Проклятое дитя

Раздались громовые крики, от которых задрожали стены:

— Да здравствует герцог! Да здравствует дом д'Эрувилей!

Слуги принесли факелы, чтобы осветить зал. Эти крики, этот яркий свет, впечатление от отцовской речи и пережитые в тот день волнения совсем ошеломили юношу, он рухнул в кресло, оставив свою тонкую, как у женщины, руку в большой руке отца. Герцог знаком подозвал лейтенанта своего отряда и сказал ему:

— Ну вот, барон д'Артаньон, я рад, что утрата моя не оказалась незаменимой. Подойдите, познакомьтесь с моим сыном,

Но вдруг отец почувствовал, что рука сына похолодела в его руке, взглянул на герцога де Ниврона и, подумав, что он умер, испустил вопль ужаса, напугавший всех собравшихся.

Бовулуар взбежал на помост, поднял юношу на руки и унес, сказав своему господину:

— Вы убили сына. Надо было подготовить его к этой церемонии,

— Но если он такой, у него, значит, не может быть детей! — воскликнул герцог, проследовав за Бовулуаром в парадную опочивальню, где лекарь уложил молодого наследника в постель.

— Ну как, лекарь? — с тревогой спросил отец.

— Ничего, все пройдет, — ответил Бовулуар, указывая своему господину на Этьена, уже ожившего от сердечного лекарства, которое врач накапал для него на кусочек сахару, вещества нового и драгоценного, продававшегося в аптеках на вес золота.

— На, возьми, старый плут, — сказал герцог, протягивая Бовулуару свой кошелек. — Да, смотри ходи за моим сыном, как за наследным принцем! Если он умрет по твоей вине, я тебя сожгу на костре.

— Вот что... Будьте помягче, а не то герцог де Ниврон умрет по вашей вине, — резко сказал врач. — Оставьте его, он сейчас уснет.

— Спокойной ночи, любовь моя! — тихо промолвил старик, целуя сына в лоб.

— Спокойной ночи, отец, — ответил юноша, и при этих словах герцог вздрогнул, ибо Этьен впервые назвал его отцом.

Герцог взял Бовулуара под руку, увел в соседний покой и, втолкнув в амбразуру окна, сказал:

— Ну-ка, старый костоправ, посчитаемся!

В ответ на эту угрозу, которая была любимой шуточкой герцога, врач улыбнулся, — он уже давно не занимался костоправством.

— Ты ведь знаешь, — продолжал герцог, — я тебе зла не желаю. Ты два раза принимал ребенка у моей жены, ты вылечил моего сына Максимильяна от тяжкого недуга, и, кроме того, ты состоишь при моем дворе. Максимильян, бедное мое дитя! Я отомщу за него. Уж я разыщу того, кто его убил! Но все будущее славного рода д'Эрувилей в твоих руках, лекарь. Я хочу женить Этьена, и немедля. Только ты один можешь знать, хватит ли у этого недоноска силы произвести на свет маленьких д'Эрувилей... Понял, Бовулуар? Ну, как ты думаешь?

— Его жизнь на берегу моря была так чиста и целомудренна, что здоровье у него окрепло, а живи он в вашем мире, ему бы несдобровать. Но Этьен юноша очень чувствительный, тело его — покорный слуга души. Монсеньер, он должен сам выбрать себе жену, а не по вашему повелению, и все тогда пойдет согласно природе человеческой. Он будет любить простодушно и, повинуясь сердечному влечению, сделает то, что вы требуете от него ради вашего имени. Дайте ему в жены знатную разряженную дылду, — он убежит и спрячется в своих пещерах. Скажу более: его может убить не только сильный и внезапный страх, но избыток счастья тоже оказался бы гибельным для него. Во избежание такой беды, по-моему, лучше всего предоставить Этьену самому, по своему желанию и выбору, найти себе подругу. Послушайтесь меня, монсеньер. Хотя вы большой и могущественный человек, но в таких делах вы ничего не понимаете. Лучше окажите мне неограниченное доверие, и у вас будет внук.

— Добейся любым колдовством, чтоб у меня был внук, и я сделаю тебя дворянином. Хоть это и трудно, старый плут, но ты станешь бароном Форкалье. Все пусти в ход — огонь и воду, черную и белую магию, молебны в церкви и свистопляску на шабаше, только добейся, чтоб у меня было мужское потомство — и благо тебе будет!

— Беда только, что вы сами способны устроить шабаш, и ваше колдовство может все испортить. Я вас хорошо знаю: вам ведь вынь да положь потомство мужского пола, подай немедленно. Вы завтра же вздумаете определить, в каких условиях должны у вас появиться внуки, и будете мучить сына.

