Производственный роман

Одним весенним «улыбчивым утром во вторник» Петер Эстерхази долго искал свои тренировочные штаны, затем немного раздраженным голосом сказал: «Не найти». Как для Эстерхази, так и для жены Эстерхази было ясно, этим он хочет сказать: «Куда ты их, черт побери, снова подевала?» — «Ты что, слепой?» — без обиняков, вопросом на вопрос ответила женщина. На следующий день Эстерхази парировал: «В доме незрячих короли одноглазы». Из этого отрезка жизни мастера выкристаллизовалось то самое первое знаменитое предложение, которое, по причине его представительности, привожу здесь еще раз: «Мы не находим слов». (Тешу себя надеждой на то, что мастер не упрекнет меня за смелость. Ведь уже бывало так, что лицо его выражало гнев, сам он рвал и метал, как если бы я и в самом деле «распотрошил» его роман, особенно здесь, «у всех на виду». Но я и это готов снести: его негодование в свой адрес.)

²Вид прилежных усилий автора этих строк вызвал у него снисходительную улыбку. Теребя элегантный, широкий отворот своего шелкового писательского халата, он прогнусавил: «Что это за выдумки, mon ami?! Может, хватит уже?!» Но затем всплеснул в воздухе руками и хорошо так ответил: «Эх-х! Выдумки! У выдумок есть свои границы. Но сердце, которое стучит в нас, безгранично!» И мудро продолжил: «Все умные вещи придуманы до нас; теперь нужно просто попытаться придумать их заново». Он поднял свои большие проницательные глаза. «Что это может быть? Остатки яйца, друг мой, или клей?» (Почему: клей? Вот они, эти самые нюансы иррациональности, отличающие великих от нашего сословия.) С этими словами он продолжил что-то соскребать с чудесного шелка. Господин Чучу (который, по моему скромному мнению, был в тот день великолепен: как он «тонко» провел мяч возле 16-метровой!.. Обманных движений, как всегда, было больше чем достаточно… и все-таки!), а Либеро (это такая позиция)нетерпеливо убеждал его не молотьтак много языком, а играть. «Знаете, друг мой, — сказал он, минимальным усилием устанавливая спичечный коробок на уродливом столе общественного заведения, — знаете, юмор здесь не то чтобы «саркастический», и не «gem"utlich [28] «. Он щелкает по коробку. Мимо. А теперь, для того чтобы упомянутые выше лица предстали перед нами как на ладони, должен сообщить о разговоре, состоявшемся с неким господином Петером (см. рис. стр. 210), который состоялся в другое время. В ранний час. Мастер без предварительной договоренности пришел к господину Петеру; господин Петер производил впечатление человека очень сонного. Пили они отвратительный «Нескафе». Медленно завязывающийся разговор был прерван телефонным звонком. (Мастер очень любил неторопливостьсвоих встреч с господином Петером.) На том конце провода кто-то хотел покончить с собой. Мастер прислушался: «Естественно, друг мой, что может быть естественней». Он изволил прийти в сильное волнение, чего нельзя было сказать о господине Петере, который отвечал с некоторой усталой привычностью. «Это продолжается уже три недели», — сказал он затем мастеру. Чуть позже, съев бутерброд с медаслом(слово мастера) и поболтав о некоторых «вещах», отдающих сплетнями, — господин Петер сказал о работе мастера следующее: «Немного мудрено». — «Я знаю. К сожалению, да, немного… Так получилось. Вваливаются клоуны, звучит музыка, детям дают подзатыльники, если они пищат, и появляется куча крендельщиков. Понимаешь?» — «Понимаю», — любезно кивнул господин Петер, в кивке которого угадывалось признание слова «мудрено», прозвучавшего ранее в отрицательном смысле.

28

Приятный, сердечный (нем.).

