Проклятие любви

Тейе согласно кивнула. Тиа-ха хлопнула в ладоши, тут же явилась служанка, Тиа-ха отдала приказание, и девушка исчезла.

– Что меня забавляет в наших придворных, так это то, что они бросились заказывать свои изображения в виде маленьких копий твоего супруга. В своем учении он рассказывает им, что Ра в знак особой милости наделил его неповторимым телом, поэтому они требуют, чтобы мастера покрыли стены их домов и гробниц искаженными изображениями их персон. Если подобное уродство дает человеку волшебную благую силу, они хотят иметь ее. Но как же тогда, ради всего святого, боги смогут узнать в таком уродстве смотрителей, управляющих, генералов и военачальников? Я не знаю! Даже оба могущественных визиря подобострастно следуют моде. Каждый хочет снискать расположение фараона. Так было всегда.

– Так ты полагаешь, что все это модное развлечение и оно пройдет?

Служанка Тиа-ха вернулась с блюдом пирожков, и Тейе, вдруг ощутив голод, съела сразу два.

– Ну конечно. – Тиа-ха колебалась с выбором лакомства. – А теперь, с позволения императрицы, я бы хотела сменить тему.

Склонив голову, она бросила проницательный взгляд на Тейе и начала запутанный рассказ о вечеринке на борту ладьи, куда была приглашена накануне вечером. И вскоре Тейе уже смеялась и ела пирожки, на время позабыв о своих страхах.

В разгар сезона ахет, когда река поднималась, а в воздухе повеяло легкой прохладой, Тейе разрешилась от бремени девочкой. Роды были тяжелыми. Ей удалось скрыть страх за свою жизнь, который увеличивался соразмерно тому, как распухало ее тело. Она понимала, что в бросаемых на нее исподтишка взглядах придворных таится ожидание кары за ее нарочитое пренебрежение запретами. Презрев неодобрение фараона, Тейе повсюду расставила в своих покоях статуи Таурт, богини материнства, а когда роды начались, вызвала в опочивальню магов с амулетами и заклинаниями. Их голоса и ее стоны были единственными звуками в переполненной комнате, потому что те немногие придворные, которым была оказана честь присутствовать при царственных родах, выжидающе помалкивали. Беззащитная и измученная болью, Тейе чувствовала их враждебность. Они в молчании встретили сообщение о рождении ребенка, зрители вышли один за другим в таком же обличительном безмолвии. Аменхотеп гордо прижал ребенка к своей хилой груди.

– Сестра-дочка, – сказал он, глядя в крошечное, спящее личико, – ты, кроме всего прочего, являешь собой доказательство того, что мой поступок богоугоден. Я назову тебя Бекетатон – Служанка Атона. А ты, Тейе, ты самая любимая великая госпожа. Страхи твои были беспочвенны.

Тейе опустила веки, чувствуя, будто на них давит тяжесть всех прожитых лет. У ложа стоял ее муж, расплывающаяся, сутулая фигура, большой парик свободно спадал на костлявые плечи. Она пробормотала что-то, сил для ясного ответа у нее не было. Какое-то мимолетное ощущение вторглось в ее сознание, и, хотя сон уже подкрадывался к ней, она не впускала его, пытаясь поймать мелькнувшую мысль. Она слышала, как Аменхотеп передал ребенка кормилице и, мягко ступая, пошел к двери. Она чувствовала, что ко лбу прикоснулся врачеватель. Дверь открылась, голос Эйе что-то спросил, дверь закрылась. Было что-то, связанное с ребенком, прижатым к груди супруга. Нет, не с ребенком, с самой грудью. Пектораль. Электрум, без драгоценных камней, только цепь тонкого плетения, на которой висело… Яркая вспышка предчувствия пронзила дремоту. Висело изображение Атона, символ Ра-Харахти, но оно было неправильным. Где соколиноголовый бог? Остался только диск, окруженный царственным уреем и солнечными лучами с руками на концах. С шеи Атона свисали анхи. Я должна сказать Эйе, – смутно подумала она. – Что это может значить? Вопрос остался без ответа, она уснула.

