Проклятая квартира (сборник)

Так оно и произошло. Потерял я ее уже за вторым поворотом. Куда могло понести эту ненормальную, да еще в идиотском костюме, абсолютно неизвестно. Оставалось только одно: подняться в квартиру Веры и дожидаться там ее возвращения. Попутно попытаться выяснить, что произошло и происходит, хотя бы с помощью телефона. Ох, Вера, Вера, не живется тебе спокойно! И мне покоя не даешь…

Я запер машину, предварительно еще раз запросив сводку по городу — просто на всякий случай. К счастью, ничего, что могло бы меня «заинтересовать», пока не произошло. По крайней мере не обнаружено женских трупов, не влетела в аварию «Волга» марки ГАЗ-24…

На лестничной площадке постоял несколько минут, прислушиваясь, что происходит в квартире. Тишина абсолютная. И все-таки показалось, что там кто-то есть. Странно, правда, что чувство опасности во мне немного ослабло. Не совсем ушло, а как-то притупилось. Кто бы там ни был — по ту сторону двери, он (или она) сам по себе серьезной угрозы не представлял. Для меня, во всяком случае.

Ключи у меня с собой были. Вера вечно их теряет или забывает где-нибудь. Поэтому, когда примерно четыре раза в году помогаю врезать новый замок, то непременно делаю для себя три дубликата — на всякий случай. Когда мой запас кончается, замок вышибается и ставится новый. Последний раз это произошло меньше месяца назад, так что весь НЗ мы еще не успели израсходовать.

Решил нажать кнопку звонка. Черт его знает, почему. Скорее всего, хотел убедиться в своей излишней мнительности. Или, наоборот, выманить поближе к входной двери того, кто мог быть в квартире, или подтолкнуть его на какие-то действия. Одним словом, не стал отпирать сам. У нас с Верой давным-давно заведено: два длинных, три коротких. Что-то вроде пароля-приветствия. Выудили из какого-то иностранного фильма про шпионов еще в институтские годы, и нам это тогда страшно нравилось. А потом — привыкли. Так до сих пор друг другу в дверь и звоним: «та-а, та-а, та-та-та».

Не знаю чего, собственно говоря, я ждал. Но вовсе не того, что произошло. Послышались какие-то шаркающие шаги, неумелые руки завозились с замком, дверь резко распахнулась. Я увидел высокую и худую фигуру мужчины, который тоже ожидал явно не меня. Фигура слабо ахнула и как-то нелепо взмахнула рукой. Показалось, что блеснуло лезвие, и я пустил в ход газовый баллончик…

Минут через двадцать мой «крестник» со стоном заворочался на диване, куда я его предусмотрительно перетащил после беглого обыска. На преступника, тем более на «крутого мафиози», он явно не тянул. Он открыл глаза, с ужасом покосился на кухонный ножик, лежавший на столе, и очень по-детски спросил меня:

— Вы кто?

— Павел, — ответил я, отнюдь не расположенный к дальнейшим откровениям. Как ни странно, даже этого оказалось достаточно, чтобы он побледнел еще больше и с ужасом прошептал:

— Вера говорила, вы будете сердиться…

Вера говорила! Совершенно правильно. Мне оставалось только узнать, что она затеяла на сей раз, чтобы рассвирепеть всерьез. И не только на нее, кстати, но и на этого безымянного типа, мало того что обнаруженного в ее квартире, так еще и со сквозным огнестрельным ранением. Уж ран я за свою биографию навидался — не счесть, тип определяю сразу, что твой доктор.

Глава четвертая Иннокентий Уваров

Если я каким-то чудом останусь в живых после всей этой заварухи, никогда больше не полезу не в свое дело. Даже если мы с Петенькой будем умирать от голода. Уж лучше от голода, чем от пули или от страха.

Конечно, можно во всем обвинить Ларочку. Это проще всего, и об этом баба Катя мне твердит сто раз на дню. Но мне-то кажется, она невзлюбила мою бывшую жену просто из-за ревности. Пять лет, после маминой смерти, мы с бабой Катей жили вдвоем, она обо мне заботилась, никто мне не был нужен. И вдруг — Лариса. Впрочем, то же самое было бы с любой другой женщиной: характер у Катерины Павловны сложный. Пять лет лагерей, десять — жизни на Кольском полуострове, потом двадцать с лишним хоть и в Москве, зато с профессиональным алкоголиком в качестве мужа.

