Проклятье музыканта

Снилось мне что-то тревожное: я бежала по узким улочкам, петлявшим вдоль каменных домов, а кто-то крался за мной по пятам. Когда я оглядывалась, каждый раз видела отбрасываемую от ночных фонарей на стены тень – мужскую или женскую, понять было сложно. Самого же преследующего меня человека не видела. За пазухой я прятала Булку. И вдруг в тот момент, когда мне удалось оторваться от погони, кот выскочил из моих рук и скрылся в темноте каменных лабиринтов. Меня захлестнула такая волна холода, будто без одежды меня вытолкнули на пронизывающий ветер. «Булка!» – закричала я, но кот исчез. Или это потерялась я? Я вертела головой по сторонам, не понимая, где оказалась и как отсюда выбраться. Звала кота и захлебывалась в нарастающей панике от ощущения, что потеряла не только кота, но и кого-то очень близкого и родного. Того, кто согревал меня теплом, того, кто наполнял мою жизнь светом. У меня остановилось дыхание от понимания, что теперь мне всегда будет так холодно и темно. И вдруг за моей спиной послышалась тихая музыка, будто некто перебрал гитарные струны, следом раздались шаги, и чья-то ладонь опустилась мне на плечо. Я дернулась всем телом и… проснулась.

Чья-то ладонь лежала на моем плече не во сне, а в реальности. Кто-то сидел на кровати рядом. Я резко села и закричала, и сидящий рядом со мной человек испуганно отпрянул.

– Анна, тише, тише! – раздался знакомый голос, и следом за этим в комнате вспыхнул свет.

– Рауль… – выдохнула я, приложив ладони к груди, где бешено колотилось сердце. – О господи, как ты меня напугал!

– Прости, не думал, что так выйдет, – пробормотал он и виновато улыбнулся. Я пригладила взглядом его взъерошенные черные волосы, поймала уставший, но тем не менее радостный взгляд зеленых глаз, укололась об успевшую отрасти к ночи щетину на подбородке и щеках, улыбнулась в ответ на его улыбку и потянулась с поцелуем к его губам. Рауль ответил на мой поцелуй, обнял, крепко прижимая к себе. Я уткнулась лицом ему во впадинку между ключицами, вдохнула еле уловимый запах одеколона, зажмурилась. Рауль прошептал что-то неразборчивое мне в волосы, сжимая еще крепче. И вдруг в тот момент, когда я затихла в его объятиях, резко опрокинул на кровать, а сам, приподнявшись на руках и крепко обхватив мои ноги своими, оказался надо мной. Наклонился, будто собираясь поцеловать, но, едва коснувшись моих губ, засмеялся и упал рядом со мной на постель.

– Дразнишь, как всегда, – проворчала я.

– Угу.

– Как ты тут оказался?

– Как-как… Вначале на поезде, потом на такси.

– Это понятно. Но ты говорил, что вернешься завтра после обеда.

– Соскучился, – просто и уже без улыбки ответил он, поворачивая ко мне лицо. – Понял, что не смогу уснуть, думая, как ты тут одна. Особенно после этого происшествия. Сказал всем, что меняю билет и возвращаюсь домой ночным поездом. Хосе Мануэль ждал подтверждения от еще одной радиопрограммы, собирался отвести нас утром на запись, но я попросил отпустить меня сегодня. Я и Серхио Эрнандес вернулись сегодня, остальные остались до завтрашнего утра.

Я поняла, что Серхио тоже заторопился к своей семье – жене и маленькому ребенку.

– И ничего мне не сказал.

– Хотел сделать тебе сюрприз. Но не подумал, что напугаю.

– Не напугал бы, если бы… Это не ты ходил в палисаднике час назад?

– Час назад я был еще на вокзале. Кто-то опять к нам забрался? – встревожился Рауль и приподнялся.

– Не знаю, мне так показалось. Булка вел себя очень странно: шипел, выгибал спину.

– Не нравится мне все это, – нахмурился муж. – Проверю, заперта ли калитка. Подозреваю, что мы ее тоже оставили открытой!

– Мы той калиткой не пользуемся давно. В квартиру заходим через подъезд, – заметила я.