Забавно, заметил я там, за вызывающим отвращение пивным столом. «О, да, о, да, — это он, быстро, — но у gem"utlich есть свой философский привкус». Оля-ля, сказал бы душа более свободомыслящая, будь она на моем месте. «Чистая пятерка!» — воскликнул Эстерхази, который, таким образом, повел в счете, и, вследствие этого оживившись, продолжал: «Хорошо было бы, если бы все было клоунской шуткой. А знаете, друг мой, приходит минута, когда мы думаем: клоун — человек: и любим его. В этом весь секрет: клоун: клоун: и любим его». После того, как господин Ичи (который, по моему скромному мнению, был не на высоте, поскольку, хотя и было у него несколько классных защит, но эти пробежки!.. Ему еще повезло…) выкинул так наз. соленую десятку,и игра закончилась. «Конечно, с другой стороны, относительно этих пролистываний, назад, вперед итакдалее, их нужно представлять себе как маленькие тропинки, по которым мы, взявши за руку, ведем… ну, да… того, кто идет. Развилки, слияния тропинок, несколько муравейников, рев оленя вдалеке, и гомон купающихся девушек, и заводская сирена; мы обращаем внимание на пейзаж и обычно близко к сердцу принимаем судьбу вышедшего на прогулку. Стараемся, вот и все, что в наших силах». Так говорил он, как говорят люди, склонные жаждать человеческого общества. И в этом месте рассмеялся он. «И еще кое-что: количество сносок в книге. Об этом мы еще позаботимся». Он кивнул. «Но ведь любая теория сера, друг мой». Затем: «Угу, теория сера, друг мой, но обложка-то! Лиловая, как одеяния епископа!»

Мастер налил всем вина. Господин Ичи затряс головой, но у него тоже загорелись глаза. Господин Чучу взял в руки коробок. В связи с чем-то он сказал: «Где-то в это время я здорово выдал».

В этот момент вошел Габор Качох, секретарь заводской комсомольской организации, по девице с каждого бока. Широко улыбаясь, сказал: «Вот-вот: предатель», — и устроился у стола. Господин Чучу вскочил, сверкая глазами. Он был чрезвычайно взвинчен. «Сядь», — сказал господин Ичи. В воздухе повеяло холодом. А ведь сколько радости было в этом маленьком коллективе чуть раньше! (Они победили в отборочных соревнованиях. Кубок 1 Мая.)

Эстерхази дал этой внезапной перемене следующее объяснение: «Знаете, топ ami, этот секретарь комсомольской организации — слизняк. Проклятый вредитель, червяк, белладонна, белена, дешевый мелочный карьерист, для которого комсомол лишь средство, а вообще-то он липнет ко всем без разбора, и к девицамтоже». Учитывая неустойчивое душевное равновесие мастера (достояние и интересы нации!), я осмелился заметить, что деятельность Габора Качоха обеспечиваеткоманде финансовую базу, чем и мастер тоже пользуется. Он склонил голову: «Пользуюсь». А потом, как фурия: «Пусть вас это не беспокоит. Это характеризует не его, а меня. Это мое поражение. Я не гордый, — улыбнулся он, — кроме этого; я приму деньги даже от него, чтобы мы могли существовать». (Обувь, форма, прохладительные напитки и тому подобное.) «За деньги заранее сообщил вопросы викторины «Кто знает больше о Советском Союзе?», — неодобрительно прибавил он. Но ведь это в шутку. «Да, — сказал он серьезно, — и каждый отвечает за свои шутки как за свое лицо». Ах вот как! Здесь все же есть в чем усомниться. Как-то раз он стоял по эту сторону 16-метровой, и ничего не происходило, но об этом знали не все. «Знаете, друг мой, у каждой шестнадцатиметровой по эту сторону — это одновременно и по ту сторону. Но не у каждой, и на это настойчиво прошу обратить внимание, не у каждой шестнадцатиметровой по эту сторону — это и по ту сторону». Такие утверждения можно делать тысячами. «В самом деле? Ну и?» Судья приближался на всех парах. Мастер понизил голос, поглаживая небритый подбородок. «Знаете, это очень интересно. Все считают своей обязанностью рассказывать мне дурные шутки на плохую реакцию». Судья подошел ко мне. «Еще раз такое, — и он показал, что имеет в виду, — и можешь идти включать душ». — «Хорошо, хорошо», — как обычно, успокаивал он обладателя свистка, который — демонстрируя сходство со своими коллегами — никак не успокаивался.

«Как видно, вас успокоит только одна история», — произнес он. Хотел вывести секретаря комсомольской организации на чистую воду. Своим низким мягким голосом он начал рассказ:

«Я готовился совершить одну из своих длинных, печальных вечерних прогулок, всю вторую половину дня выл неприятный северный ветер, плакали оконные рамы, и я напрасно кутался в славный плед: с холоднойяростью ругал я Ичи (господина Ичи. — Э.), как только я его ни называл, ну зачем назначать матч на такое время. Но, будучи человеком дисциплинированным (какое заявление! какое прямолинейное заявление!), я, взяв мешок с формой, отправился в путь. Буду немногословен. На живописном повороте дороги Качох с кем-то перепихивался. Они меня не заметили, а я не чувствовал надобности здороваться. В тот момент, когда я проходил мимо, рука полезла под свитер, и я услышал: По мнению товарища Хорвата, мы с ними солидарны.А сам ее лапает. Придя в сильное волнение, воскликнул он: «Везде это сраное притворство! Сплошная гребаная проповедь!» Но на этом запал иссяк. С глубокой горечью он сказал: «Я что, теперь вынужден буду все выслушивать? Неужели я так завишу от обстоятельств? От собственных капризов и прихотей?»

