Пропавшие без вести
Шрифт:
Рабочие кухни бросились врассыпную, лишь бы не быть свидетелями. Повара шарахнулись за котлы. Пока немец поднялся на ноги, седобородый выбросил из магазина винтовки обойму, ловко вынул затвор и протянул винтовку солдату.
— На! Пошли теперь цу комендант цузаммен! Рапорт махен! — сказал пленный. — Идем, идем, жалуйся, гад! Нах фронт вирст геен?!.
Немец вдруг умоляюще и растерянно забормотал:
— Bitte… Isch werde nischt schlagen, niemals… Nischt gehen zu Kornmendant. Isch werde nischt… Bitte… isch werde nischt niemals! [48]
48
Пожалуйста…
Солдат уговаривал почти со слезами. Ему, солдату, у которого пленный отнял и разрядил винтовку, грозила за разгильдяйство — отправка на фронт, а пленному — подвеска за руки на столбе и плети, тюрьма и под конец, верней всего, виселица. Но не сдавался пленный, а солдат умолял…
— Отдай ему, Муравьев! Видишь, он говорит — никогда не будет. Ну его к черту, отдай да уматывай! — издали подсказал седобородому переводчик кухни.
Но тот не сдавался:
— Рихтиг? Ду вирст шляген нихт? [49] — не слушая переводчика, добивался он от ефрейтора.
49
Верно? Не будешь бить?
— Ja, rischtig! [50] — Солдат дважды ударил себя в грудь кулаком.
— Ну, смотри, сукин сын!.. На, возьми свои цацки.
Он отдал солдату затвор и обойму. Тот выхватил их, без кровинки в лице, отвернулся к стене и дрожащими руками судорожно засовывал в магазин винтовки обойму, клацнул затвором.
— Уматывай, батя, хлопнет! Хоронись за котлы! — Иван дернул седобородого за рукав, стараясь заслонить его от солдата, но тот лишь упрямо повел плечами. При этом Иван увидал, что у него совсем-совсем молодые, веселые, озорные глаза.
50
Да, верно! (Вся речь ефрейтора отличается саксонским акцентом, в котором «х» (ch) заменяется звуком «ш» (sch).
— Муравьев! Схоронись! — крикнул кто-то еще из пленных.
— Идите вы лучше сами на случай к сторонке! — посоветовал тот.
Немец повернулся, сжимая винтовку. На лице его были злость и растерянность, может быть, стыд.
Рабочие замерли, ожидая короткой расправы. Иван попятился…
— Арбайтер? [51] — спокойно-спокойно спросил Муравьев, глядя солдату в глаза.
— Ja… Arbeiter… — пробормотал немец. — Und bist du ausch? [52]
51
Рабочий?
52
Да. Рабочий. И ты тоже?
— Тишлер, брат, тишлер, [53] — Муравьев похлопал себя по груди. — А ты, я вижу, виль нихт нах фронт фарен. Так ты и веди себя с русским солдатом как человек!.. Русиш зольдат ист хунгриг — голодный! Так ты смотри! Сказал — «нимальс шлаген», так чтобы уж рихтиг!
— Ja, rischtig! Niemals! — подтвердил солдат уже дружелюбно. — Rauschen? [54] — сказал он и протянул сигаретку.
— Покурить?.. Ну, давай уж на мировую! — Муравьев затянулся раз, два. — Видерзейен! — сказал он солдату, возвращаясь к столу рубить
брюкву. — Хочешь, на, потяни, — обратился он к Балашову, угощая его полученной сигареткой.53
Столяр.
54
Да, правда! Никогда!.. Покурить?
— Ты, батя, лихой, не спорю. Да так ведь на всех беду можно накликать! — строго сказал переводчик, скользнув мимо их стола.
Иван заметил в руке у него буханочку хлеба, которую переводчик осторожно сунул ефрейтору.
— А ты, переводчик, дурак, — досадливо возразил Муравьев, когда тот возвращался. — Человек и так уже понял свою вину. А ты ему взятку холуйскую!.. Эх, вы! — укоризненно и сокрушенно добавил он и взялся за топорик.
Иван передал докурить другому соседу и тоже принялся за работу.
Приближалось время обеда. Кухонный пар распространял уже запах распаренной брюквы. Старший повар пошел вдоль котлов, помешивая варево черпаком. Четверо «пацанов» за ним перетаскивали от котла к котлу бачок с солью, большую бадью с мучной заправкой и деревянное корытце с серым крупитчатым жиром, с виду похожим на солидол.
— Балашов Иван! — во всю глотку выкрикнул полицейский с порога кухни.
— Я! Сто сорок три тысячи сто пятнадцать! — машинально отозвался Иван, называя свой номер, и голос его дрогнул: он мигом сообразил, что Бронислав все-таки включил его на отправку. Сердце его защемило. Он уже не видел ни брюквы, ни топора. Бессознательно продолжая рубить, он с вопросом во взгляде, как будто не понимая, уставился на полицейского.
— К коменданту! — зловеще позвал тот.
Иван бросил топор и, ни на что не глядя, как слепой, направился к выходу.
— Что это кровь у тебя? — окликнул его один из рабочих кухни. — Эй, ты палец дебе оттяпал!
Иван взглянул на руку. Большой палец на левой руке вместе с краем ладони был срублен и держался, казалось, только на коже. Иван не заметил, когда это случилось, и не чувствовал боли. Кровь не сочилась, а просто лила из раны. Но, ничего не ответив, Иван безучастно шел к выходу, где ждал полицейский.
— Стой! Стой! — окликнул Ивана кто-то из поваров. — Эй, малый! Как тебя?! Балашов! Стой, завяжу!
— Где йод, ребята?! — раздались среди поваров голоса. — Бинт есть?! Жгут наложить! Живей!
С десяток людей побросали работу и окружили Балашова, наблюдая за перевязкой, — только тогда Иван почувствовал боль и головокружение…
Он слушал препирательства поваров с полицаем так, будто лично его это не касалось.
— В лазарет его надо! Сведите, ребята! Володька! — воскликнул кто-то.
— Перво я его в комендатуру. Когда Бронислав Николаевич прикажет, то мы и сами сведем в лазарет, — настойчиво возразил полицай.
— Сучка! Он кровью до той поры истечет! Мы сведем в лазарет, а вы уж оттуда его забирайте, если врачи отдадут! — заявил переводчик кухни, который всегда любил потягаться с полицией.
— Пошли, Балашов, — позвал уже оказавшийся рядом Володька и крепко взял его под руку.
Кто-то еще подхватил Ивана с другой стороны…
Зима крепчала. Начались вьюги. Поземка тащила с полей колючий снежок, заметая приземистые бараки, делая невыносимыми утренние поверочные построения в блоках, которые начинались теперь еще затемно, при свете прожекторов с вышек.
Издрогнув в очереди у кухни, пленные не успевали согреть о котелок ознобленные руки, пока баланда остынет. Приходилось тут же, идя от кухни, хлебать через край, чтобы хоть чуть обогреть и нутро.
— Хлебай, Левоныч, пока горяча! Запасай калорий! — насмешливо бодрил товарища Муравьев. — Я видал, их в твой котелок штук пять-шесть проскочило!