Но Рауль уже вышел из спальни. Отсутствовал он недолго, а когда вернулся, с порога сказал:

– Калитка была незапертой. То ли я ее так оставил, когда в последний раз открывал, то ли замок уже такой старый, что не срабатывает. Поменяю его как можно скорей.

– Как все прошло в Мадриде, Рауль?

– Отлично! Завтра расскажу. Ты напиши своим заказчикам, что уходишь в отпуск, – посоветовал муж, подавив зевок. – Менеджер не возражает против того, чтобы ты ехала со мной на гастроли.

– Ой, я думала, ты шутил, когда сказал, что поедем вместе! – обрадовалась я.

– Я тебе об этом уже давно говорю, а ты все в шутку воспринимаешь, – проворчал он. – И так и не сообщила своим заказчикам, да? Пиши, пока тебя не завалили срочными переводами. Послезавтра – первый концерт в Барселоне, если ты еще не забыла. А потом – Мадрид, Малага, Ла Корунья, Сеговия, Бильбао… После небольшой отдых дома. Но если тебя пугает жизнь в отелях и в дороге, то…

– Не пугает! – быстро перебила я его.

* * *

1866 год

Они провели в странствиях почти три месяца, когда Долорес захворала. Не простудой, а заболела каким-то неизвестным недугом, вытягивающим из нее все силы, краски, радость. Из яркой красавицы, полыхающей огнем, она как-то враз превратилась в собственную тень: лицо осунулось, со щек сошел нежный румянец, а из глаз исчез живой блеск. Нет, она не занедужила так тяжко, чтобы не подниматься на ноги, продолжала путь, но Сальвадор видел, что дорога дается Долорес нелегко. Все более короткими становились расстояния между привалами, и все дольше они задерживались в том или ином поселении. Они продолжали зарабатывать игрой и танцем, но движения байлаоре давались уже не с прежней легкостью. Если раньше танец был ее жизнью, то теперь отрабатывала Долорес программу без души, словно механическая кукла. И Сальвадор, глядя на когда-то покорившие его руки, незаметно морщился, улавливая в их поворотах тяжесть и фальшь. Долорес сбивалась в движениях, он спотыкался в игре. Не было в ее танце больше той искры, от которой когда-то в одно мгновение в его сердце заполыхал огонь. Ушла и из его музыки душа. Что случилось с Чиспой [9] ? Беспокойство смешивалось с раздражением, и эта смесь таких противоположных чувств вызывала у него еще большее недовольство: ему не хотелось сердиться на Долорес, но тем не менее нет-нет да мелькала кощунственная мысль, что становится она обузой. Конечно, потом он чувствовал вину и заглаживал ее, не столько перед девушкой, сколько перед собой, ласками и заботой. Долорес видела его настроения, бодрилась, но эта старательность чувствовалась во всем: в выверенных и от этого неестественных движениях, в вымученной улыбке, в грустном взгляде. Ее мать умерла от болезни, которая долго вытягивала из нее жизнь – по каплям, мучительно и бесконечно. Это случилось, когда Долорес было четыре года, но девушка четко помнила те дни, когда мать, обессиленная, лежала на жесткой лавке и натужно хрипела. И теперь каждое ее движение носило след обреченности и страха смерти. Она стыдилась своих мучительных приступов дурноты, скрывала их поначалу от Сальвадора, но затем сдалась, позволила ему бывать с ней в эти моменты. Он обтирал ее взмокшее лицо смоченной в холодной воде ладонью, прижимал к себе и баюкал, как ребенка. Долорес, успокоенная, затихала в его руках, но теперь уже страх удушающей волной накатывал на него, Сальвадора: а что, если его Чиспа и правда угаснет, как и ее мать? К доктору бы ее.

9

Искра (исп.).

– Ты должна что-нибудь съесть, – говорил он, предлагая девушке то деревенский сыр, то свежее молоко, купленное специально для нее на последние деньги. Но Долорес соглашалась съесть лишь немного хлеба.

– Расскажи мне что-нибудь, – просила она его.

– Что? – нехотя откликался Сальвадор. Умение говорить не было его сильной стороной, он привык рассказывать через музыку, но замолчавшая гитара лежала без дела уже много дней, мертвая, словно сухое дерево.

– О себе.

