целым и невредимым добрался до своей чердачной каморки...

Лежа в постели, я долго ворочался с боку на бок, пытаясь уснуть, но все напрасно, и мало-помалу мной овладело какое-то странное состояние - ни сои, ни явь...

Свечу я погасил, однако скудная обстановка моей каморки проступала в предрассветной мгле столь отчетливо, что я без труда различал любые предметы, даже находящиеся в противоположном углу. При этом в душе моей царил абсолютный покой, и меня нисколько не грызло то мучительное беспокойство, которое обычно преследует людей, страдающих бессонницей.

Никогда в жизни мой мозг не работал так четко и слаженно, как на исходе этой необычной ночи. Бодрость ритмичными волнами пробегала по моим нервам, и мысли тут же выстраивались стройными рядами, подобно колоннам войск, только и ждущим сигнала к атаке. По первому же моему слову эта образцово вымуштрованная армия готова была выступить в поход, дабы немедленно исполнить любой мой приказ.

Внезапно мне вспомнилась гемма, с которой я возился последние несколько недель, - кусок авантюрина вспыхивал несметным множеством разноцветных искр, и мне никак не удавалось обыграть эти чудесные всполохи в филигранных чертах того лица, которое тщетно пытался запечатлеть на поверхности минерала, - а тут меня вдруг осенило: теперь я знал совершенно точно каждое свое движение, как и под каким углом должен скользить мой штихель, чтобы бесформенная, мелкозернистая структура кристалла подчинилась мне и стала произведением искусства.

И вот тогда, в полной мере ощутив себя монархом в собственном царстве, я понял наконец всю постыдность своего прежнего положения, когда, сам того не ведая, влачил жалкое

существование бесправного раба, вынужденного прислуживать бесчисленным ордам жестоких завоевателей, то и дело вторгавшимся в мои суверенные земли под видом каких-то фантастических впечатлений, кошмарных личин, великих идей, благородных чувств, нравственных принципов и бог весть еще какой несусветной чепухи.

Самые сложные математические расчеты, которые раньше стоили мне немалой головной боли и утомительных выкладок на бумаге, я теперь щелкал как орехи, играючи деля и умножая в уме бесконечные ряды чисел. И все это благодаря новой, открывшейся во мне способности - видеть и понимать только то, что мне необходимо в данный момент: числа, формы или цвета. Если же речь шла о предметах умозрительных, принципиально невыразимых в качественных и количественных категориях - ну, скажем, философских проблемах и так далее, - то сокровенное око мое, прозревающее сокровенную суть вещей, на время закрывалось и я весь обращался в слух, при этом роль моего духовного суфлера брал па себя тихий и проникновенный голос Шемаи Гиллеля.

Поистине удивительных откровений сподобился я.

«Пустые слова», которые я тысячи раз в своей жизни без всякого внимания пропускал мимо ушей, вдруг преисполнились каким-то глубочайшим смыслом, ну а то, что мне прежде приходилось подолгу заучивать наизусть, схватывалось теперь на лету, тут же становясь частью меня самого. Тайны словообразования, о которых я даже не подозревал, вдруг открыли мне свою неизреченную сущность.

«Возвышенные» идеалы человечества, которые в былые времена снисходительно взирали на меня сверху вниз с фарисейским видом какого-нибудь дорвавшегося до власти коммерческого советника, чванливо выгибающего изгаженную орденами грудь, вдруг разом смиренно и покорно поснимали маски со своих кувшинных рыл и даже сделали робкую попытку пожаловаться на несчастную жизнь: мол, что с них взять, сами нищие попрошайки, ни гроша за душой, вот и лицедействовали, корча из себя святую невинность, но... но старый конь борозды не испортит, и если надо, то они завсегда готовы взлететь еще выше, дабы оболваненные людишки, задрав головы и разинув рты, умиленно

глазели в их недосягаемую высоту, униженно скорбя о собственном несовершенстве.

Уж не снится ли мне все это? Как, неужто и разговор с Гиллелем только сон?

Похолодев от ужаса, ощупал я кресло, стоявшее рядом с моей кроватью.

Нет, не сон: свеча, которую вручил мне архивариус, лежала там, вполне реальная и даже еще теплая; и блаженно, как маленький мальчик в рождественский сочельник, свято убежденный в том, что добрый волшебник действительно существует и помнит о нем, я вновь зарылся в подушки...

Подобно охотничьей собаке, взявшей наконец след и в азарте погони позабывшей об опасности, все глубже и глубже забирался я в сумрачную и непроходимую чащу, где в какой-то укромной норе затаилась разгадка всех моих тайн.

Прежде всего я попытался восстановить в памяти свою жизнь в ретроспективной последовательности: эта заветная цепочка позволила бы мне, перебирая составляющие ее события, вернуться к тому роковому звену, на котором обрывались мои воспоминания. Лишь достигнув этой крайней точки, вполне логично полагал я, было бы возможно попробовать навести над пропастью какой-нибудь шаткий мостик и заглянуть в ту неведомую, сокрытую от меня часть моей жизни, которая по неисповедимой воле судьбы оказалась окутана непроглядным мраком.

Однако, несмотря на все мои упорные попытки, преодолеть зловеще зияющую бездну забвения мне не удавалось - раз за разом я обнаруживал себя стоящим все в том же сумрачном колодце двора, в низкой, выложенной бурым кирпичом арке ворот которого не видно ничего, кроме узкого грязного переулка с убогой лавчонкой старьевщика Аарона Вассертрума, как будто я уже целый век прожил под крышей этого покосившегося от старости дома скромным резчиком по камню, эдаким человеком без возраста, без юности, без детства!..

Отчаявшись, я уже хотел было бросить этот безнадежный штурм непроницаемо темных и недоступных штолен прошлого, как вдруг мое сознание озарила простая и ясная мысль: но

ведь параллельно всякой большой дороге всегда тянется множество мелких стежек - а что, если тот широкий тракт сохранившихся в моей памяти событий, который с фатальной неизбежностью упирается в вечно сырую и смрадную подворотню, тоже сопровождают вдоль обочины какие-нибудь узенькие, неприметные тропки, ускользнувшие от моего внимания? «Откуда, - едва не оглушил меня голос, громовым раскатом прогремевший в ушах, - откуда у тебя те навыки, благодаря которым ты в течение стольких лет влачишь свое жалкое существование? Кто обучил тебя искусству резьбы по камню, гравированию и... и всему прочему - читать, писать, говорить, есть, ходить, дышать, думать, чувствовать?..»

Вняв настоятельным рекомендациям внутреннего голоса, я, мысленно вернувшись на большую дорогу своей жизни, медленно, шаг за шагом, двинулся вспять, внимательно вглядываясь в «обочину» и стараясь не пропустить ни одной, казалось бы, незначительной подробности. Всё, встретившееся мне на этом пути, будь то мои действия или же поступки других людей, повлекшие за собой те или иные события, я заставлял себя продумывать в обратной последовательности, от следствия к причине: что произошло тогда, а что - тогда, каков исходный пункт этой истории, а каков - той, что предшествовало этому эпизоду, а что - тому?