— Боже меня упаси!

— Ну так вот, отправляйтесь к королевскому двору. Из-за смерти маршала и освобождения короля от опеки там, верно, идет ужасная кутерьма. У вас там, конечно, найдутся дела, — ну хотя бы добивайтесь получения обещанного вам маршальского жезла. А мне предоставьте руководить монсеньером Этьеном. Но дайте слово дворянина, что вы ни в чем решительно препятствовать мне не будете.

В знак полного своего согласия герцог ударил с Бовулуаром по рукам и удалился в свои покои.

Когда дни высокопоставленного и могущественного старика вельможи сочтены, врач становится важной особой в его доме. Не следует поэтому удивляться, что Бовулуар запросто обращался с герцогом д'Эрувилем. Помимо уз побочного родства, которыми женитьба связала лекаря с его господином и которые шли ему на пользу, герцог так часто на опыте убеждался в здравом смысле ученого лекаря, что сделал его своим любимым советником. Бовулуар занял при нем такое же положение, как Койктье [15] при Людовике XI. Но как бы высоко герцог ни ценил его познания, врач не мог оказывать на губернатора Нормандии, в котором не угасала свирепость вожака религиозных войн, такое же влияние, как весь уклад феодализма. Лекарь догадывался, что в душе герцога предрассудки дворянина борются с чувствами отца. Бовулуар, будучи действительно крупным врачом, понял, что при столь тонкой душевной организации, как у Этьена, женитьба должна быть следствием постепенного развития сладостного влечения, которое сообщит ему новые силы, вдохнув в него любовный пламень. Как он и говорил герцогу, навязать Этьену нелюбимую жену — значило убить его. В особенности следовало остерегаться того, чтоб этот юный отшельник, ничего не знавший о тайнах брака, стал их бояться и чтоб ему было известно, чего хочет от него отец. Этьен, безвестный поэт, допускал только благородную и красивую любовь, как у Петрарки к Лауре, как у Данте к Беатриче. Подобно покойной своей матери, он весь был — чистая любовь, весь — светлая душа; надо было дать ему возможность полюбить, ждать этого события, а не предписывать его. От приказа иссякли бы в нем источники жизни.

15

Койктье— придворный врач Людовика XI, имевший на него большое влияние.

Мэтр Антуан Бовулуар был отцом, у него имелась дочь, воспитанная почти в тех же условиях, что и сам Этьен, будто ее готовили в жены ему. Так трудно было предвидеть события, которые юношу, предназначавшегося для сана кардинала, сделали вдруг признанным наследником герцога, главой рода д'Эрувилей, что Бовулуар никогда не задумывался над сходством судьбы Этьена и Габриеллы. Мысль эта внезапно пришла лекарю в голову, и ее подсказала ему скорее преданность этим двум юным созданиям, нежели честолюбие. Несмотря на все его искусство акушера, жена Бовулуара умерла в родах, оставив после себя дочь, девочку такого слабого здоровья, что, казалось, мать передала ей зачатки смерти. Бовулуар любил Габриеллу, как любят все старики отцы единственное свое дитя. Его врачебные познания и неустанные заботы искусственно поддерживали жизнь в этой хрупкой девочке, которую он лелеял, как садовод лелеет чужеземный цветок. Она росла вдали от посторонних глаз, в его имении Форкалье, и от бедствий того времени ее защищала всеобщая благожелательность к ее отцу, ибо каждый должен был поставить свечу за лекаря Бовулуара, и к тому же могущество его научных познаний внушало всем нечто вроде почтительного страха. С тех пор как он вступил на службу д'Эрувиля, возросла неприкосновенность, которой он пользовался в провинции: положение приближенного при особе грозного наместника избавило его от преследований врагов; но, поселившись в замке, он благоразумно поостерегся привезти с собой Габриеллу, тепличный цветок, который он тайком растил в Форкалье, владении более примечательном прекрасными землями, чем жилым домом; лекарь рассчитывал, что благодаря этому имению ему удастся устроить судьбу дочери сообразно своим планам. Пообещав старому герцогу потомство от Этьена и взяв с него слово ни в чем ему, Бовулуару, не мешать, он вдруг вспомнил о Габриелле, кроткой девочке, мать которой была позабыта герцогом так же, как позабыл этот деспот своего сына Этьена. Бовулуар дождался его отъезда и лишь тогда принялся осуществлять свои планы, ибо предвидел, что, знай о них герцог, громадные трудности, стоявшие на пути к успеху, стали бы непреодолимыми.