Долорес просила, и Сальвадор вновь, уже в который раз, пересказывал ей свою незамысловатую биографию. Отца он не знал, мать умерла в родах, воспитывал его до шестнадцати лет дед. Он держал небольшую мастерскую по починке обуви и ремеслу обучал внука с раннего возраста: вместо игрушек – деревянные гвозди, сапожные ножи и рашпили, вместо игр на свежем воздухе со сверстниками – приколачивание подметок на старых башмаках в окружении запахов сапожного клея и кожи, вместо разговоров – шум станка. Так и рос Сальвадор в этой мастерской, постепенно овладевая передаваемым ему дедом ремеслом. Может, и жил бы дальше, подбивая каблуки в маленькой душной комнатенке, меняя подметки и растягивая голенища и искренне считая свою жизнь удавшейся, если бы дед через свое увлечение не показал ему окно в совершенно иной мир, не думая, что однажды оно распахнется для его внука дверью.

Когда заканчивался день, дед закрывал ставни и гасил свет, оставляя зажженной лишь одну свечу. Сальвадор садился прямо на пол среди обрезков кожи и в предвкушении затаивал дыхание. Дед отдергивал шторку, за которой на крюке в черном чехле висела гитара, снимал инструмент и присаживался на табурет напротив замершего в ожидании внука. Для него, старого человека, жизнь которого прочно, до последнего дня, замкнулась в стенах маленькой комнатушки, игра на гитаре стала неким путешествием в другой мир. А Сальвадор через музыку, льющуюся из-под пальцев деда, познавал тот мир, которого он не видел в суете вращающихся, словно шлифовальное колесо, однообразных дней. Шум прибоя, пение птиц, шепот листвы, шорох дождя – все это слышалось ему в музыке. Тоска, рвущая душу, надрывный плач и вдруг – взрыв радости, фейерверк эмоций. Страсть, брызжущая из-под натруженных пальцев искрами, нежность, разливающаяся в воздухе певучими трелями, грусть неразделенной любви в тихих переборах, от которой на глаза наворачивались слезы, а сердце, еще не познавшее любовных переживаний, заходилось в лихорадочном ритме. У деда был талант, Сальвадор это понимал и, никогда не говоря об этом вслух, жалел о той судьбе, которую тот выбрал: путь не музыканта, а сапожника. Как можно было запереть талант в этом каменном колодце, наполненном визгом станка, променять гитару на грубые инструменты и дни за днями, складывающимися в года, менять каблуки на изношенных башмаках, растворяя грусть о несбывшемся в суете однообразных дней? Однажды Сальвадор задал этот вопрос деду, но получил на него тот ответ, с которым внутренне не согласился: «Сынок, люди носят сапоги, сапоги изнашиваются, рано или поздно они обращаются к сапожнику, а это значит, что у меня и у тебя, если продолжишь дело, всегда будет хлеб. А много ли заработаешь игрой на гитаре? Сегодня ты ужинаешь, а завтра – нет. А на голодный желудок и не до музыки. Вначале – хлеб, потом – удовольствие». Сальвадор не нашел что сказать, но уже в тот день решил для себя, что выберет другой путь. Вот именно – жизнь-путь, а не сидение у окна изо дня в день с обувным молотком в руках.

Деда не стало через год после того разговора. Сальвадор продал мастерскую, оставив себе в память о деде лишь гитару. Сложил в заплечный мешок нехитрые пожитки и отправился в дорогу. Да, дед оказался прав в том, что зарабатывать музыкой на жизнь непросто, не всегда ему удавалось не то что поужинать, бывали дни, когда он питался одной водой, но эта свобода, этот непознанный мир, который разворачивался перед ним ковром, он не променял бы на стабильный заработок сапожника в душной мастерской.

…Долорес каждый раз слушала его незатейливую историю с таким интересом, будто рассказывал он ей об экзотических странах. Что ее привлекало в этих рассказах, Сальвадор не мог понять, пока в один день она не сказала:

– Ты выбрал сам, за меня – выбрали.

– Ты тоже выбрала, – ответил он, кивнув на расстилающееся перед ними поле, которое, словно шрам, пересекала вытоптанная земляная дорога. Долорес счастливо улыбнулась и прижалась к нему, крепко обняла руками, положила голову ему на плечо.