Производственный роман

Мастер, чтобы присоединением к вялому шествию увильнуть от выпавшей на его долю посвященности,пустился бежать длинным, «певучим» шагом. На углу перед ним какой-то незнакомец поднял руку в приветствии. Он тоже поднял в ответ раскрытую ладонь. Но таким образом поприветствованный не сдвинулся с места (в четырех направлениях: вперед к стадиону, назад к электричке, от мастера и к нему); это означало, что незнакомец — знакомый (!) и ждет мастера.

То был Левый Защитник. «Привет, Пепе». — «Здорово, сынок». Они пожали друг другу руки, крепко, по-мужски. Левый Защитник был чрезвычайно церемонным парнем, при рукопожатии его лицо напрягалось, смуглая кожа, можно сказать, празднично сияла. И он всегда всем жал руку. Серьезный человек был, с железной хваткой. (Назначен судья, много матчей у них провел. «Гад». Отмечу, его самого часто спрашивали, зачем он жал руку конкретному товарищу судье. Он просто говорил: «Так надо». [Он — капитан команды. ] Возвращаясь теперь к данному судье, на церемонии перед выбором поля мастер подметил, какое вялое у упомянутого лица рукопожатие. «Как плавленый сыр. У меня, приятель, с руки капало после рукопожатия». А после встречи, когда о судействе сформировалось негативное мнение, мастер особенно взъелся на то, что: «Со мной одних лет, друг мой, а знаете, как разговаривал… так разговаривал, как будто… а ведь одних со мной лет», так вотмастер изобрел адский план. Он послал к судье Левого Защитника, объяснив ему даже, зачем. Это нужно было видеть! «Спасибо», — кивнул Левый Защитник, и железные объятия — клац! — сжались. Судья чуть ли не визжал, извивался, краснел, а они смотрели. «Спасибо товарищу судье». И, что характерно, бутылку с пивом он потом держал в другой руке, первая безжизненно свисала. Но его тогда уже занимало, зачем этомудали пива; он был против, и остальные тоже.)

У Левого Защитника только что родился сын. Отцы горделиво обменивались впечатлениями! В таких случаях защитник громко смеялся, заметно обнажая широкие десны, и хлопал себя по бедру. А один раз они вместе отвозили Комариного Жеребца в больницу. Мастер подбадривал левшу-нападающего. «Ты был прав, старик, прирожденномунападающему нужно было вмешаться!» Да и было, отчего подбадривать: нос его теперь располагался чуть в стороне,как будто был подвешен к правому глазу. Мастер с особым сочувствием следил за перемещениями носа. Это было понятно. Подбадривал, но сохраняя элементы искренности. «Да, несомненно: прирожденный наподдающий. — Он изволил покачивать головой. — Однако, ива, головой-то надо соображать!» Левый Защитник хлопал себя по коленке. Орловский скакун был хорошо навьючен. На нем сидела даже жена Левого Защитника. Когда мастер смотрел из седла в зеркало заднего вида, мерцающие передвижения на дороге были, без сомнения, последним, что удавалось углядеть. А что же удавалось? В основном, это было не что иное, как рожица жены Левого Защитника! «Гм, — сказал он, задумчиво моргнув, — какое хорошее зеркало сегодня! Такое классное изображение у него редко бывает. Мастер — просто кавалер; в этой связи он изволит заявлять, что является типом мужа! Но жена Левого Защитника начала хихикать. Мастер быстро спросил: «Больно?» Комариный Жеребец кивнул — — он стоял перед матчем, опершись локтями о перила, зрители уже собирались, играла запаска, и его то и дело спрашивали: «Петике, выиграете?» — «Не могу делать заявлений для общественности», — шутливо и небрежно отвечал он; все на всех надеялись; взглянув в лицо господину Чучу, слоняющемуся поблизости, ковыряющему жесткую железную трубу, он обнаружил там то же напряжение, что и у себя самого, и мягко произнес: «Чучу, скажи, тебе здесь так же, как и мне, давит?!» — и показал куда-то между сердцем и ложечкой. Господин Чучу тихонько рассмеялся, тихонько.

⁶⁰«Какого хрена, для нас что, уже нет ничего святого?!»

⁶¹«У меня так тяжело на сердце». — «Давай послушаем матушку Джоплин». — «Тебе не кажется, что эта матушкаджоплиниана то же самое, что и проклятая аттиловщина?!» Жестикуляция. «Нечего руками махать. Тоже еще Караян». (??)