Дом Бовулуара, обращенный фасадом на юг, стоял на склоне одного из холмов, окружающих нормандские долины; с севера его прикрывал густой лес; высокий забор и живые изгороди, окаймленные глубокими рвами, представляли собою неприступную ограду. Сад, разбитый на пологом скате, спускался к реке, орошавшей поемные луга на низменном берегу, а на высоком берегу уступ, укрепленный двумя рядами деревьев, был как бы естественной пристанью. На этом уступе, вдоль излучины реки, извивалась в тени густых ив, буков и дубов скрытая от глаз дорожка, похожая на лесную тропинку. От дома и вплоть до берега шли густые заросли растений, свойственных этим плодородным краям, и прекрасные их массивы, подобные коврам чудесной раскраски, были окаймлены рядами деревьев редких пород; в одном месте нежные тона серебристой ели красиво выделялись на темной зелени ольхи, а в другом — перед купой старых дубов тянулся к небу острой верхушкой стройный пирамидальный тополь; подальше плакучие ивы склоняли свои ветви с бледной листвой меж округлых крон ореховых деревьев. Эта густолиственная древесная кайма позволяла в самые знойные часы дня дойти до реки, не боясь палящих лучей солнца. С фасада, перед которым желтой полосой тянулась посыпанная песком площадка, комнатам давала тень деревянная галерея, окутанная плащом из вьющихся растений, которые в мае месяце закидывали свои цветы до окон второго этажа. Сад был не так уж велик, но казался огромным благодаря умелому расположению рассекавших его аллей, и виды, открывавшиеся из верхней его части, гармонически сочетались с широкими просторами на другом, низменном берегу, который взгляду ничто не мешало обозревать свободно. По безотчетной прихоти мысли Габриелла могла то укрыться в уединенном уголке и не видеть ничего, кроме густой травы да синевы небес меж верхушками деревьев, или же, поднявшись вверх по аллее, любоваться богатой панорамой, следить за оттенками растительности на гряде холмов, от ярко-зеленых на первом плане до нежно-дымчатых на горизонте, сливавшихся с голубым океаном воздуха и с проплывавшими в небе белыми горами облаков.

Габриелла жила, окруженная заботами старухи бабушки и своей кормилицы, и выходила из скромного отцовского дома только в приходскую церковь, колокольня которой виднелась на вершине холма, да и то в церковь ее всегда сопровождали бабушка, кормилица и отцовский слуга. Так достигла она семнадцати лет, пребывая в сладостном неведении жизни, которое девушкам нетрудно было хранить в те времена, когда книги были редкостью и образованные женщины представляли собою явление необычайное. Уклад в доме Бовулуара напоминал монастырский, только свободы было больше, да не было обязательных молитв; Габриелла жила спокойно под надзором благочестивой старушки и под покровительством отца, единственного мужчины, которого она видела. Она росла с колыбели в уединении, и Бовулуар тщательно его оберегал. Такому слабенькому ребенку был необходим покой и тишина. Заботливый уход близких и чистый морской воздух оказывали благотворное действие, и, достигнув юношеского возраста, хрупкая девочка окрепла. Однако столь сведущий врач, как Бовулуар, не мог обманываться, видя, как личико Габриеллы, пленительное перламутровой белизной, то бледнеет, то заливается краской, то все темнеет под влиянием волнующих ее чувств. Долгий опыт говорил ему, что все это — безошибочные признаки телесной слабости и силы души; кроме того, небесная красота Габриеллы заставляла его опасаться посягательств на нее, весьма обычных во времена насилий и мятежей. Словом, у любящего отца было множество оснований усиливать мрак тайны и уединения вокруг своей дочери, крайняя чувствительность которой его пугала: картина буйных страстей, грабежа, вооруженного нападения нанесла бы ей смертельную душевную рану. Хотя и редко случалось, что Габриелла давала повод пожурить ее, но достаточно было одного укоризненного слова, чтобы привести ее в жестокое смятение; она не могла забыть упрека и, затаив обиду в глубине сердца, погружалась в грустную задумчивость, уходила куда-нибудь поплакать и плакала долго. Итак, духовное развитие Габриеллы требовало не меньше забот, чем ее физическое развитие. Старому лекарю пришлось отказаться от волшебных сказок, которые так любят слушать дети, — они слишком волновали впечатлительную девочку. И вот старик, умудренный долгим жизненным опытом, старался развить у своей дочери телесные силы, чтобы ослабить удары, которые наносила им слишком чувствительная душа.