Производственный роман

Однако она была женщиной. Мастер хорошо помнит случай, еще в начале шестидесятых, который глубоко отпечатался в половозреющей душе. С этим по чувственной силе может сравниться случай с мастером на пляже (дул ветер): когда он прижалсяколеном к спине Й., а она позвоночником ответила, а рядом, у синего ограждения, был ее жених. (Или оно тогда еще было покрыто суриком?) История несколько непродуктивна, но, несмотря на это, в чувственной памяти его колена навеки сохранился отпечаток позвоночника Й., гладкость спины, след резинки от плавок на бедре. Неаутентично размышляя задним числом: Й. была довольно хилой женщиной. О мадам Сюзан мы можем говорить что угодно, можем эстетствовать и т. д., но к такому выводу ни в коем случае прийти не сможем. Ее чудесная женственность не оставляла сомнений; даже теперь, а ведь ей уже почтальон носит пенсию. Им теперь уже работает Правый Защитник, «везунчик».

Однако вернемся к шестидесятым годам, к предыдущему впечатлению! («Со мной до десятилетнего возраста уже все произошло», — сказал господин Шандор, поэт.) Летним утром в понедельник он изволил приехать на стадион, в маленькой тачке, увозя состадиона «Газ»-а использованную вчера экипировку, потому что никак по-другому устроить не удалось, а у него и так уже были каникулы, и вообще он всегда готов помочь. Кроме того, дома ему было лучше глаз не казать. Ибо произошло, к несчастью, следующее: бурные вечерние развлечения четверых чертят («саранчи») дошли до того, что нога господина Марци оказалась под спинкой дивана, а остальные трое, как вы понимаете, на диване. И тогда нога господина Марци, хрясь, сломалась. (Так что если от нее иногда отскакивают мячи, то по известной причине. Мастер берет ответственность на себя.) Но братья приказали ему молчать как могила. Родители были на курсах ПВО. Господин Марци всхлипывал, но был должным образом запуган. И дети спокойно улеглись спать, а паинька мастер принимал похвалы вернувшихся домой родителей. Однако утром нога господина Марци распухла и была горячей, у него поднялась температура, он хныкал, что не могло не бросать тень на мастера. Sic transit gloria [76] … Предпочтительней было на время удалиться.

76

Так проходит слава… (лат.)

На двухколесной маленькой тачке он тянул-толкал два огромных мешка. Откуда взялась тележка? Может, он получил ее у дяди Точки или у телохранителя? Или тогда еще существовала семейная тачка? Во всяком случае, она характерно поскрипывала. Мало того: смешно поскрипывала; так что радость, от управленияи извилистой параллелиследов двух колес, рассыпалась в прах, мало того, перед универсамом, где во время зимней разминки в гору сворачивает Большой Поворот, его охватило отчетливое чувство стыда, а ведь девчонки-продавщицы (некоторые как раз на выданье; «на проданье, друг мой, на проданье!») на этот раз даже не хихикали насмешливо.

Большой Поворот не пользовался популярностью. «Он малостьдлиннее, чем нужно. Знаете, друг мой, чувствуешь, что как разне сможешь его пробежать до конца. Ситуация не изменится к лучшему, даже если пробежишь, потому что думать продолжаешь то же самое. Да-да, mon ami, опыта не наберешься». Над пробежкой по стадиону его возвышали девушки и собаки. «Знаете, друг мой, так бывает». Бывает такой вид скрытых, тайных отношений между бегунами и собаками, интимности которых никоим образом не может угрожать присутствие хозяев и тренеров и для которых характерно не что иное, как неодобрительный взгляд время от времени, мелькающая кисть руки, тявкание и дыхание с присвистом. «Спокойно, папаша, радуйтесь, что шавка ваша еще тявкает». — «Вот укусит за задницу, не будешь пасть разевать!» — «Ага. И я про то же, папаша».