⁶²Спустилась тьма. Мастер чувствовал себя как-то «опущенно». Оттуда, снизу, ему казалось, что у тополей напротив нет объема, как будто они вырезаныиз бумаги. У их подножия вытянулась заводская стена, длинно, бело, тихо. Тишина по случаю воскресенья. Надпись на стене была не видна, но он знал, что там написано: а здравствует абочий клас. Затем он увидел на деревьях гигантские метелки. «Кому такие большие понадобились?» — не мог представить он. Болели седалищные мышцы.

По правую руку показался кабак, и он — как будто торопясь успеть еще до прибытия на место — сказал плетущемуся рядом Либеро: «Глянь, как здесь пусто, аж дух захватывает». И даже показал. Либеро в свою очередь кивнул уже в дверях. «Ива».

Они уселись за столик на две персоны, пиво так и пошло, бутылка за бутылкой, как будто отмечалась победа. Он безмолвно сидел; но чтобы никто об этом не спрашивал, иногда что-нибудь говорил. Например: «Кто старше, бобиорр или филеспозито?» Но и это примерно в три присеста. «Пойду я, — сказал он через 1 час, — Митич надо купать». Он уже стоял в пальто, прижимая подбородком, точн., двойным подбородком, накинутый крест-накрест шарф, когда кто-то спросил, не скажет ли мастер, как проверять, хороша ли вода для купания? Он, не дрогнув лицом, продемонстрировал руку, а затем под гром аплодисментов пробрался между стульями и отправился домой.

«Ну, и несет же от тебя кабаком», — мило потянула носом воздух дома Фрау Гитти. «Оставь меня в покое», — сказал он свирепо. (Вот сколько сил успел накопить! Скажу я вам!) Мадам Гитти с пониманием замолчала. Шагнула к мужу, с большим сочувствием и готовностью помочь погладила лоб мужчины. «Знаете, друг мой, это было чересчур. Сюсюканья всякие». В сильной ярости он сгреб номер журнала «НАДЬВИЛАГ» — почему-то жертвой становится всегда он, — затем без слов выбежал из квартиры, сел на улице на холодные перила и уставился оттуда на небо. Затем бесшумно вернулся назад. «Не сердись», — сказал один из них — — «Гиттушка, — сказал он в ходе бесчинств в кухне, подразумевая курицу по-южному, — это не бифштекс!»

⁶³Мастер в унылом состоянии духа сидел на скамейке запасных. Он к ней прирос; во всяком случае, ничто не указывало на то, что он с нее встанет. Матч давно закончился, несколько человек стояли за пивом и ругали весь свет. Грязное весеннее пальто — в эту плохую осень — он подоткнул под себя! Еще никто и никогда не видел его поправляющим под собой пальто! Скамейка запасных! Черт! Как-то раз, уходя от защитника, [107] он бросил взгляд на скамейку, где запасные ели горький хлеб запасных, и вызывающе поблескивающие на солнце желтые тренировочные костюмы, и без того блестящие искусственным волокном трусы — покорили его. А когда ему было разрешено играть в желтоймайке и синихштанах — хорошо ли, плохо ли — он несколько минут радовался как дитя. «В желтом с синим?» — спросил после обеда отец мастера и тонко улыбнулся (зубной камень).

107

Три ангела хранят меня, От головы — один. От ног — другой, А третий душу мою грешную ждет. (Из песенок мастера в районе 16-метровой; во взрывной форме!)

Он смотрел в землю, из руки свисала бутылка пива. Лицо осунулось, кожа обтянула скулы, щеки впали. От этого уголки рта немного опустились. Эта трагичность его красит. (Господин Петер как-то сделал его снимок — и не один! Это был великий день. Он притворно бранил «фотографа с узким объективом», однако тот в самом деле снимал. Фото доставило потом мастеру большую радость [см. снимок на сл. стр.]. «Распятое лицо», — сказал господин Ваша; он любит сильные христианские сравнения.)

Он тряхнул головой, как бы разговаривая сам с собой и как раз себе противореча. (Воробушком — сейчас можно было назвать и его.) «Mehr Licht!» [108] На головокружительные изгибы его кудрявых от природы волос и своевольные образования волосков — подвижные обычно пряди навалилась какая-то тяжесть, трудно определимое нечто, которое нельзя назвать грязью; не то чтобы они были чистыми — спустядве недели об этом не может быть и речи; однако жесткость волосков, печальные секущиеся концы, боязливость слипающихся кудрей, проглядывающее таким образом ухо — «нет ничего более запущенного, друг мой, чем выглядывающая из зарослей волосголая ушная раковина!» — насколько все это неуловимо! Так же как и запутавшийся в волосах ветер — не лохматость, а прикосновение! Нередко случалось, что они с господином Чучу стояли где-нибудь недалеко от яростно развевающегося флажка аута, и, в зависимости от того, зрителями являлись или игроками, он стягивал на себе майку, захватив ее в горсть и немного подтянув вверх, к шее, или поднимал воротник поношенного пальто, и когда они съеживались на завывающем ветру, растянув, можно даже сказать, в оскале, рты, мастер проводил рукой по волосам, затем многозначительно подносил ладонь к глазам, принадлежащие ей пальцы («собственные пальцы, друг мой, собственные пальцы»), оттопырившись, бугрились на ладони, и говорил: «Дует ветер». Вот вам и доказательство.

