Проклятие визиря. Мария Кантемир

Толстой взял нож для разрезания бумаги со стола Петра, резко вскрыл пакет. Там оказались два свёрнутых толстых листа бумаги, тоже серой и неровной.

— Читай, — коротко приказал царь.

И Пётр Андреевич начал читать, но с первых же строк стал спотыкаться и изумлённо поднимать седые брови.

— Чти чётко, — мрачно приказал Пётр.

Едва-едва доковылял Толстой до конца этого странного доноса.

А что это донос, выяснилось с первых же строк.

Гладко и свободно составлен был, чувствовалась опытная в бумажных делах рука и светлый ум, способный составить такое нелёгкое послание...

И сообщалось в доносе ни больше ни меньше, как о том, что жена Петра, императрица Екатерина Первая, находится в давней связи со своим камергером, Вильямом Монсом, спит с ним давно, ещё с шестнадцатого года, но особую опасность доносчик чуял в том, что зреет заговор против Петра, что договорились они, Монс и Екатерина, извести императора, а самим сесть на престол и править страной вместо самого великого императора.

В первый момент Пётр даже рассмеялся: что за нелепость! Чтобы Екатерина устроила заговор — да она никогда в государственные дела не вмешивалась, ума её не хватало на это, могла только размениваться на бабские сплетни да пересуды.

И оборвал смех: что, если и правда обманывает его Катеринушка с этим пригожим Монсом?

Вспомнилось, что вся семейка Монсов была не слишком-то строга в морали.

Иоганн Монс был поставщиком двора: Пётр заключил с ним крайне выгодный для него контракт на поставку товаров для армии.

И хоть было сукно для мундиров гнилое, а провиант подмочен и бракован, но Пётр закрывал глаза на проделки Монса-старшего, и всё потому, что дочка его, быстроглазая белокурая Анна, стала любимицей царя и он даже подумывал на ней жениться.

Вертлявая, свободная в суждениях и манерах, она не задумалась стать его любовницей, но каждое их свидание заканчивалось каким-нибудь прошением — то требовалось устроить сестру — Матрёну Балк — на высокооплачиваемый пост статс-дамы при дворе, то брату Вильяму надо было определить высокую и доходную должность.

Пётр слепо доверял Анне, мечтал о каждой проведённой с ней ночи, пока не узнал, что помимо него, Петра, у неё ещё несколько любовников и главный кандидат на брак вовсе не он, царь и государь России, а австрийский посол в Петербурге Кенингсек.

И выплыло это случайно: посол едва не утонул, а его размокшую сумку с письмами случайно доставили царю вместе с другими вещами, спасёнными от наводнения.

Разбирая письма посла, и обнаружил Пётр записочки Анны, писавшей Кенингсеку о своей любви и насмехавшейся над молодым Петром, слепым и глухим.

Уже потом узнал он, что Анна много нажилась на своих привилегиях, выпрашивая у Петра то одну, то другую должность для своих друзей и поклонников и получая от них крупные «дачи».

Он разорвал с ней все отношения, но пощадил: Анна спокойно вышла замуж за Кенингсека и уехала с ним в Саксонию.

Но семья её осталась в Петербурге, и, несмотря на измену Анны, Пётр хранил ей долгое время верность и любил её. И благоволил к её родственникам. Матрёна давно уже состояла в штате Екатерины, была главной статс-дамой при дворе, а Вильям Монс получил чин камергера и тоже состоял в штате Екатерины...

Вскоре Матрёна вышла замуж за генерала Балка, и её влияние на Екатерину было прочным и внушительным.

И вот, как говорится, всё тайное когда-нибудь да становится явным.

Пётр рассматривал письмо, не беря его в руки, видел чёткие буквы, но губы и руки его дрожали — он был не в силах поверить, что его верный друг, сподвижница и помощница, мать его двух дочерей могла так обманывать его.

И это в то время, когда сам он терзался раскаянием от измены ей с Марией, когда и короновал Екатерину, чтобы загладить свою вину перед ней...

— Что ж, тебе, Пётр Андреевич, и карты в руки, — спокойно сказал Пётр, — ты у нас Тайная канцелярия, проверь, чтобы всё было по совести, допроси сперва доносчика, свидетелей, а уж потом и подумаем, что да как...

И Толстой взялся за работу...

А вечером, на очередном куртаге [31] , где собрался весь двор Петра и весь двор Екатерины, Пётр внимательно присмотрелся к Монсу.

31

Куртаг — приём, приёмный день в царском дворце.

Раньше он и не замечал его, недосуг было, а тут всё внимание царя было сосредоточено на этом ловком малом.

И как же отличался Монс от его приближённых! Петра окружали люди в тёмных одеждах, царедворцы без знаков отличия, лишь у иных блестели ленты и звёзды, да и сам Пётр подавал в этом пример своим простым мундиром, кое-где и заштопанным рукой самой Екатерины.

И люди его были под стать ему — тяжело и неловко ворочался их язык, блистали они только делами, нужными ему, Петру, а не речами да комплиментами.

Вильям Монс был красив пленительной томной красотой молодости, был завит, и локоны его белокурых кудрей спускались до самых плеч. Вся его фигура дышала изнеженностью и чувственностью — всегда одетый с иголочки, подтянутый и стройный.

Раззолоченный камзол не скрывал его статное сложение, в танцах не было ему равных, а уж своими объяснениями в любви он давно покорил весь Петербург.

Каждая дама, знатная и богатая, ловила его взгляд, а если удостаивалась любовной записочки, то на следующий день все слова этой записочки много раз восхищали и вызывали зависть во всех петербургских салонах и гостиных.

Монс не умел писать по-русски, но латинскими буквами передавал русские слова, и скоро все его изящные выражения вроде «Сердце моё, словно воск под свечой, так и горит от любовного томления» стали достоянием всех великосветских дам.

Никто не умел выражаться так страстно и с таким изяществом, как Монс.

И Пётр видел, как тянутся к этому лощёному щёголю взгляды всех сидящих дам, как следят они восторженными глазами за его ладной и раззолоченной фигурой, когда он скользит между столами, склоняясь то к одной, то к другой даме.

Увидел Пётр, как томно склонился он и к Екатерине и как она вся вспыхнула, словно заранее предвкушая таинства любовной постели, которым будет предшествовать поэтическое вступление, такие изящные комплименты, какие никогда не говорил ей Пётр, да и никто из придворных не смог бы сказать.

А Монс хорошо знал европейскую литературу, в моде был теперь свежий, изысканный, сентиментальный слог, который не проник ещё в среду великосветского русского общества...

«Да, она могла склониться перед его лощёностью и щегольством», — горько констатировал Пётр.