А когда — к сожалению, уже на довольно поздней стадии — команда достигла универсама, свистя легкими, с одеревеневшими от бетона икрами, девушки-продавщицы, ежась от сильного холода, сбившись в кучку, поджидают их, — такое ощущение, что со времен юниорства четыре девушки никогда не менялись: цыганистая, маленькая, в желтой майке, в обтягивающеймайке (сколько здесь использовалось скабрезных словесных извращений! «сколько? одно!»)» беленькая, с мышиной мордочкой и длинными балетными ногами, и щербатая кубышка, «пышка-кубышка», — подошвы стучат все более бесчувственно, девушки, в свою очередь, с интересом над ними подтрунивают, они же, насколько хватает воздуха, дают короткие, конкретные ответы.

Теперь же на улице никого не было, маленькая брюнетка сидела за кассой, доносилось щелканье аппарата, это делало ее умнее в глазах мальчика (то есть его); мышиная мордочка с кем-то разговаривала, сквозь отражающее стекло было видно лишь вечное гримасничанье, она постоянно гримасничала, — и все равно он спешил скрыться вместе со своим убогим скрипением, как будто эти четыре следили за каждым его шагом. Почему-то казалось, будто он сам скрипел. «Стыд какой. Средь бела дня! Прямо средь бела дня!»

Он перешел на бег, тележку позади сильно мотало мешки переваливались с боку на бок, как пьяные их положению на поворотах нельзя было позавидовать. Пыхтя, подгоняя себя из последних сил, будто на финише важного соревнования, он, сделав смелый поворот, прибыл к кладовой, с веселым грохотом опорожнил тачку — антифункциональный удар дышла о землю счастливо предотвратил кронштейн, он же стал и источником торможения, — и, как и человек на большом, зеленом лугу («где плетеные стулья и рулетик масла к завтраку и т. д.»), повалился на спину и раскинул руки, обратив лицо к синему небу, в таком самозабвении привалился в качестве третьего пьяного к мешкам и стал пыхтеть, сопеть» отдуваться. «Игрой я изживаю печаль», — поговаривал всенародный художник перед матчем, и тогда, по сути, произошло то же самое: бегом он изжил стыд. (Конечно, иногда после матча, так сказать, по этой причине, настроение портится. Сидят они тогда с господином Чучу желтые, как воск, на какой-нибудь «гимнастической скамье», просто сидят и смотрят на затоптанную их ногами майку или штаны. Сидение.)

И вдруг, бум! трах! опоры нет, мешка, нет, и он летит вперед затылком, буме! а тележка опасно опрокидывается, увлекая за собой младое тело, которое навзничь упало на твердые, зернистыедоски и, раскинув руки, обратилось к синему небу. Однако, когда он открыл глаза — потому что закрывал их, — над ним возвышалась громадная туча: мадам Сюзан. Мастер поднялся было снова, но женщина, держа на плече большой мешок, который и был физической причиной, взяла и со смехом наклонилась вперед, когда мастер достиг критической точки, едва коснулась его пальцем, и мальчуган сразу же плюхнулся в исходную позицию. Это повторилось раза три. Под нарастающий хохот мадам Сюзан. Мешок так и трясся. Из перевернутой перспективы, в которой оказывался мастер, в память врезались изгибы, линии отреза, вытачки и складки, начиная с замысловатой поношенности расположенных ближе всего к нему тренировочных штанов (а угол зрения — ощущение экстремальное: лоб его касался отвисших на коленях штанов!), а потом выше!.. Что было выше, удалось понять лишь позже! Потому что сначала — и в основном потому, что солнце светило в спину, — ему померещилось, что женщина голая («ГОЛАЯ!»): он с уверенностью видел обнаженный, покрытый пушком живот, который выпирал (как у любителя пива или, может, она тоже любила пиво), гора плоти над ним была ослепительно двусмысленна, отчетливо виднелись плечи, подмышки, «висюльки» под мышками: голая!

Но нет. «Вставайте уж, Петерке, много спать — добра, иль чего там у вас, не видать», — положила она конец этой странной игре и, ухватившись за края мешков, таща один на плече, другой волоком, пошла в кладовую. Он немедленно стал смотреть ей вслед, на лопатках был виден делящий спину надвое изгиб: значит, она не была голая. Однако о том, что это мог быть лифчик, он ни разу не подумал. «Купальник. Раздельный. Это была, конечно, его верхняя часть». А ведь то был лифчик.