В лагерь баба Катя угодила по обыкновенной глупости: четырнадцатилетней девчонкой опоздала на работу. Проспала. Нам такое себе представить дико, а тогда в порядке вещей: прогул — пять лет тюрьмы. С последующим поражением в правах. Хорошо жили, а главное — весело.

Потом, когда супруг два раза в месяц — в аванс и в получку — лупил ее смертным боем, моя мама пыталась вмешаться: «Катюша, он же тебя убьет, как ты можешь терпеть?» Баба Катя только усмехалась: «Охрана в лагере не убила, а у благоверного кишка тонка. Да и два раза в месяц — не каждый день. Ништо, выживу. Суку палкой не убьешь». Действительно, выжила, и мужа схоронила, и маму мою в последний путь проводила. Характер, конечно, испортился, но если бы не баба Катя, не знаю, как бы я с Петенькой управился.

А Ларочка вовсе не плохой человек была — легкий. Любила жить легко: чтобы цветы, шампанское, красивые платья. И я не осуждаю ее, наоборот. Разлюбила — и ушла, честно, не обманывая. Спасибо, что Петеньку мне оставила: она молодая, если захочет, родит еще, а у меня, кроме сына, никого больше не будет. Однолюб я, наверное. А если честно, то женщин побаиваюсь: если бы она тогда, в парке, не закричала «Помогите!», я бы к такой красавице близко не подошел. На кой я ей сдался?

Конечно, когда она ушла, мне было тяжело. Но ведь сын у меня остался, работа. И если бы не все эти дурацкие нововведения: конверсия, вхождение в рынок, то-ce, моей зарплаты на все хватало, и жили бы мы с Петенькой припеваючи. Но если шестьдесят тысяч в месяц, да и те не платят — денег нет, а на молоко и хлеб в день около тысячи нужно выложить, поневоле задумаешься, как дальше жить. За мои самодельные будильники-таймеры да транзисторы много не давали, а на что-то более серьезное ни времени, ни сил не было. И так ради пяти — семи тысяч нужно было весь день на Тишинке простоять. В любую погоду. А там всё продают и почти никто не покупает.

А в тот день, помню, у меня вообще ничего не купили. Вечерело, а я все стоял, ждал. На лица давно уже не смотрю — неинтересно. В основном на ноги: кто во что обут. Ботинки о человеке многое могут поведать: о характере, о достатке и об ином прочем.

Вот стою себе, и вдруг передо мной пара шикарных мокасин. Американских. Новехоньких. Я голову поднял. Тут-то он меня окончательно признал. А я его вспомнил.

Мы с Севкой на работу одновременно пришли, в один отдел. Я со своим «красным» дипломом, а он — по протекции какого-то дядюшки, важной шишки в нашем министерстве. Балабон был Севка жуткий, и ни одного задания никогда не мог до конца довести. Зато организовать, достать, «выбить» — равных не было. В конце концов выбрали его в местком, и сделал он там головокружительную карьеру. В итоге перешел в ВЦСПС, и больше мы не встречались.

Севка очень изменился, я бы его первым никогда не узнал. Когда-то был худющий, почти как я, только на голову ниже. Шустрый, вертлявый. Баба Катя, когда его в первый раз увидела, определила, как припечатала: «Шпынь». Так вот этот самый «шпынь» превратился в ухоженного и выхоленного мужика. К тому же хорошо упитанного и одетого «с иголочки». Раньше костюмы его мало занимали.

— Старичок! — завопил он на всю толкучку. — Какого этого самого ты здесь делаешь? Сто лет не виделись, пошли, отпразднуем!

— Не могу, Севка, — попытался я открутиться. — Дома будут беспокоиться, да и с монетами у меня негусто, нужно хоть что-то продать сегодня. Так что извини, в другой раз.

— Монеты, старичок, — это навоз. Сегодня нет, а завтра — воз. Не бери в голову, на выпивку с закусоном у меня хватит. Собирай свои товары народного потребления — и пойдем. Что это ты продаешь? Сам, что ли, сделал? Ну да, ты же все мог соорудить, хоть космический корабль из консервной банки, хоть радиолу из табуретки.