11

Следующий год на первый взгляд казался совершенно благополучным. В детских гарема подрастали дети. Через несколько недель после Тейе Нефертити тоже родила девочку, и Аменхотеп назвал ее Мекетатон – Под защитой Атона. Казалось, его не беспокоило то, что он до сих пор не произвел на свет ни одного царственного сына. Нефертити быстро поправлялась: сознание того, что у Тейе тоже родилась девочка, а значит, безрассудной схватки за право наследования трона не случится, благотворно повлияло на ее скорейшее выздоровление. Но здоровье Тейе восстанавливалось медленно, все недели половодья она отдыхала, наслаждаясь покоем и безмятежностью, занимаясь лишь самыми неотложными делами. Может быть, поэтому она любила малышку Бекетатон больше всех остальных своих детей, кроме первенца, Тутмоса. Любовь, которую она питала к Аменхотепу, когда он был ребенком, была вызвана страстным, неистовым желанием уберечь его от смертельной опасности, но, с нежностью наблюдая, как растет маленькая дочь, она чувствовала, что ее силы тоже растут, чувствовала, что все больше и больше по-настоящему привязывается к ней. Она не вглядывалась в ее будущее, не прочила ее в супруги своему сыну Сменхаре. Ей было достаточно настоящего, когда маленький теплый комочек рядом с ней просто тихо посапывал во сне.

Самому Сменхаре скоро должно было исполниться четыре года. Характер у малыша был спокойный, хотя иногда у него случались приступы говорливости; он был грациозен от природы, как и его покойный брат Тутмос. Для него уже началось учение в гареме, под неустанным взглядом Хайи. Такой поворот в жизни вовсе не обрадовал мальчика, потому что теперь их разлучили с Мериатон, – ей было всего два, и она была еще слишком мала. Миниатюрная, похожая на куклу, с серыми глазами Нефертити и орлиным носом отца, она была создана для колышущихся тончайших нарядов, украшений, лент и ароматных масел. Она часто стояла за дверью классной комнаты, где Сменхара вместе с детьми управителей фараона бубнил свои уроки, ее серые глаза с глубокомысленным терпением были прикованы к двери, она не обращала внимания на вздохи топтавшихся рядом нянек. Когда она слышала молитву Амону и краткое песнопение Атону, знаменовавшие окончание занятий и скорое появление Сменхары, ее хрупкое тельце напрягалось в предвкушении встречи. Расталкивая возбужденную ораву вопящих мальчишек, он подбегал к ней, и она вручала ему свой подарок, цветок, черепок или блестящего засушенного скарабея, – и он невозмутимо принимал это неоспоримое доказательство истинного чувства. Жаркие послеполуденные часы обычно не располагали к долгим разговорам, и в безмолвном единении они сразу же принимались играть в какую-нибудь только им двоим понятную игру.

Нефертити была довольна тем, что между детьми царит такое взаимопонимание, усматривая в этом основу для будущих переговоров, но Тейе лишь выслушивала ежедневные отчеты учителей и нянек и молча брала их на заметку. Любовь и династические соображения – суть совершенно разные понятия. Сама Тейе в этот год парила на самой вершине власти, уверенная в нескончаемой любви Аменхотепа. Казалось, ревность Нефертити почти угасла, превратившись в зловеще тлеющий огонек, ослабленная не только тем, что они обе произвели на свет девочек, но также и вернувшимся мужским бессилием фараона. Если он не способен предаваться любви с ней, то не мог спать и с Тейе, о чем сообщали ее осведомители. Невидимое пламя религиозной страсти – вот тот огонь, который сжигал фараона без остатка.