Парень сидел скрючившись спереди на тележке, не смея, да и не желая предложить помощь. Женщина управилась с работой: сняла с одной из полок два полотенца, перекинула их через плечо, как сделал бы и сам мастер. «До свидания, Петерке. Спасибо, что привезли. Иду мыться, не мылась еще. До свидания». — «Мое почтение». Возбуждение подталкивало к решению. То, что произошло с мастером там, переходит границы любой фантазии.

Как только, подрагивая бедрами, что вызывало нечто вроде землетрясения, большая женщина исчезла при ничтожных обстоятельствах, а именно вошла в дверь — со свеженамалеванной поверх нее табличкой: УВАЖАЙ КОМАНДУ ПРОТИВНИКА! — началось бесшумное передвижение мастера, сердце стучало в горле — попробовало бы оно не стучать или стучать где-то в другом месте! — осторожно обогнул здание — тогда котел топился еще углем, а не газолином, — когда поблизости хлопнула дверь душевой, он лег ничком, как Пишта Тюшке у доброго господина Банта, слегка коснуться которого своим пером, «прямо как шальной фашистской пуле [77] волос партизанок», нам уже предоставлялась возможность. Лоб был близко к шлаку, и поскольку он сопел от возбуждения, пыль у лица взметнулась вверх, отчего запершило в горле. Пахом он плотно прижимался к земле. Ожидание пришлось ему по вкусу. Затем стояние на цыпочках у чумазого от угольной пыли, запотевшего окна, это переплетение — переплетение тела и воды, ну, и мыла! Мыло, оседающее на черных впадинах! «Как иней!» Он изволил хорошенько рассмотреть отложенное в сторону дрянное хозяйственное мыло, от которого до тех пор брезгливо воротил нос, не вынося ни запаха, ни вязкой консистенции, но с тех пор с удовольствием возит по себе коричнево-сероватое недоброкачественное, дешевое стиральное средство. «Она знала».

77

Под содержимым скобок следует понимать раннихфашистов. — «У тебя жар, — спросила встревоженным шепотом Таня и два раза провела рукой по горячему лбу и лицу Наташи, — Ерунда это все, только прошу тебя, ни слова Фери (Фери — партизан). Но бедный Фери! Из стеганых штанов все сыплется и сыплется труха. Ведроопрокидывается, из жидкого состояния переходит в газообразное. Открывается тяжелая железная дверь. Издалека вниз по капле проникает свет (может, даже…). В его единственном глазу загорается прежний задор. Он начинает двигаться. Янош все еще в кандалах. Оковы издают грохот. Фери на лестнице. Янош вопит».

Пронесемся по ассоциативной нити назад, как паук, который создает свое ткаческое произведение из самого себя, оно так объективно — попадет туда муха или нет, — мы оказываемся возле наблюдающего за перебранкой двоих мужчин мастера. Он изволил подойти поближе, и гневу пришел конец. Господин Эжен был все еще бледнее, господин Арманд все еще краснее обычного, в седеющих волосах — испарина. Он был всегдамоложе господина Эжена, но не настолько, чтобы это сдерживало эмоции. Господин Эжен — костлявые, тонкие ноги при этом нервно вибрировали в широких штанинах из клотта; место было — сказал: «Кто, черт подери, мне за это заплатит!» Господин Арманд всплеснул в воздухе руками, судя по всему, это был знакомый поворот спора. Господин Эжен повернулся. «Привет, Петерке», — сказал он спокойно, будто бы и не был взвинчен, затем, конечно, взвинченный, широко шагая и размахивая руками, пошел, пробурчал что-то команде, кивнул жене головой, дескать, «за мной», и женщина безмолвно последовала за ним — в сторону казенной квартиры размером с нору. «Не плелась и не подшучивала: следовала». (Мадам Сюзан — как женщина-борец, а господин Эжен — как ручная шавка.) «Казалось: они любят друг друга».