³Эстерхази размашистым — «певучим» — как утверждает о нем молва — шагом поспешно сбежал по ступенькам. Перед домом свою дневную работу завершал расклейщик плакатов. Мастер никогда не упускал случая, когда сталкивался с «красочной» действительностью. («Подобно королю Матяшу», — как он говорит. Ах, какая это тонкая самоирония над. знаменитым профилем!) Так же, как за свою короткую, но шумную и бурную жизнь он часто говорил: «Доброе утро!» О-ла! Кто бы мог такое представить! Такую деловитость и проч. И что характерно, «мир настолько играет на руку» мастеру (это одна из его любимых мыслей), что даже… Конечно, вы уже догадались. Рабочий снова отвернулся и чуть отошел в сторону, благодаря чему плакат открылся для обозрения. Мастера поразила игра пропорций. На плакате в несколько увеличенном виде была изображена фигура Луиса Бунюэля — потому что на плакате была фигура Луиса Бунюэля. Где-то пять к четырем… Жуть. Все увеличено как раз настолько, чтобы человек ни о чем не догадался; все может даже показаться всамделишным. Отпад. Мастера действительность озадачила; несколькими ненадуманными словами он похвалил работу рабочего, а потом, задумчиво болтая мешком с формой, пошел (двинулся) к автобусной остановке.

⁴— — — — — — — — — — — — — — — — —

⁵«Видите ли, друг мой, предложение это, — мною созданное! — похоже на радугу. Удивительно двухцветное». У радуги не два цвета. Это т. н. художественное преувеличение, которое, как мы видим, часто проявляется в форме преуменьшения.

Чуточку забегу вперед во времени, которое протекает мимо нас, так надо; но, может быть, я от этого не стану еще «модернистом», и, может, смогу избежать опасностей современной моды. Потому как уж очень бы не хотелось, чтобы мне приписывали некую игривость, несерьезность — это самому-то Эстерхази! — по отношению к предмету (см. ниже)… Из двух мужчин, позвонивших как-то летним вечером в дверь мастера, симпатию вызывал только один, седеющий и худой. Когда они представлялись, то мастер, услышав его имя, почтительно кивнул (однако симпатия возникла еще до того!). «Как же. Слышал, как же». Жена мастера, чудесная мадам Гитти, приняла их подозрительно и спросила, не хотят ли они кофе. «Если вас не затруднит, мое почтение», — сказал менее симпатичный. Когда женщина входила в комнату с двумя чашками кофе, седовласый как раз говорил: «И не забывайте, Петерке, по линии политики мы все, все можем устроить». На слове «по линии» он сделал ладонью полукруглое движение вперед, как бы разрезая хлеб. («Ну друг мой. Вы знаете, как это показывают: там, на Западе. Ну, вот. Это то же самое, только в вертикальной проекции». Надо было видеть, как он сидит над своими записями, задумавшись, чуть ли не в течение получаса, и беззвучно жестикулирует, как потом, засомневавшись в себе — утратив спонтанное вдохновение, — бежит, весь взъерошенный, к своей верной подруге спрашивать, как бы она показала: там, на Западе. Но ответом он остался совершенно недоволен: мадам Гитти ткнула большим пальцем за спину, как если бы голосовала на шоссе. Пиф-паф, ой-е-ей ему, выражаясь словами Донго Митича.) «По линии политики», — кивнул мастер. «А вот и кофе, мое почтение», — прогудел второй. Вскоре после этого посетители удалились. Фрау Гитти стала раздраженно наводить порядок. «Все истоптали. Рожки да ножки остались от стола». Вдруг она взвизгнула: «Смотри, вон след от его языка на стенке чашки!» — «Не привередничай», — хладнокровно ответил мужчина и долго еще сидел почти без движения, скрючившись, в своем огромном кресле (которое жена купила в комиссионке за сорок форинтов) и задумчиво облизывал пораненную руку».