108

Больше света! (Нем.)

Он ощущал сырость подгнившего сиденья. «Сырость, сырость». Непроизвольно ковыряющаяся рука «отделила» кусочек древесины. Он рассыпался между шевелящимися пальцами. К пальцу прилип «кусочек краски»; он его растер. В это время по бутылке с пивом начала скользить этикетка. Ее тоже долой: 10,5 В° 0,5 л ГОСТ 8761 розничная цена: 5.20. Не пастеризовано. Срок годности: 8 дней.

Ему не хотелось возвращаться к постройкам, но, с другой стороны, надо было. Он не шел, а чуть плелся. Остановился на куче глины, спиной к котлу. Здесь был произведен нижний снимок. (Я, естественно, не хочу устраивать музей, где, возможно, будет закусывать салом музейный смотритель, а жирные руки вытирать о теплые, толстые брюки из фланели, мастера я воспринимаю как человека и воспроизвожу для других во всем несовершенстве и колоссальности; прилагаю усилия, работаю локтями, отступаю, захватываю территории, проявляю бдительность, держусь!

Простите: опять я о себе! Прямо как господин Бабич. [109] На изображении мы видим мастера держащим пиво «Кэбаньаи Светлое», на заднем плане — футбольное поле — «мерзкий прямоугольник!», по правую руку — хорошо знакомая по укрепляющим разминкам гора. Большой Поворот! «Знаете, друг мой, суть укрепляющей разминки в том, чтобы выполняемое задание было как раз тебе не под силу». Не приведи Господь Большому Повороту присниться мастеру во сне. Взгляните на его лицо! Горные вершины спят во тьме ночной… [110] После 90 минут такой разминки он еще был в состоянии блеснуть былым задором! Рядом с ним — разбитый господин Пек.

109

Михай Бабич (1883–1941) — выдающийся венгерский писатель.

110

Перевод М. Ю. Лермонтова.

⁶⁴Ему нужно было позвонить матери, потому что та — вследствие полученного из известного места телефонного звонка нейтрального содержания («Пожалуйста, скажите Петеру, пусть он перезвонит. По возможности, еще сегодня») — начала активно и конкретно беспокоиться за своего сына. Он долго теребил рычаг, рукоятку и диск. И при этом шествие на гору автобусов, кранов, зилов! Пока он таким образом хитрил с порядком цифр, на периферии его взгляда(выражение господина Арманда) появилась женщина. Большие и проницательные глаза мастера поднялись от тускло-черной, пропахшей сигаретами, влажной трубки, и размашистыми, условными жестами он спросил: вы позвонить хотите? Женщина с тихой деликатностью кивнула, как бы не желая мешать, а ведь и линия-то не работала. Затем заработала, и, набрав цифры и ожидая, пока вызванный номер ответит, — «не знаю, друг мой, замечали вы уже, что этомгновение так безответственно!» — сказал: «Ни за что бы не догадался, что вам нужен телефон. Вы так, — в этот момент начались гудки, и он заторопился, — вы так скромно стоите. Здесь. — Лицо женщины осталось непроницаемым. — Знаете, я немного близорук, так что не видел…» На этом месте мать мастера ответила: «Да!» «Это я, погоди секундочку, старушка, — и еще поспешно шепнул женщине: — так что по вашим глазам я прочесть не мог!».

В телефонный разговор с понятным волнением вступил отец. Но тот, кто думает, что мастер был намного спокойней, — ошибается. Он сказал что-то вроде того, что ему хватает своих опасений и никаких семейных опасений ему не нужно. Отец мастера, верный старческой привычке, обиделся, сказав, что это за разговоры, может, лучше им вообще не волноваться: может, так лучше будет? «Дай мать», — сказал он далеко не примирительным тоном. «Да», — сказала мать полным предубеждения, холодным тоном. (Она, без сомнений, слышала предшествовавшую перебранку.) Мастера внезапно переполнило теплое чувство, как после кровотечения из носа. «Тихо, мамуля, ни звука, — ибо он изволил понимать, что мать начнет возражать, — ничего не случилось, вот что я хотел сказать. Целую, целую, целую». — «Счастливо, сын», — сказала мать, и сдержанно, и одновременно смягчившись.