Аменхотеп часто бродил по своему все еще недостроенному храму, наблюдая, как его мастера высекают имя Атона, заключенное в картуши правящего монарха под новым символом, который он придумал для него. Глубоко за полночь он молился в своей ярко освещенной опочивальне, стоя перед жертвенником Атона с золотыми курильницами в руках, в гофрированном женском одеянии, которое он теперь стал носить. Вещая перед толпой, заполнявшей залу для приемов во время проповедей учения, он часто переходил на крик, его пронзительный голос становился высоким и тонким. Когда он, сидя на троне, подавался вперед, на его набегающем складками на окрашенные хной ступни одеянии проступали пятна трудового пота. После проповеди он обычно удалялся в опочивальню, без сил валился на ложе и погружался в глубокий сон. Его слушатели тем временем расходились: одни спешили заняться более приятными делами, другие – их с каждым разом становилось все больше – медленно перемещались на главный двор или в сад, затевая горячие споры. За кажущейся неизменностью пышной царственной рутины текла невидимая жизнь дворца, наполненная бесчисленными мелкими распрями, центром которых был сам фараон, шествовавший в окружении своих мартышек, – разряженная движущаяся копия гротескных изображений, которыми теперь были изукрашены стены Малкатты. Поскольку атмосфера при дворе сделалась тяжелой, Тейе находила отдушину в пространной переписке с иноземцами, которой, казалось, не будет конца, и проводила большую часть времени с придворными, которые знали ее первого мужа.

Однажды Тейе в сопровождении слуг и телохранителей шла по дороге, ведущей от погребального храма Аменхотепа Третьего в Малкатту. Она совершила жертвоприношения своему покойному супругу, принеся цветы и пищу к подножию его изваяния и шепча молитвы о благополучии его ка. Это был обряд, который она любила исполнять, потому что, когда двери святилища закрывались за ней, она переносилась на много лет назад. Насмешливая и необузданная натура Аменхотепа, казалось, заполняла собой огромное пространство между колоннами, принося ей чувство защищенности. В обществе сына, в его объятиях, она всегда испытывала тревогу, она страшилась будущего наказания, которое может настигнуть ее, несмотря на божественность, и иногда очень скучала по бурным, но таким легким отношениям, которые были у нее с его отцом. Слабый отзвук их продолжал жить здесь, в храме, построенном для его почитания, и Тейе понемногу черпала из этого источника. Она была слишком умна, чтобы потакать своим прихотям, предаваясь тоске по тому, что давно прошло, но, тем не менее, не могла отказать себе в маленьком удовольствии.

Со своей свитой она добралась до развилки, где по дороге тек многолюдный поток просителей к храму сына Хапу. Уже в густой тени храма она вдруг услышала чьи-то громкие проклятия и злые мужские голоса. Заинтересовавшись, она подняла занавеси паланкина и приказала носильщикам остановиться. Она уже собиралась послать кого-нибудь из свиты разузнать, что там происходит, как вдруг наступила тишина; потом тишину пронзил душераздирающий вопль, и перед кавалькадой внезапно появился человек. Завидев царскую свиту на безлюдной дороге, он застыл с полными ужаса глазами, потом, опомнившись, бросился бежать. Тейе кивнула начальнику стражи, и тот, взяв с собой еще нескольких стражников, кинулся вслед за беглецом, завернувшим за угол храма. От пыльной дороги веяло жаром, носильщики передавали друг другу кувшин с водой. Солдаты, оставшиеся позади, тревожно переминались с ноги на ногу; наконец вернулись стражники, они крепко держали беглеца. Сзади несли второго человека, и по тому, как обмякло его тело, и безвольно болталась голова, Тейе издали распознала, что человек мертв. Когда она сошла с носилок, солдаты сомкнулись вокруг нее, а слуги раскинули над ней балдахин. Тейе смотрела, как тело опустили на землю.

– Императрица, он умер совсем недавно, – сказал капитан. – Кровь еще не свернулась.

Тейе взглянула на разбитую голову, бритый череп, измазанный запекшейся кровью, разбитые губы, кровоподтеки на шее. Она отвела взгляд. Беглец, вспотевший и запыхавшийся, был тоже сильно избит. Его белое платье висело клочьями, но кровь, забрызгавшая его руки и размазанная по щеке, была чужая. Увидев, что императрица смотрит на него, он, что-то выкрикнув, попытался высвободить руки из крепкого захвата солдат, чтобы распластаться перед ней. Тогда Тейе и заметила его наплечные повязки, украшенные глифами Атона. Вздрогнув, она посмотрела на труп. На его наплечных повязках было выгравировано двойное перо Амона.