Меня чрезвычайно утомляет тот факт, что мы вот так, с пятого на десятое, мечемся во времени взад и вперед, подобно беспокойному пауку, среди поблескивающих черепков разных историй. Моим главным оправданием является он. Ему служу я всей душой своей и, какими ни на есть, помыслами. Я не испытываю иллюзий относительно своих достоинств, каковые заключаются в прилежании и своей ограниченности, которая безгранична, и, наверное, даже читателя моя смиренная манера не обманет: и я, как мазила читатель («Мазила, мазила, мазила…» — тысячу раз говорил мастер капитану Андрашу, «длинному, как каланча»), то есть, по-моему, к завершенности мы относимся одинаково; мы еще помним, когда истории в начале (более того: в своем начале!) начинались, а в конце заканчивались — ой, а в середине-то! Но не будем об этом! Сначала мы видели середину чего-то, значит, теперь подберу ему начало. Что это за мир, Боже, Боже мой! «Друг мой, форму требуется так же переваривать, как и материал, более того, переваривается она с большим трудом», — глубокомысленно отрыгнул бы он и с благодарностью произнес: «Гиттушка, чудо, а не чечевица. Неподражаемо», — поскольку все происходило бы за обедом, мне хорошо известно. «И еще кое-что, — отваливается он от стола, где недавно картину составляла горка чечевицы с шейками на блюде, — друг мой, не забудьте, что ущерб за путаницу, проблемы с пониманием, возмещаю читателю я то дерзостью молодости, то скороспелой мудростью, то легкомысленными представлениями о жизни. Есть еще немножко чечевицы? Капелька?!» — «Плетенка с яблоками», — тривиально ответила бы женщина.

(Не буду распространяться здесь и сейчас об опасениях, возникающих у меня при изложении — или замалчивании — некоторых фактов. Дело в том, что факел истины таких ужасающих размеров, что все мы стремимся прошмыгнуть мимо него, прижмурив глаза, страшась уже при одной мысли, что обожжемся. Но ведь… Человек никогда не согласится с тем, насколько его природа антропоморфна.) Соберемся с силами внизу спуска, угол наклона которого — горестная картина, увы, — сам мастер. Господин Ичи сурово и с любовью смотрел на его смертельно бледное лицо. Он изволил сильно покачнуться, обе руки на спасительной прохладе кафеля. «Видишь, старик, — сказал он с той задумчивостью эстета, которая характерна для него даже в суровые времена (а время было суровое, на следующий день после утра «улыбчивого вторника» как на общественном, так и на профессиональном уровне полуфинал проигран, если точнее, со счетом 8:1, то есть выигран, но не в том соотношении, а мастер, мягко говоря, в растрепанных чувствах), — видишь, как классно пенится». Одну руку он с кафеля убрал. Наверху — художественная фотография виадука в Веспреме: «Просто классно пенится. Как цветок какой-нибудь, пузырец обыкновенный». Господин Ичи, по всей вероятности, рассчитывал вызвать таким образом чувство вины у мастера; чтобы он подходил морально, а не эстетически. Но ведь он-то!.. Нам можно это знать. Ответ вратаря тоже не был лишен профессиональной предвзятости (арифметика), и если бы мастера так не развезло, то он наверняка бы клюнул на это. Однако в тот момент он был бледен. «Можно тебя попросить, — сдержанно сказал субъект с рефлексами тигра, — блевать центрально-симметрично?» К сожалению, это былокритической точкой. Мастер непонимающе поднял взгляд: обиженно и беспомощно. Господин Ичи поспешил на помощь другу. «Извини, ты прав. Относительно сливного бачка, конечно».

Однако удалимся от пышно цветущей природы, хотя, уверен, он рассуждает так: существуют отдельные элементы, которые нас объединяют (нас — людей, в смысле), и задача искусства в том, чтобы их уловить. Эффектно. Но я-то подобной задачи не устанавливал. А кисловатый запах молока «второй свежести» (!) постепенно въедался в кожу и волосы. Чуть погодя команда сидит на спуске, рядом с полем, побежденная команда-победительница. Туман рассеялся, у солнца прибавилось сил, и все это: трава, поле и небо в комбинации своих цветов имело чрезвычайно здоровый вид. Так что господин Ичи склонился к густым волосам мастера — поскольку тот откинулся назад, подставив лицо солнцу, — и подмигнул. «Вот видишь, — с упреком, но в последний раз сказал он нападающему. — Хорошая публика». Мастер кивнул в подтверждение того, что девушек он тоже видит.